Саночки

 

Она была маленькой, как ребенок, и взгляд ее тоже был детским: огромные голубые глаза не мигая смотрели на Татьяну, выражая одновременно страх и надежду. Дышала старушка поверхностно и часто, вытягивая шею, как будто плыла по реке… «Поздно привезли, совсем силы потеряла… куда семья глядела… А может, одинокая», – думала Татьяна, уверенно вонзая толстую иглу капельницы в высушенную, как птичья лапка, руку пациентки.

В направлении, лежащем рядом, стояло следующее: «Пятницкая Федора Петровна, поступила с жалобой на жгущие боли в сердце, давление 85/60, пульс учащенный, в сознании…»

– Лена, я сейчас реопаглюкин с гиборином на четыре часа ставлю, утром повторить, еще вколешь ей один кубик промидола двухпроцентного, и в ближайший час глаз с больной не спускать, – отрывисто наказала стоявшей поодаль медсестре и, наклонившись к старухе, спросила:

– Что ж так поздно «скорую» вызвали?

– Как же поздно, еще до свету мужик мой звониў … потом йихали долго до дороги…он ить старый у меня, тяжко через снег на санках тащить… –пошелестела та в ответ.

– На санках?! – ахнула Татьяна. – А почему «скорая» к дому не подъехала? Трудно ваш дом найти?

– Снег в Стодолище по ставни, – усмехнулась старушка Татьяниной недогадливости. – Только шоссе чистють. А до него почитай три километра. Вот, тащиў меня… Плачить, а тащить! Ты яму скажи: «Хорошо все с твоей старухой!», а то он спокою никому не даст, такой араўлиўвый…

– Не волнуйтесь, Федора Петровна, мужа мы успокоим и за Вами присмотрим. Все хорошо будет, – ободряюще улыбнулась она больной. – Скоро лекарство подействует, сердце перестанет так частить и Вам легче будет.

– Куды там, лехше, не помереть бы совсем, – живо возразила бабулька и закрыла глаза.

«С характером эта Федора», – подумала женщина и тихонько вышла в коридор, где была атакована высоким сухопарым стариком с осанкой графа. Очарованная его старомодной красотой, так не вязавшейся с простецкой одеждой, Татьяна приветливо пригласила мужчину в ординаторскую, намереваясь поговорить в спокойной обстановке. Едва она закрыла дверь и набрала воздуха: «Это не инфаркт, хотя приступ у Федоры Петровны, конечно, серьезный…», как «граф» перебил врача самым наглым образом:

– Тет-на-тет…Татьяна Михайловна, жонка у меня одна, мне за нее ничего не жалко, только пенсия маленькая, всю жисть в селе, это городским много дают, а мы «рылом не вышли». Зато, тет-на тет, мед привезу – ты такого никогда не ела. У меня гречишный мед, это ж от всей хвори зараз, желтый, духмяный, красивый, как красота. Рядом поле гречишное, пчелы – они ж во не дуры.

Старик замолк, вглядываясь в онемевшую от гнева Татьяну. Потом, уже не так бойко, продолжил:

– Денег тож дам, только апосля, как вылечишь. Триста рублев дам, больше не могу. Ну что молчишь, Татьяна Михайловна? У нее ж не инфаркт, приступ-то можно за триста вылечить?

Наконец Татьяна обрела дар речи:

– Да как Вы смеете?! Меня еще никто так не оскорблял!

Старик смешно сморщил лицо и жалобно затараторил:

– Ну что ты сердишься, дочка, правда, больше нету: к старухе, пока она здесь, езди, гостинцы купи, лекарства да до пенсии дойтить надо. Ну, еще пятьдесят рубликов накину, а больше никак не могу…

– Да что Вы такое говорите?! Кто у Вас деньги брать будет? У нас бесплатное медицинское обслуживание!

Теперь хитрый старик журчал, как ручей:

– Так-то воно так, но я ж знаю, какая у дохторей зарплата, а ты ее, как следоват, лечи…

– Как Вас зовут? – воинственно перебила его Татьяна.

– Григорий Максимыч, – заскакал взглядом по ее лицу растерявшийся дед.

– Так вот, Григорий Максимович, я Вам обещаю, что буду лечить Вашу жену со всей тщательностью, на какую только способна, и обязательно ей помогу, хотя Вы привезли ее очень поздно, еще несколько дней назад надо было вести, а Вы мне поклянетесь, что больше разговоров о взятках не будет!

Дед совсем сник:

– Не слушай ты меня, лухту старого… Боюсь я… Она звонить не дозволяла: не хочу, грит, в больницу. Надысь лежит на топчане и песни поет, дыхнуть не могет, а поет. Одно слово, люботье… Что ей исть можно?

– Да все можно, у нас тут нормально кормят. Я сама в больнице обедаю, – смягчилась Татьяна.

– У Вас кормют хорошо? – старик иронично изогнул седую, красиво вычерченную бровь. – Развить это еда… ей из печки надо, молока деревенского…

– Нет, ничего не возите, Федоре Петровне нужна низкокалорийная еда, нельзя ничего жирного! – спохватилась врач (ведь потащит «из печки», на себе по снегам потащит!).

– А жамки можно? Она любит с чаем… – с надеждой спросил дед.

– Жамки? Это что? А, знаю, пряники… Да, это можно. Потом, больной покой нужен, два раза в неделю навещать можно, не чаще, – строго наказала она Григорию Максимовичу.

– Как скажете, дохтор, – с готовностью закивал он.

 

Назавтра старик пришел в больницу раньше Татьяны.

«Как только пропустили?! Впрочем, такой где хочет пройдет... Наверное, ночную медсестру «подмаслил»», – размышляла врач, быстро шагая за санитаркой Любочкой, главной «ябедой» в отделении. Любови Ивановне на днях исполнилось пятьдесят лет, и весила она не меньше ста кило, но все ее называли именем с уменьшительно-ласкательным суффиксом благодаря тоненькому голосу, неожиданному при таких объемах, и поведению маленькой девочки, которая «все видит и все воспитательнице расскажет».

– Я сегодня пошла до обхода пол мыть, а там он! – возбужденно пищала Любочка. – Я ему сразу: «Вы кто такой, кто позволил в семь утра посещать, у нас неположено!», а он мне: «Повыше тебя люди разрешили, а ты пришла пол мыть, так мой!». Такой нахал, даром, что красивый… Вот как так получается, Татьяна Михайловна, что одной все, а другой – ничего, Вы его бабку видели?!

Санитарка презрительно сложила пухлые губы и выплюнула:

– Сухофруктина!

Татьяна усмехнулась точности определения. Маленькая, легкая старушка со сморщенными щеками и впрямь походила на урюк. «Ну, я задам Ире, к предынфарктной больной посетителей спозаранку пускает, не дает восстановиться. И Григорию этому… Максимовичу…», – думала женщина, открывая дверь палаты.

И остолбенела от дикой картины: они играли в карты! Остальные пациентки с интересом следили за ходом игры.

Старуха, неловко облокотившись на сложенную подушку и скрючив свою лягушачью лапку с капельницей, тасовала колоду. Увидев врача, она вздрогнула и уронила карты. Правда, смущение ее длилось не больше секунды, а затем она накинулась на старика:

– Говорила тебе, давай ужо после!

– Ты мне говорила?! – у Григория Максимовича на щеках появились малиновые пятна. – Ах ты, люгашка! Ить это ты меня подбила: «Давай один разочек, давай разочек!»

Старуха не уступала:

– Я подбила? А хто карты нес? Хто йокал тута и лыч задирал, как порося? Я?!

Старик от негодования прямо-таки затрясся. Он бросил карты и обличающе ткнул пальцем в сторону жены:

– Вот, дохтор, с какой скалапендрой усю жисть маюсь! Это рази жена?! Кого хошь умутыжить! Как ей надо, дык такая льстеха, такая льстеха, а как ответ держать – Григорий Максимыч!

– Да не слухай ты йяго, ён лыга смолоду! – не отставала бабка. – Мается ён! А хто Кольке с Терехов руку за мине скрутиў? Ён усё лето не работник быў! Усех женихов отбил, никого до двора не пускаў!

Дед на привычные, по-видимому, обвинения отреагировал быстро:

– Хвостом крутила, как ветряк, вот Колька и ходиў! Так ён какую хозяйку за себя взяў, а ты что?!

Татьяна глядела на препирающуюся парочку и чувствовала странное – зависть к старухе в предынфарктном состоянии из глухой деревни, где и телевизор хороший – редкость. Если только внучата отвезут «доживать век»…

Ветхие дома, старые вещи, старые люди…

Почему эта «сухофруктина» до сих пор важна и интересна своему мужу, а на днях пришлось откачивать красивую молодую женщину, которая выпила пачку снотворного после супружеской измены?

Придав лицу официальное выражение, Татьяна объявила:

– Все, мне эти нарушения больничного режима не нужны! Григорий Максимович, я не отвечаю за жизнь и здоровье Вашей супруги, если подобные безобразия будут иметь место.

Старуха поддакнула:

– И спорит жа!

Старик заклокотал, как закипающий чайник:

– Ну, Фенька, позовешь ишшо!

Тут встряла Любочка:

– И скажите ему, чтоб персонал не оскорблял, а то ходят тут, мой потом за ними!

Григорий Максимович выразительно глянул на санитарку, и видно было, что на языке у него вертится какое-то замысловатое двухэтажное выражение, но, дернув кадыком и рубанув в воздухе невидимой шашкой, старик сдержался и вышел за дверь, кивнув Татьяне.

– Ниче, до вечера отойдеть, ён лехкий, – как ни в чем не бывало заметила бабка. – Доктор, что у мине в груди пекёт, аж дыхнуть не могу…

Татьяна строго глянула на старуху:

– Федора Петровна, я хочу, чтобы Вы ясно понимали свое положение: сейчас Вы качаетесь на досточке, на одном конце которой относительно здоровая жизнь, а на другом – инфаркт! То, что со вчерашнего дня Вам стало относительно легче, не означает, что опасность миновала, сейчас Вам нужно быть предельно внимательной к себе, и никаких эмоциональных и физических перегрузок быть не должно! Потом, Вы же мешаете отдыхать другим, в такую рань посетители…

Старушка спрятала лицо в подушку и оттуда пробубнила:

– А ить и правда, я яго подбила… Ён грит: «Лежи, Петровна, потом когда-нить в карты то…» Дык скучно и под грудиной пекёт, хучь чем займусь… Ён завсегда грит: «Всякую машину я знаю, а где у тебя, Феня, кнопка, штоб ты стала, ишшо не выучил».

Татьяна пыталась сохранить строгое выражение лица, хотя это трудно было сделать: напротив лежит пациентка, которой словно не 75, а пять лет, сбоку грозно уперла руки в бока Любочка, ждущая расправы над нарушителями. Попробуй ей сейчас возрази, вон, ноздри, как бык, раздула. Врач тихонько вздохнула:

– Любочка, помойте здесь, пожалуйста, я к ним позже зайду.

День закрутился в обычном режиме: обход-выписка, прием новеньких, вызова в соседние отделения, писание эпикризов, расшифровка кардиограмм… Было уже послеобеденное время, когда, подойдя к пятой палате, она услышала плачущий голос Пятницкой:

– Гриша, ну прости ты мине! Я и перед дохтуром повинилась… Приезжай ужо в выходные, ладно? Тока позжей, ладно? Что ты там кушаешь? Сало возьми, не береги… Яйца там, в лукошке, два десятка, кушай, потом ишшо возьмем. У Нинки не бери, она старые даеть… Сама пущай йих йист… Все, Гриш, это мне женщина дала позвонить, деньги идуть! Не, сказала, плохи твои дела, бабка, скоро не выпишу…

«Ах, ты, шантажистка старая,» – усмехнулась про себя Татьяна.

С другой стороны: что у них есть, у этих стариков, только они сами друг у друга и есть. Кто еще помнит ее молодой, румяной, с влажным блеском в глазах, который не давал покою Кольке из Терехов? И кому, кроме нее, есть дело до состарившегося механизатора?

Постное лицо пациентки, означавшее «плохо мне, лечусь, доктор», заставило Татьяну улыбнуться. Она присела на краешек кровати:

– Ну что, Федора Петровна, как состояние?

Старуха печально вздохнула:

– Плохо, в грудях пекет. Не люблю я больницы. Тут отвлечься нечем, страшно.

Татьяна встрепенулась:

– Отчего отвлечься, Федора Петровна?

Бабка приблизила к ней маленькое сморщенное лицо и ответила шепотом, словно боялась, что ее услышат:

– От Смерти, дохтор. Это раньше жила я и не думала, где Она там ходит, что мне до нее… И когда родители померли, не думала, и когда подруги помирать стали, тоже. А теперь Она што делает…

– Что?!

– Подходит и мине на сердце жмёт, чутку только дышать дает, как кошка с мышаком играет… А я делаю вид, что не чую ее, проклятую, что это само по себе мне не дышится! Пою тогда или ишшо што делаю, хучь вот с дедом своим в карты или так гутарим…

 

Татьяна глядела в глаза этому состарившемуся ребенку и понимала, что сейчас будет говорить бесполезные вещи, которые обязана сказать:

– Федора Петровна, у Вас сердце износилось сильно за 75 лет, это нормально. Но Вы же знаете: если за старой машиной хороший уход, если перебирать ее вовремя, чистить как следует, хороший бензин заливать, то она еще долго проездит. Вот мы сейчас с Вашим организмом, как с машинкой поступим: почистим, хорошее горючее зальем, он и проработает еще долго. Это временное ухудшение, будет гораздо лучше…

Старуха улыбнулась бескровным ртом:

– Как дите меня уговариваешь, да? И в Смерть, что она как ты или я настоящая, не веришь? А вот и нет тебе! И молодые мрут, с новыми машинами-то, а когда и старый помереть не могёт. Вон, Марина из пятого дома два года лежала, кажин день Смерть звала, а та не хотела к ей! Врачи дочке грят: «У её ни один орган не работает, ничего не могем сделать», а Маринка все живет! У её почки отказали, вода через ноги вытекала, она аж кричала от боли, и сердце не работало, и морда серая была, вот как одеяло это, а жила! Потому что Смерть ее не хотела….

Татьяна спросила, подыгрывая:

– А почему ж Она ее не хотела?

Скорей всего, этот вопрос был давно обдуман, потому что ответ доктор получила незамедлительно:

– Скучная она, Маринка-то, была. С нее никакого навару. Такую забрать – и что? Только перекрестятся все. Ни страху в ней, ни искры. Ей такие без интересу. А вот когда в доме человек важный и помирать не хочет, туда Она и идет… Гриша тоже Ее чует… Пошла, грит, от моей Фени…

– А Она что?

Старуха поглядела на нее влажным взглядом:

– Она не его крики слушает…

Татьяна подобралась:

– А что Она, по-вашему, слушает?

Федора улыбнулась:

– Вот ученые, а не знаете. Она Богу подчинена. То исть Она, конечно, не того хочет, а только Бог сильнее. Гриша через мою болезнь молиться стал и в церкву ходить иногда. Это Господь Бог запрещает. Дай, грит, я Гришу ишшо послухаю. А то все ён над Феней смеялси, а теперича сам молится, дошло до яго.

Татьяна грустно улыбнулась:

– А до моего мужа не дошло. Говорит, Бог у каждого в душе, а в церкви вас «обрабатывают», «прошивают», надо в себе «зверя» побеждать, тогда ближе к Богу будешь. Все внутри человека: И Бог, и зверь, поэтому в церковь ходить не надо, внутри арена для борьбы, там надо победы одерживать и с Богом соединяться….

Бабка легла поудобнее, подсунув подушку под бок, и деловито заметила:

– Вумный мужик. И хороший, сразу видать. Береги... Ён сам решит, когда яму в церкву, к Таинам Божьим приступать.Ты, Татьяна Михална, только люби мужа изо всех сил, штоб ён как в одежке от твоей любви быв, и жди усю жисть. Сам Христос Бох стоит перед сердцем и ждет усю жисть, а ты что – выше Бога?

«Вот ведь как: то дитё дитём, а то Василиса Премудрая... – оторопела Татьяна, – и смиренная. А так и не скажешь никогда.»

Вот это Татьяна и любила в своей работе – неожиданность проявления человеческого духа…

Вспомнилась собственная бабушка: они с дедом давно переехали из деревни, но общинные привычки бабушка перевезла с собой. Иногда с утра стоит, пироги печет. Спросишь: «Бабуль, куда столько? – Да у Софы день рожденья, у Мани поминки, у Любы свадьба…». Напекла тазик – и вперед.

А как ее уважали соседи: вот сидит перед бабушкой тридцатилетняя пара, рассказывают про свою ссору. Бабуля слушает внимательно, переспрашивает, потом выносит вердикт:

– Женька, ты не прав. Повинись перед Шуркой!

И Женька, встав во весь свой гигантский рост, просит прощенья у жены. Или наоборот…

Когда бабушка в возрасте восьмидесяти девяти лет умерла, весь двор провожал ее, гроб несли всем миром…

Почему их поколение могло понять ближнего, простить недостатки или даже не недостатки, а другой ритм мышления и восприятия мира, а мы, такие успешные, образованные, не в состоянии услышать даже любимого человека? Загадка…

 

Через две недели Пятницкая выздоровела. Конечно, она еще была слабенькой и нуждалась в регулярном приеме лекарств, но необходимость в госпитализации отпала, о чем Татьяна с радостью поведала Григорию Максимовичу. Тот приехал с трехлитровой банкой меда дивного золотисто-коричневого оттенка:

– Вот, дохтор, мед гречишный. За старуху мою спасибочки…

Кашлянув, осторожно добавил:

– Может, я денег должон?

Татьяна нахмурилась:

– Григорий Максимович, я думала, мы эту тему уже закрыли…

Старик картинно ужаснулся:

– Только не подумайте плохого, я со всей душой…

Татьяна была непримирима:

– Я тоже со всей душой отнеслась к лечению Вашей супруги. Выписку я уже подготовила, в понедельник в сторону Стодолища идет машина, вас с Федорой Петровной до деревни довезут. Только вот до самого дома не обещаю, раз дорога до сих пор занесена.

Старик чуть не прослезился:

– От человек, от человек! Спаси Бох, Татьяна Михална, только я до понедельника ждать не могу…

– Отчего же?

– Да… Феня плачет… по хате скучает, по мине… Не могет больше в больнице…

Татьяна изумленно спросила:

– И как же вы до дому собрались ехать?

Старик виновато ответил:

– До вокзала на саночках, оттель на кардымовском автобусе, ён останавливает у нас. На шоссе… а оттель опять на саночках повезу ее… Она ить лехкая… Татьяна Михална, отпусти сёдня мою старуху… плачет сильно…

«Шантажистка старая», – привычно про себя ругнулась Татьяна, а вслух сказала:

– Что ж, раз Вам так не терпится, поезжайте, я распоряжусь. Только уговор: чуть что не так со здоровьем – не тяните, приезжайте на консультацию сразу, ладно? И сегодня потихоньку идите, чтобы самому не надорваться…

Через час Татьяна смотрела на них в окно.

На санках Федора Петровна еще больше походила на ребенка. Она сидела, прямо сложив свои маленькие ноги в теплых валенках, закутанная в серый пуховой платок. Григорий Максимович, наклонившись над санками, втолковывал что-то своей жене, размахивая перед ее носом пальцем с пожелтевшим толстым ногтем. Старушка смотрела на него широко распахнутыми глазами, и столько радости, столько любви было в этом взгляде, что дед смягчился и вместо продолжения нотаций поправил платок, погладив ее мимоходом по голове. Потом он закрутил на руке веревку, привязанную к санкам, и зашагал со своей ношей прочь.

«Какие счастливые, – подумала Татьяна. – Какая разница, сколько человеку лет и как долго ему нужно идти, если в нем столько любви… Если на него направлено столько любви…Какие счастливые…».