Тринадцать. В глаза мы наверняка никому не бросимся, в этом я уверен

 

В глаза мы наверняка никому не бросимся, в этом я уверен. Мальчик и девочка на велосипеде. Мальчик в обычных джинсах и растрепанная девочка-блондинка в синем платьице с синей накидкой. И никаких лишних запахов, словно вы нас увидели по ТВ. Рюкзак тоже при мне, так что очень даже может сложиться впечатление, будто мы продаем какую-нибудь мелочевку. В наших краях, если ты что-нибудь продаешь, тебе позволительно все.

– Ни за что не догадаешься, – вопит Элла прямо в мою барабанную перепонку.

Я останавливаюсь у обочины Джонсоновой дороги, чтобы прочесть ей краткую лекцию о том, как можно ездить пассажиром на велосипеде и не угробить при этом водителя. Она задирает подол платья, чтобы показать мне чистые белые трусики. Я смотрю, но как-то вполглаза, потому что у меня сегодня выдался трудный день; с порывами ветра доносятся отдаленные раскаты грома, а горизонт за Китером подсвечен одним-единственным мазком червонного золота. Элла зловещих предзнаменований попросту не замечает; судя по всему, сегодняшний день доставил ей – и еще доставит – массу удовольствия. Может быть, просто потому, что она пошла со мной на дело. Вот уж ебанашка, господи прости. Выручку мы делим пополам, хотя она утверждает, что пошла на это не из-за денег. Ну, ёбнутая, что тут еще скажешь.

Меня накрывает на этот счет несколько волн подряд. Про Дойчмана я почти ничего не знаю: может быть, он искренне пытается завязать со школьницами, а может, наоборот, таскает их к себе пачками, и все такое. И тут вдруг – нате вам, Элла. Я пытаюсь сосредоточиться и думать в русле папашиных видеороликов. В смысле, что у клиента имеется Неудовлетворенная Потребность, и вот к его услугам – Своевременное и Заботливое Обслуживание. К тому же мы предлагаем Бессрочную Гарантию, насчет того, что никто ничего не узнает. Это же Настоящая Находка, богом клянусь. Но откуда-то из Бруклина мне назойливо названивает совесть:

«Пслушай, з'мляк, – говорит она. – Ты в'ть этму пааарню гавна за шиврт наложшь на всю аааставшесе жизнь». Потом я думаю о матушке, как она сидит на кухне. И света, наверное, нет, и все над ней смеются, потому что она бедная и не жрет каждый день ёбаную пиццу. И скользкие ухмылочки от только что подмывшейся Леоны. Выхода у меня нет никакого.

Велик мчит нас между веселенькими развалюхами и жилыми прицепами от трейлеров, вдоль по улицам, где тротуары не огорожены бордюром, покуда небо не гаснет почти совсем. Мы подъезжаем к деше вому деревянному дому, какой можно при желании соорудить за выходные: он выкрашен чистенько, с аккуратной маленькой лужайкой и бордюрами, выложенными кирпичом и гравием. Здесь живет наш старый мистер Дойчман. Мы хрустим колесами мимо бетонной фигурки спящего мексиканца и осторожно кладем велосипед на гравий возле дома. Мистер Дойчман нас не ждет. В бизнесе это называется Незапланированным Визитом. Я ловлю Эллу за плечи, чтобы устроить ей последний инструктаж.

– Элла, он только смотрит и трогает тебя, понятно? Ничего лишнего – понятно? Если он зайдет слишком далеко,зови меня.

– Остынь, Берни – это мои полюса, или как тебе кажется?

Господи, как же от нее иногда с души воротит. По плану она должна быть тихой и застенчивой и полностью предоставить ему всю инициативу. Типа того: ага, конечно. Я ее просил даже рта не открывать без крайней на то необходимости, но требовать подобного от Эллы – уже явный перебор, сами понимаете.

Она, похрустывая гравием, идет к дверям мистера Дойчмана, а я стараюсь скорчиться так, чтобы меня не было видно. На меня друг за дружкой падают две тяжелые капли држдя, как будто птицы насрали. Ёб твою мать, как это похоже на Крокетт. Потом я слышу, как отворяется дверь. И воркующие пришепетыванья Дойчмана.

– Кто это к нам пришел? – говорит он, и голос у него такой добрый и надтреснутый. Голос убеленного сединами старца у нашего мистера Дойчмана, сто процентов благородной старости, как будто он вибратор проглотил или типа того.

После того как они заходят в дом, я вынимаю все необходимое из рюкзака и – хрусть-хрусть-хрусть – пробираюсь к двери, оглядываясь на ходу, нет ли на улице соседей. Смотреть особо не на что, кроме припаркованного у обочины старого джипа, и слушать тоже – кроме позванивающих на ветру проводов. Я осторожно толкаю дверь мистера Дойчмана – она не заперта. И задерживаю дыхание, пока откуда-то из глубины не доносится Эллин голосок.

– Мама потому их покупает, что принято считать, что хлопок – уау, какие у вас руки холодные …

Пошла игра. Я притворяю за собой дверь и крадусь в гостиную. В мозг мне ударяет незнакомый запах; запах застарелых замаринованных грез, как будто органы в стеклянных банках. Запахи чужих домов звучат сильнее, если вы проникли в дом тайком. Я иду по узкому коридору на голос Эллы, мимо ванной, где царят другие запахи – производственные. Потом на дорогу возле дома выворачивает машина. Я приглушаю рукой звук собственного сердца, пока этот звук не смолкает вдалеке – в смысле, машины, а не сердца, конечно. И пиздую потихоньку дальше.

Дойчман и Элла – в комнате, в которую упирается коридор. Дверь распахнута настежь. Я распластываюсь по стене и выгибаю шею, чтобы заглянуть внутрь. Мистер Дойчман сидит на одной из тех старых жестких кроватей, на которые, судя по всему, забираться приходится с помощью стремянки. Покрывало сморщилось симметрическими складками под его симметрической жопой, так что поверху пошла маленькая такая аккуратная горбинка. Возле кровати стоит полированный деревянный столик, а на нем, на вязаной салфетке, – лампа. Плюс бумажник, Библия и черно-белая фотография в тяжелой медной рамке. С фотографии улыбается милейшая на вид женщина с ясными, искренними глазами и кипой густо-курчавых волос, которые раздувает ветер, – на фоне цветущего дерева. Сразу видно, что этот ветер дул много лет тому назад. На другой стороне комнаты единственное маленькое окошко с видом на замусоренный задний двор: среди прочего хлама там стоит ржавый остов большого двухместного кресла.

Элла стоит в ногах кровати, задрав подол до подбородка.

– Ха! Так щекотно … Подождите, вам хочется увидеть мой южный полюс – или северный?

Она стягивает трусы до коленок: не медленно и с оттяжкой, чтобы, типа, эротика, а просто сдергивает, на хуй, с такой улыбочкой на ебале, как будто ее только что купили в «Мини-Марте». Поняли теперь, что я имел в виду, когда говорил об Элле?

– Батюшки, а это что у нас такое? – Дойчман, подрагивая кончиками пальцев, дотрагивается до ее голой жопки, и дыхание у него становится отрывистым.

Я тоже набираю полную грудь воздуха. А потом выпрыгиваю на середину комнаты с матушкиным «полароидом» на изготовку. Щелк!

– Псих ненормальный! – говорит Дойчман. Губы у него кривятся и дрожат, как будто сами по себе, отдельно от лица, а потом голова его падает на грудь, наверное, от стыда.

– Мистер Дойчман, все в порядке, – говорю я. – Мистер Дойчман? Мы здесь не для того, чтобы создавать какие-то проблемы, юная леди пришла сюда по собственному желанию, а я – просто ее сопровождаю. Вы меня понимаете?

Он поднимает на меня печальный взгляд и глотает какие-то непроговоренные слова. Потом снова переводит взгляд на Эллу. Она вскидывает голову, как ведущая игрового телешоу, и одной улыбкой пришивает его к месту.

– Мистер Дойчман, – продолжаю я. – Я крайне сожалею о том, что мне пришлось вмешаться, да еще так неожиданно. В смысле, со всем уважением к вам. Но, видите ли, ситуация сложилась так, что у вас и у меня есть некоторые – особого рода – потребности и мы вполне в состоянии помочь друг другу.

Дойчман разевает рот и принимается слушать меня как истинный техасец.

– Вы видите эту юную леди? Готов поспорить, что вы были бы не прочь провести с ней наедине еще какое-то время. И ваши потребности – вполне возможно – будут, таким образом, полностью удовлетворены.

Я стараюсь подражать коммивояжерам с папашиных видеопленок, которые неизменно растопыривают руки и похохатывают, так чтобы сложилось впечатление, что ты совершеннейшее мудило на всем белом свете, если до сих пор не въехал, как все в действительности легко и просто.

– А в обмен на все это нам нужно небольшое количество денег. Вы могли бы заплатить небольшой вступительный взнос, ну, скажем, триста долларов – единовременная выплата, без каких бы то ни было излишних формальностей, после чего я уйду и оставлю вас наедине. На какое-то время. И еще, мистер Дойчман, вы получите вот это фото, и мы никогда к вам не вернемся и никому не скажем ни единого слова. Это мы можем торжественно обещать вам прямо здесь и сейчас, не правда ли, мисс?

Элла упирает руки в боки и улыбается широкой улыбкой мушкетера, с трусами, болтающимися возле колен. Дойчман какое-то время глядит в пол, потом молча тянется к лежащему на столе бумажнику. Не говоря ни слова, он вынимает все, что там есть, и протягивает мне. Сто шестьдесят долларов. Сердце у меня проваливается куда-то в межреберные пространства.

– Сэр, это все, что у вас есть? И кроме этих денег – ничего?

Я смотрю на него сверху вниз, он старый, и руки у него дрожат; и сердце у меня падает еще того ниже. Я перегибаю тоненькую пачку денег и отслаиваю сверху двадцатку.

– Вот, сэр, пожалуйста, нам не хотелось бы оставлять вас ни с чем, ну, или типа того.

Хуёвый из меня преступник. Он берет купюру, даже не подняв на меня глаз. И тут меня пробивает мысль: вот Элле, скажем, обломилось внимание, которого ей так недоставало, и ей за это даже заплатили. Дойчмаи пустил в ход несколько давно залежавшихся бумажек и получил взамен такой кайф, о котором, быть может, мечтал всю свою сознательную жизнь. Моей старушке достанется спокойствие духа насчет моей новой работы и некоторая сверхплановая прибыль. А на мою долю остается привилегия жонглировать этой кучей вранья с говном пополам. И так меня от этой мысли пробрало, что захотелось послать все к ебене матери мелким шагом на хуй и самому отправиться примерно в ту же сторону.

– А теперь, пожалуй, я оставлю вас наедине, – говорю я и поворачиваюсь к двери. Но, дойдя до двери, я слышу позади сдавленный стон Дойчмана. Я разворачиваюсь и вижу, что он встает с кровати. Трусики Эллы рывком взлетают вверх по бедрам.

– Не останавливайтесь, – говорит из окошка Лалли. Потом оборачивается, опускает камеру и говорит куда-то через плечо: – Леона, иди глянь, что нам удалось отснять для нашего шоу!

Я хватаю в охапку Эллу, с платьем, наполовину заправленным в трусы, и волоку ее по коридору, запинаюсь на ходу и роняю матушкин фотоаппарат. Перед нами, разинув рот и выпучив глаза, с грохотом несется в ванную Дойчман. Я успеваю просунуть ему в дверь фотографию.

– Сожгите ее, сэр, и как бы все ни сложилось – ни в коем случае не говорите с этим парнем.

Половицы под нами ходят ходуном, мы вылетаем из передней двери и скатываемся с крыльца. В конусе света от фонаря над входом пролетают дождевые капли, наискосок, вихляя и сплетаясь на ходу, как злобные сперматозоиды. Я дергаю Эллу за руку в сторону, из-под ног у нас веером летит гравий, и мы ныряем за угол, в тень, туда, где я оставил вещи. А там стоит Лалли с камерой на плече.

– Опаньки, милые дети, куда вы так спешите?

Я хватаю Эллу за плечи и отталкиваю в сторону. Она волчком летит по направлению к дороге, одна рука молотит воздух, другая пытается сквозь платье расправить на заднице трусы. Лалли не торопясь идет к моему рюкзаку и занимает стратегическую позицию между мной и великом. И жестом, исполненным томной неги, хватает себя за яйца.

– Боже мой, какую славную карьеру ты сделал за последние несколько дней.

Во мне взвивается тысяча ответных матюков, но ни одному из них так и не удается выбраться наружу. Вместо этого я прикидываю, насколько неустойчива его поза, наклоняю голову и ракетой запускаю собственное тело ему в живот. Дхууф! – Он падает через велик, камера описывает круг и с хрустом приземляется ему на голову.

– Ах ты, мешок с говном! – Он выпрастывается из велосипедной рамы и бьет меня носком ноги в колено. И рычит: – Ах ты, вафёл хуев, хочешь поиграть по-взрослому, да?

Я подхватываю камеру и выдираю из нее кассету. Потом, как следует прицелившись, со всей дури навешиваю ему ногой в рожу. Удар приходится прямо в пятак, и он снова падает на спину, через велосипед, поймав мутного и залившись кровью, и сверху на него дождем сыплется гравий.

– Уау, Лалито, – кричит откуда-то из-за дома невидимая Леона. – Твоя звездочка только что наткнулась здесь на паука – и ты хочешь сказать, что это тоже входит в профессиональный риск?

Я закидываю рюкзак за спину и рву в сторону дороги. Элла тут же выскакивает из-за стоящего на другой стороне улицы джипа и пытается поймать меня за руку. Головой вперед я тащу ее за собой туда, где потемнее, и мы мчимся по дороге, рука об руку, а за нами по небу гонятся тучи.

– Лало, – доносится сзади голос Леоны. – Если честно, как тебе кажется – какое имя больше подойдет, Ванесса или Ребекка?

 

Сердца у нас стучат так же часто, как ноги о землю, и волокут нас мимо покосившихся развалюх, мимо самопальных крылечек в неровном желтом свете фонарей, через овражки и балки; мы хватаем воздух, как два реактивных двигателя, пока не выходит топливо. Лалли наверняка уже выбрался на дорогу и ищет нас. Охуев от злости. И силы правопорядка тоже не заставят себя долго ждать. Колесо фортуны раскалилось докрасна.

– Пиздец, – выдыхает Элла, когда мы наконец останавливаемся.

Я встаю на колени, с ней рядом, в кустах позади ее дома. Отсюда виден заросший проселок, который идет вдоль ее заднего забора, плюс соседская хибара. Там, где проселок кончается, угадывается в темноте Джонсонова дорога. За нашей спиной, огромный и черный, расстилается Китер, и высятся за Китером холмы. Как только дыхание у меня более или менее приходит в норму, я слышу первых сверчков и как пульсирует шорох травы под порывами ветра. Влажное дыхание Эллы касается моего лица. Я оборачиваюсь и смотрю сквозь кусты туда, где перемигивается россыпь огоньков: там Крокетт. Сквозь тишину слышен мерный гул города, потом – звук приближающегося автомобиля. И ко мне приходит осознание еще одной истины, мягкое и теплое, как прикосновение руки. Насчет того, что у меня ровно семь секунд, чтобы распланировать всю свою оставшуюся жизнь.

– Элл, я хочу доверить тебе что-то очень важное.

– Можешь положиться на меня, Берни.

– У нас с тобой сто сорок долларов. То есть по семьдесят на брата.

Я вытаскиваю деньги из кармана и перебираю пачку в поисках десятки. Десятку я сую обратно в карман, а остальное протягиваю Элле.

– Ты сможешь отнести шестьдесят долларов на Беула-драйв, в дом номер семнадцать? Ради меня? Нужно будет причесаться, переодеться и проскользнуть туда незаметно, как тень. Сможешь?

– Конечно, смогу. – Она кивает, как маленький ребенок, ну, вы знаете, как они кивают: слишком рьяно. Потом смотрит на меня сияющими в темноте глазами. – А что ты будешь делать дальше?

– Мне на какое-то время придется исчезнуть.

– Я с тобой.

– Черта с два. Нас сцапают в две секунды.

Она сжимает губы и еще какое-то время пристально смотрит на меня. Если видели когда-нибудь, как пристально смотрит на вас ваша кошка – один в один. Или типа того. По Джонсоновой дороге грохочет грузовик. Я примерзаю к месту, пока он не проезжает мимо. А Элла все сидит и смотрит. Потом где-то неподалеку хлопает дверь, и женский голос кричит во тьму:

– Э- лла!

Лицо у Эллы как будто гаснет изнутри. Должно быть, с ее точки зрения, мы только что пережили самое настоящее приключение; отныне между мной и Эллой Бушар лед сломан. Я пожимаю ей руку, в знак вечной памяти о пережитом вместе, и подхватываю рюкзак.

– Если увидишь мою мать, скажи ей, что мне очень жаль, что все так вышло, и – что я с ней свяжусь. Или нет, лучше – лучше вообще ничего не говори, а просто сунь деньги под дверь, и все. Ладно?

Я пытаюсь подняться из бурьяна, но рука Эллы тут же перехватывает меня за ногу. Я смотрю на нее сверху вниз. В лице у нее что-то меняется, как будто она вдруг становится способна принимать смелые жизненные решения, как будто из каждой поры на ее лице сочится сила воли или как там это называется. Она подается вперед и запечатлевает у меня на губах неловкий поцелуй.

– Я люблю тебя, – шепчет она. – Не ходи на Китерову дорогу, сегодня у спецназа там будут учения.

Она нашаривает мою ладонь и сует в нее все свои деньги, за вычетом матушкиных шестидесяти долларов. Потом вдруг вскакивает на ноги и мчится прямиком через бурьян к дому, как призрак в ситцевом платьишке.

– Эээ- лла!

– И- ду!

У меня на губах остался вкус ее слюны. Я вытираю рот рукавом. Уходя в кромешный мрак на внешней стороне проселка, я вижу, как на углу Китерова участка маячит в переменчивом пятне света человеческая фигура. Жирный затылок Барри Гури ни с чьим другим не перепутаешь. Я не спешу. С другой стороны приближается шорох автомобильных шин. Машина Лалли. Я успеваю рвануть с места, прежде чем на дорогу падает свет фар.