Как я провел летние каникулы 3 страница

Центр «Новая жизнь» есть не что иное, как наша старенькая церковь. Сегодня газон и парковку превратили в ярмарочный базар, глобальная большая стирка, и все бельишко вывесили сушиться кое-как, на ветру и ярком солнце. Флаги, которые мы тысячу лет тому назад рисовали в воскресной школе, переделали, повсюду заменив слово «Иисус»[12]на слово «Господь». Я помогаю пастору выгрузить всю эту чухню из машины и перенести на прилавок для торговли выпечкой, после чего – опаньки – мне приходится напялить идиотскую мантию, в каких ходят мальчики-хористы. Вернон Гуччи Литтл, в вышедших из моды «Джордан Нью Джекс» и дурковатой церковной мантии. Через десять минут у меня за спиной с грохотом проносится утренний товарняк, отчаянно сигналя на ходу. В обычное время от него и одного-то гудка не дождешься, если ты, скажем, не стоишь у всех на виду в этой ёбаной мантии.

Вы представить себе не можете, насколько туго моя голова набита планами насчет сделать отсюда ноги. Самый облом, конечно, в том, что Пам меня идентифицировала прямо на автовокзале, так что теперь они будут делать на меня стойку просто на раз. Да и вообще, они уже наверняка установили под прилавком охуенную такую красную кнопку, «В Случае Если Появится Вернон» или еще что-нибудь в этом духе. И подсоединили провод напрямую к заднице Вейн Гури. Или к залупе доктора Дуррикса. А в итоге мне придется каким-то диким образом добираться до границы штата. Поймать, к примеру, фуру, идущую из Суринама, или найти водилу, который не смотрит новости, такого, знаете, слепо-глухо-немого водилу. Если послушать Пам, их таких вокруг до черта.

Солнце забирается на самую верхотуру, начинает припекать, и на ярмарке объявляется кое-какой народец. Сразу видно, что пипл приложил все усилия, чтобы не выглядеть уныло и безрадостно. Но в последнюю неделю весь город выглядит уныло и безрадостно, несмотря ни на какие радостные кексы. И, надо вам сказать, покупают тоже не то чтобы в драку. А от радостных кексов вообще стараются держаться подальше. Или, скорее, даже не от них, а от меня. Мистер Лечуга, так тот даже развернул свой лоток так, чтобы стоять ко мне спиной; он торгует лотерейными билетиками возле палатки с призами. Через некоторое время прибывает Лалли и с ним моя старушка мама. Их еще не видно, но зато слышно, что где-то неподалеку играет матушкин диск Берта Бахараха. Сквозь общее подавленное настроение он пробивается как ёбаный гвоздь сквозь подметку. Вот бля буду, никто кроме нее никогда в жизни не купил бы этот диск, уж такие там радостные ебанатики на подголосках, «Мне в жизни есть о чем мечтать», и все так, знаете, хуюба-дуба, лап-ти-дубай, в общем, как раз в ее вкусе. Типичная лживая музыкальная поебень, на которой все они выросли в те времена, когда в каждой мелодии непременно должна была звучать труба, а звучала она так, как будто играли на ней через жопу.

– Ой, привет, Бобби, привет, Маргарет!

Моя старушка выбирается из свежевзятой напрокат тачки Лалли, в клетчатом топике, из-под которого валиком висит изрядный кусок живота. У меня такое впечатление, что для нее весь траур уже закончился. А еще на ней ярко-красные солнцезащитные очки. Единственное, чего ей не хватает для полноты картины, так это ёбаного пуделя под мышкой. Царивший в последнее время у нее в жопе вакуум, который всасывал весь перманент поближе к черепу, теперь заполнен, и перманент кустится буйно и фривольно. Лалли подгребает к моему лотку и тычет пальцем в кекс.

– Отдашь на реализацию?

– По четыре пятьдесят, – говорю я.

– Да на этих твоих кексах даже улыбки какие-то кособокие… Ладно тебе, Верн, накинь по баксу на штуку – это ведь не дело всей твоей жизни, верно?

«Твоими, сука, молитвами», – хочется ответить мне, но я молчу.

Впрочем, судя по тем кинжалам, которые стрельнули у него из глаз, мой ответ он понял без слов. Засим он разворачивается и идет прочь.

– Мантия у тебя – просто класс, – фыркает он через плечо.

Матушка повисает у него на руке.

– Ты иди вперед, Лалито, встретимся на центральной площадке.

Она как бы невзначай пробегает глазами по толпе, потом украдкой, этаким шпионским манером кидается ко мне.

– Вернон, с тобой все в порядке?

Предсказуема до крайности. И я невольно ощущаю прилив теплого родного чувства.

– Более или менее, – отвечаю я. В наших краях именно так и отвечают, когда хотят сказать «нет».

Она поправляет мне воротничок.

– Ну, тебе виднее. Я просто очень за тебя беспокоюсь.

А так у нас изъясняются, когда на языке вертится: «Ёб твою мать».

– Хоть бы ты работу какую-нибудь себе нашел, – говорит она. – Денег бы немного заработал, и снова у нас все было бы в полном порядке. Я в этом уверена.

Она сжимает мне руку.

– Мам, при том, что Эулалио живет в нашем доме? Я тебя умоляю…

– А что, разве после всего, что случилось, я не имею права хоть на капельку счастья? Хоть на самую малость? Ты же сам мне всегда говорил, будь независимой – ну, вот я и решила самоутвердиться, заявить о своей женской индивидуальности.

– После того, что он мне устроил?

– После того, что он тебе устроил? А как насчет того, что ты устроил мне? В Лалли есть нечто особенное, я это чувствую. Женщина видит такие вещи насквозь. Он уже рассказал мне об одной совершенно изумительной инвестиционной компании – девяносто процентов чистой прибыли, полная гарантия. Они предлагают просто сумасшедшие условия, и сказал он об этом именно мне, а не Леоне и не кому-то еще.

– Ага, а у тебя, конечно, есть что вкладывать.

– Ну, можно взять еще одну ссуду, ты только подумай – девяносто процентов!

– А гарантом выступит этот торговец патентованными снадобьями?

– Мальчик мой, ты просто ревнуешь. – Она облизывает кончики пальцев и вычерчивает слюнявый кружок вокруг воображаемого пятнышка на моей щеке. – Я по-прежнему люблю тебя, больше, чем ты можешь себе представить, видит бог, я хочу сказать…

– Знаю, ма, даже убийцы…

– Привет, Глория, привет, Клитус!

Она чмокает меня в щеку и скользящей походкой удаляется мимо прилавков на восток, волоча за собой в пыли мою вечную душу. Только не спрашивайте меня, что гласят на сей счет законы нашей ёбаной природы. То есть, что я хочу сказать: вот нам показывают по ТВ всяких там оленей или белых медведей, ты смотришь на них и знаешь, что они не испытывают попеременно чувства ярости и чувства сострадания по отношению к тем, кого они, суки, любят.

А засим наступает полный пиздец, потому что сердце у меня останавливается и ни в какую не желает двигать дальше. Просто тпру, блядь, на месте, стой где стоишь. И в тот же миг я умираю. Потому что в десяти шагах от меня на сцене появляется миссис Фигероа – мама моей Тейлор. И тоже красавица, просто глаз не оторвать. От пояска ее джинсов на кожу падает тень: что означает – между тем и этим есть зазор. И джинсы держатся на одном натяжении, на крутом округлом крупе. Не то что у моей старушки, которой скоро понадобится невъебенная такая армейская подпруга. Губы у меня дрожат, как курячья жопка, пытаясь вылепить что-нибудь воистину крутое, чтобы она сразу вся стала моя и дала мне номер телефона Тейлор. И тут замечаю краем глаза, что по-прежнему одет в эту ебучую мантию. А к тому времени, как я опять поднимаю глаза, ее уже успевает закрыть от меня парикмахер с мясокомбината. Который одет как на похороны и чешет, пиздюля, к пивному ларьку.

Он натыкается на ходу на мой прилавок.

– Извините, мисс. – Это он так пошутил. Миссис Фигероа покатывается со смеху, и со мной покончено. Потом она уходит. Парикмахер встречается глазами через пивную стойку еще с каким-то дуриком.

– Я тут, типа, ополчение собираю, – вопит он, стараясь перекричать толпу. – Надо помочь Гури найти второй ствол. Клит, если ты «за», то мы выезжаем на место примерно через час.

– А где собираемся?

– На мясокомбинате. Бери с собой детей, поохотимся, потом сообразим барбекю на всех. Обшарим участок Китера – говорят, учитель Кастетт успел что-то такое обронить насчет спрятанного там ружья, прежде чем окончательно съехал с катушек.

Тревога. Мне срочно нужно добраться до Китерова участка. Мои глаза сами собой начинают обшаривать базар в поисках хоть какой-то лазейки, но все, что я вижу, – это искаженные маревом фигуры Лалли, матушки и долбаного пастора. А потом они начинают прямо-таки маячить у меня перед глазами; в сочетании с Бетти Причард, при полном отсутствии Бетти Причард. У Леониного прилавка с шампанским, на порядочном удалении от Леониного прилавка с шампанским. Меня на самом солнцепеке бьет озноб: целый час. Потом второй. Каждый дюйм, на который вырастает тень от тента, есть следующий шаг к моей могиле. Приезжает Жоржетт Покорней. Бетти выходит ей навстречу, они обе проплывают мимо моего прилавка.

– Понимаешь, он такой пассивный, – шепчет Джордж. – Естественно, проблем у него не убавится, если он и дальше будет оставаться таким пассивным …

– Я понимаю, ты совершенно права, и еще этот, хм, мексиканец…

Тут до Джорджа что-то доходит, как всегда с опозданием.

– Милочка моя, я не думаю, что «пассивный» – вполне уместное слово, в свете всего, что нам теперь известно.

– Я понимаю …

Единственное облегчение приходит вместе с Пальмирой; она ерошит мне волосы и украдкой сует шоколадку. Наконец, в два часа пополудни, пастор заходит вместе с мистером Лечугой в палатку с призами.

«Господи, благослови всех, кто поддержал нашу благотворительную ярмарку», – оглушительно ревет громкоговоритель. Люди кучками тянутся к палатке. Матушка, Лалли, Джордж и Бетти околачиваются в дальнем конце лужайки, у лотка с шампанским. Леоны отсюда не видно, но она где-то там, судя по тому, как заразительно матушка откидывает голову, когда смеется.

– А теперь, – говорит Гиббоне – настал момент, которого вы все так долго ждали. Мы начинаем разыгрывать наш главный приз!

Все поворачиваются к палатке. Вот она, моя лазейка.

– Эй, чувак! – окликаю я проходящего мимо недомерка, из тех, у кого рот в принципе не закрывается, потому что им вставили скобки для исправления прикуса: такое впечатление, словно во рту у них нехуёвый такой автомобильный радиатор или еще что-нибудь в этом роде. – Хочешь поработать часок?

Недомерок останавливается и окидывает меня взглядом, с ног до головы.

– Только не в этой гребаной рясе.

– Это не ряса, дебил. К тому же можешь ее и не надевать, просто пригляди часок за кексами, и все дела.

– Почем платишь?

– Ничего не плачу, получишь процент от продажи.

– Чистый или индексированный?

– Какой тебе еще, на хрен, индекс?

Твою-то мать, этому шкету от силы лет десять: куда катится мир, я вас спрашиваю?

– От об-ё-ма продаж, – презрительно ухмыляется шпендель.

– Я дам тебе восемнадцать процентов чистыми.

– Ты что, шутишь? На этих дурацких кексах? Да никто вообще не знает, что такое радостные кексы, я и сам про такую фигню даже в жизни не слышал.

Он поворачивается и делает шаг в сторону.

– А вот и счастливый билет, – говорит Гиббоне. – Зеленый, номер сорок семь!

Палатка набухает вялым оживлением. Штымп останавливается и вынимает из кармана жеваный розовый билетик. И смотрит на него, внимательно прищурясь, как будто от этого билет может стать зеленым. Потом прорывается матушкин голос.

– О господи! Вот, пастор, вот он, зеленый, сорок семь!

Дамочки и Лалли, с охами и вздохами, тут же сбиваются вокруг нее в кучу, а потом уволакивают внутрь палатки. Это для нее не просто событие. Это событие. Моя старушка мама еще никогда в жизни ничего не выигрывала.

– Эй, фраер! – Я еще раз окликаю вождя Железная Пасть, и он останавливается.

– Двадцать долларов чистыми, один час, – говорит он через плечо.

– Ага, а я, по-твоему, типа, Билл Гейтс.

– Двадцать пять долларов – или разговаривать не о чем.

– И сегодня для нашей счастливой победительницы, – говорит пастор, – сбудется ее давнишняя мечта, потому что сегодня она становится обладательницей вот этого мощного холодильника, великодушно подаренного нам – невзирая на постигшее их дом горе – мистером и миссис Лечуга с Беула-драйв!

И тут голос моей старушки мамы смолкает. Быть может, навсегда. Слышно одну только Леону:

– О-ой- уау!

– Тридцать баксов, – говорит мне сопляк, – наличными, за один астрономический час. Окончательное предложение.

Он просто без ножа меня режет, этот жирный карлик с капканом вместо рта. И подвешивает сушиться на солнышке. С другой стороны, сушиться на солнышке меня подвесят, если я вернусь, чтобы заплатить ему эти сраные тридцать долларов. Вот только возвращаться мне как бы не с руки. До сегодняшнего вечера мне нужно успеть стереть с ружья отпечатки пальцев, вынуть из банка мой резервный фонд и срыть к бога душу матери из города на хрен. И только так.

– Сейчас десять минут третьего, – говорит пончик. – Жду тебя ровно через час.

– Погоди, на моих уже пятнадцать минут третьего.

– А я, блядь, сказал, что десять – не нравится, не ешь.

Ну и фиг с тобой. Я срываю с себя мантию, сую ее в стоящую под прилавком коробку и бегу, согнувшись чуть не вдвое, вдоль рельсов к посадкам в дальнем конце Либерти-драйв. А сзади меня подхлестывает голос проповедника Гиббонса:

– Кстати, о холодильниках. Вы слышали анекдот про кролика?

Оглянувшись через плечо, я вижу, как матушка, заливаясь слезами, бежит мимо «Новой жизни» к общественному туалету. Но в нынешней ситуации я себе никаких волн позволить не могу. Мне нужно хватать в охапку велик и срочно рвать к Китеру. На углу Либерти-драйв, у только что воздвигнутого перед хосписом «Милосердие» рекламного щита, роятся приезжие. «Мы скоро откроемся! Конференц-центр La Elegancia» – гласит реклама. На крыльце хосписа стоит какой-то дряхлый старикашка и хмуро щурится на толпу. Я втягиваю голову и начинаю переходить улицу, но меня тут же окликает один из приезжих.

– Литтл! – Я ускоряю шаг, но он окликает меня еще раз. – Литтл, я не по твою душу!

С виду этот дурик – вылитый репортер. Он отделяется от группы блуждающих массмедиозавров и подходит ко мне.

– Тут возле твоего дома стоял одно время такой красный фургон – ты его не видел?

– Видел, он выставлен на продажу у Имона ДеОтта.

– Меня, собственно, интересует тот парень, который сидел за рулем…

– Эулалио, из Си-эн-эн?

– Да, парень из Накогдочес – ты его видел?

– Накогдочес?

– Ага, этот парень – он ремонтник.

Он достает из кармана рубашки помятую визитку. «Эулалио Ледесма Гутьеррес, Президент и Специалист по Техническому Обслуживанию, Служба Медиатехники, г. Накогдочес (СМН)» – написано на карточке.

Приезжий качает головой.

– Этот ублюдок мне денег должен.

 

– О, Эулалио, йо! Лалио, йо! Лалито, я поймал тебя за яйца!

Вот такую песенку я и распеваю по дороге к Китеру. И чувствую, что Хесус где-то рядом, в том ветерке, который дует мне в лицо, и настроение у него куда лучше обычного, убийственно серьезного, может быть, просто потому, что я поставил Судьбу раком, и теперь все пойдет по-другому. Я непременно отзвонюсь по указанному на визитке номеру, и настанет моя очередь лупить Йо-ло-лалио ниже пояса. И когда, ближе к вечеру, этот репортер заявится к нам домой за своими деньгами, до всех наконец дотумкает, что к чему. О лучшей артиллерийской подготовке мне и не мечтать. А я в суде усвоил одну великую истину: артподготовка решает все. Или почти все.

Над Крокет-парк, как пойманные змеи, извиваются на ветру телеантенны и веревки со стираным бельем. В этом районе ни у кого секретов друг от друга нет. Именно здесь, к примеру, живет мистер Дойчман, который когда-то был вполне достойным и уважаемым гражданином нашего города. Ты перебираешься в этот район, если когда-то ты был меньшим ублюдком, чем теперь. Здесь живут люди, которые бьют друг другу морду и сами чистят собственные карбюраторы. Я живу ближе к центру, и там все иначе, у нас каждый держит собственное дерьмо под спудом и тужится, чтобы невзначай не вышибло пробку. Но сколько ни тужься, рано или поздно пробку все равно вышибает, так что живешь себе и ждешь, из кого ебанет на сей раз. А Крокет, на мой вкус, пахнет какой-то даже честностью, что ли. Пусть с душком, но честностью. И чистыми карбюраторами.

Последний в городе таксофон стоит на углу Китерова участка, на самой отдаленной городской окраине, под ржавым железным забором. Если ты живешь в Крокете, это твой персональный номер. А дальше расстилается пустырь, сколько хватает глаз, вплоть до холмов Бэлконз, где земля собирается в складки. В пятидесяти ярдах вдоль по Джонсоновой дороге стоит щит с надписью: «Добро пожаловать в Мученио». Какой-то умник перечеркнул численность населения и написал сверху: «Возможны варианты». Вот вам наш ебаный Крокет в чистом виде. Честность с душком и специфическое чувство юмора.

Прислонив к забору велосипед, я подхожу к телефону. Двадцать девять минут третьего. Мне приходится постоянно держать в голове, что через час этот огрызок с полным ртом проволоки объявит воздушную тревогу. Я вытираю микрофон о штанину (если бываешь в этой части города, к таким вещам привыкаешь очень быстро) и набираю номер СМН в Накогдочесе. Си Эм Эн – Си Эн Эн. Поняли, в чем прикол? Хитрожопый, блядь, Лаллито. Хуй-Иорк, ебать мой лысый череп.

Длинные гудки. Потом отвечает старушечий голос.

– Ал-ло?

– Э-э, алло, не подскажете, у вас не работает такой Эулалио Ледесма?

Слышно, как у ветеранки трех мировых перехватывает дыхание.

– А кто его спрашивает?

– Это, э-э, Брэдли Причард, из Мученио.

– Послушайте, у меня осталось только то, что лежит в кошельке…

На ее конце линии на стол высыпают мелочь. Постепенно начинаешь понимать, что одной минутой сей звонок не обойдется.

– Мэм, я ничего такого не имел в виду, я просто хотел…

– Семь долларов и еще тридцать центов… нет, что-то около восьми долларов, и это все, что у меня осталось, на продукты.

– Я вовсе не хотел вас беспокоить, мэм, мне показалось, что это рабочий телефон.

– Так и есть – «Служба». Я для Лало даже карточки заказала: «Служба Медиатехники, Накогдочес». Он сам придумал название. Я так и сказала Джинии Вайлер, это тебе не чайники лудить – мы даже перенесли мою кровать в дальний коридорчик, чтобы освободить место под офис, чтобы он мог начать все сначала.

У меня возникает смешанное чувство. Как если бы Лалли свалился в пропасть, а к ноге у него была прикована моя бабуля.

– Мэм, извините меня, пожалуйста, за беспокойство.

– То есть я хочу сказать, что президента компании в данный момент на месте нет.

– Я знаю, он здесь – вы, должно быть, видели его все эти дни по телевизору?

– Фи, молодой человек, что за дурной у вас тон. Я ослепла тридцать лет тому назад.

– Простите меня, пожалуйста, мэм, я не знал.

– А вы-то сами его видели? Вы видели моего Лало?

– В общем-то он сейчас живет в моем…хм… в доме у одного моего приятеля.

– Господи боже мой, подождите, я сейчас найду ручку…

На том конце провода на стол высыпают еще одну кучу какого-то мелкого барахла. А я стою и пытаюсь представить себе, как человек может писать и читать, если он совсем слепой. Может, вырезает или выдавливает буквы, которые потом можно почувствовать пальцами, типа, на глине или еще на чем-нибудь в этом роде. Или на сыре, и тогда всю жизнь приходится таскать с собой сыр.

– Где-то здесь она у меня, я знаю, – говорит старушка. – Скажите Лало, что финансовая компания забрала все, они и секунды лишней ждать не захотели, пока он внесет следующий платеж за фургон, а теперь еще и Вайлеры подают на него в суд за свою видеокамеру. Вы только представьте себе! А ведь начать с того, что это именно я уговорила их отдать ему камеру в починку. Эти камеры, их же в один присест не починишь, сами знаете, так я ей и сказала. Мне просто не очень нравится, что все это оформлено на мое имя…

Она наконец отыскивает свой кусок сыра, и я диктую ей телефон. Радость, которую я раньше чувствовал, куда-то вся ушла, не выдержав столкновения с жестокой реальностью. Я прощаюсь со старушкой и еду в сторону холмов, за ружьем. Со мной трясется на заднем багажнике призрак Хесуса. И молчит. Я вмешался в ход Судьбы, и теперь она висит на мне тяжким грузом.

Кусты вдоль проселка, петляющего по Китеру, растут, как бог на душу положит, все в каких-то сучках и шипах, а просветы между ними ровно такие, чтобы ты знал, что неизведанное всегда рядом. Ярдах в пятнадцати, не дальше. Не каждая божья тварь осмелится так далеко забраться к Китеру. Мы с Хесусом – единственные известные мне в этом смысле существа. В последний раз, когда я видел его у Китера, он был куда как далеко.

Старик Китер владеет куском земли сразу за городской чертой, и этот его участок тянется, должно быть, на мили и мили от города. Возле старой Джонсоновой дороги он соорудил станцию техобслуживания: «Починка и начинка от Китера», которая со стороны выглядит как полузасыпанная пылью куча рухляди. Вблизи, впрочем, тоже. Он там в последнее время даже не появляется. И когда у нас говорят «Китер», то в виду обычно имеют не станцию техобслуживания, а этот вот огромный пустырь. Иногда здесь можно увидеть бычка или даже оленя; но основной процент населения составляют выцветшие пивные банки и говно. Если город – вселенная, то здесь – край вселенной. Здесь мальчики из Мученио впервые познают вкус пороха, девочек и пива. Вам никогда не забыть колючего ветра, который сечет через Китер – наискось.

Если пройти подальше, и глубь участка, то наткнешься на яму шестидесяти одного ярда в поперечнике, окруженную со всех сторон путаницей из кустов и проволоки. На самом крутом ее краю – вход в заброшенную штольню, которую мы называем берлогой. Мы соорудили к ней дверь из нескольких листов оцинковки, приладили навесной замок, и все такое. Здесь, в годы беспечного детства, располагалась наша штаб-квартира. Именно сюда я в тот день приехал отложить говно, в день, когда произошла трагедия – если вам это, конечно, интересно. И ружье тоже спрятано здесь.

Два тридцать восемь пополудни. Жарко и влажно, и по небу кучками несутся низкие облака. Мне остается пройти до берлоги каких-нибудь двести ярдов, но тут совсем рядом раздается удар молотка о дерево. В кустах впереди какое-то движение. Это старый Тайри Лассин, который тащит на себе «Починку и начинку», вбивает в землю столбики с табличками. На нем костюм и галстук. И голову он вскидывает прежде, чем я успеваю спрятаться.

– Сынок? – окликает он меня. – Ты там давай ничего не трогай, это может плохо кончиться.

– Конечно, мистер Лассин, я просто покататься…

– Я бы тебе не советовал кататься в этих местах, сынок, может, тебе лучше повернуть обратно на дорогу?

Тайри из тех техасцев, которым требуется время, чтобы сказать тебе, чтоб ты уёбывал отсюда на хуй. Он делает три шага в мою сторону, волоча ноги по пыли, и вытирает с лысины пот. Морщинки у его глаз – как пучки конского волоса, зацепившиеся за колючую проволоку, и нижняя челюсть чуть отвисла. Старик Джордж Буш-старший любил этот фокус – просто стоять с отсутствующим выражением на лице, немного отвесив нижнюю челюсть. Такое впечатление, что эти парни слушают ртом или еще что-нибудь в этом роде.

– Сэр, я просто хотел срезать и выехать на дорогу в Сан-Маркос, а трогать ничего я даже и не собирался.

Мистер Лассин стоит и слушает ртом; и внутри болтается язык, как у змеи. Потом у него в голове проворачиваются какие-то ржавые колеса и рождается ветерок новой фразы.

– На дорогу в Сан-Маркос? Дорога в Сан-Маркос? Сынок, я бы тебе не советовал срезать на Сан-Маркос через эти места. Мой тебе совет: возвращайся на Джонсонову дорогу и езжай по ней.

– Но дело в том, что…

– Сынок, самое лучшее, что ты можешь сделать, это вернуться на Джонсонову дорогу. Это мой тебе совет, и давай-ка мотай отсюда подобру-поздорову – это теперь запретная зона.

Челюсть у него отвисает еще ниже, чтобы лучше слышать, не появится ли еще какой незваный гость, а потом он тычет пальцем в сторону города.

– Давай-ка уматывай.

Я качу обратно, и через проселок ветер метет сухую траву; хлопают на ветру ржавые железные листы, а потом сквозь их скрежет доносится собачий лай. У меня остался всего один шанс добраться до ружья. Когда Лассин благополучно скрывается из виду, я сворачиваю вбок и мчусь через кусты, длинной пологой дугой, чтобы объехать его и выйти к берлоге сзади. В этой части Китера кусты приземистые, но зато высокая трава и масса всякой ненужной рухляди. Я чуть не врезаюсь в целый выводок бесхозных унитазов, которые кто-то оставил в кустах этаким подобием вегетарианской машины для пинбола. Пока я изображаю между ними слалом, впереди появляется бейсболка от «Барби Q». И тут же ветерок приносит голоса.

– Да плевать мне на эту природу, – говорит какой-то пацаненок.

– Это не просто природа, Стивен, здесь может оказаться ружье.

Это ополчение с мясокомбината. Даже оркестр не обязателен, чтобы это понять. Я кладу велосипед на землю и сворачиваюсь калачиком между унитазами, стараясь прикинуть на глаз расстояние между собой и собаками, которые надвигаются со стороны города. Без четырех минут три. Вокруг моей лежки начинают бродить дети. Я вжимаюсь в землю.

– Берни? – произносит еле слышно чей-то голосок.

– Ч-что? – Я весь на нервах, и меня как будто током ёбнуло. В тысячу ампер.

Я поворачиваю голову. У меня за спиной под кустом притулилась Элла Бушар. Девочка из Крокетта, с которой мы учились в одной начальной школе. Мне о тех временах вспоминать не хочется; нехуя там и для вас интересного, поверьте мне на слово.

– Привет, Берни, – говорит она и подползает поближе.

– Шшш, тихо! Я тут решил немного передохнуть, господи!

– Я у меня такое впечатление, что ты тут прячешься от меня, по крайней мере, так это выглядит, по крайней мере, мне так кажется…

– Элла, пойми, очень важно, чтобы именно сейчас никто меня не беспокоил – договорились?

Улыбка сползает у нее с лица. Она глядит на меня огромными голубыми глазищами, как у куклы, или типа того.

– Хочешь посмотреть на мой южный полюс?

Ее растрескавшиеся пыльные коленки немного раздвигаются, и между ними светит полоска трусиков.

– Черт, перестань, слышишь? Ой, бля-аа … – Я выдыхаю, надув щеки, откуда-то взявшийся во рту лишний воздух: как кандидат от демократов или типа того. Но смотреть все равно смотрю. Насчет трусиков это получается как-то автоматически, и не нужно делать вид, что вы не понимаете, как оно так получается. Старенькие трикотажные, в серую полоску, как будто у нее между ног самолеты оборудовали себе посадочную полосу. Или типа того.

– Можно я просто тут с тобой посижу, Берни? Она закрывает ноги.

– Шшшш! К тому же меня даже и зовут-то не Берни, поняла?

– Тебя и Берни зовут тоже или другим похожим именем, тебя зовут Берни или как-нибудь похоже на Берни.

– Слушай, может, давай в другой раз, а? В другой раз, прогуляемся с тобой, а?

– Если ты серьезно, если не шутишь, то очень может быть. Когда, например?

– Ну, я не знаю, просто когда-нибудь, ну, в другой раз или еще когда.

– Обещаешь?

– Ага, обещаю.

Я чувствую, как мое лицо окутывает ее дыхание, дыхание со вкусом «джуси-фрут», горячее и тяжелое, как моча. Я отворачиваюсь, чтобы дать понять, что ей пора, но она не уходит. Спиной чувствую, как она сидит и смотрит.

– Ну, и какого хуя? – говорю я, резко развернувшись назад.

Она рисует робкую улыбку.

– Я люблю тебя, Берни.

И исчезает: звук удара пластиковой сандалии оземь и водоворотик синего хлопка. Пять минут четвертого. Глаза обычно как-то сами собой напоминают тебе, когда настало время смекнуть про себя, что настал полный и всеобъемлющий пиздец: просто на случай, если ты не заметил.

– Слушай мою команду! Всему отряду остановиться и достать из сумок с закуской первое блюдо! – истошно вопит какая-то дамочка. – То есть коробочку с красной наклейкой, только красную берем, а все остальное не трогаем!

– Ребятки, вы сюда лучше не ходите, – слышен где-то в отдалении клич старого Тайри Лассена. – Тут старая выработка, держитесь от нее подальше.

Меня окатывает волной облегчения: значит, Тайри не только меня будет гонять от выработки. Потом поблизости объявляется новый выводок голосов.

– Тодд, – говорит женский голос, – я же тебя просила сделать это еще на мясокомбинате. Ты просто отойди в кустики, и никто тебя не заметит.

Слышно, как этот пиздобол что-то такое скрипит ей в ответ, потом она опять берет слово:

– А я тебе скажу, что их тут нет, это тебе не пешеходная зона в центре города, если до сих пор этого так и не понял.

Как будто в центре нашего сраного городишки есть пешеходные зоны. Кстати, обратите внимание на то, какими хитрожопыми люди начинают себе казаться, стоит только где-нибудь поблизости объявиться телекамере, и какими умными словами они начинают сыпать. Просто выкапывают наугад первое умное слово, которое придет в голову, и нате вам из-под кровати.

– Дорогой, воспользуйся одним из вон тех унитазов, – пищит какой-то мудак притворно-девчоночьим голосом.

– Да, кстати, – говорит дамочка, – я видела где-то поблизости несколько унитазов. Может, так тебе будет немного привычней?