Семнадцать

 

– Ay, ay, ayeeeeeee, Lu -pita! Ay, ay, ayeeeeeee…

В радио, как мыши, скребутся местные мелодии, а мы едем к югу в кабине грузовика – Пелайо, пацаненок, Хесус Мертвый Мексиканец и я. «Настоящий винегрет», – как сказал бы старый мудак мистер Кастетт. Вы со смеху сдохнете, когда услышите здешние хиты: старая добрая полька под гитару, бас и аккордеон, и все эти ребята вопят «Ай-яй-яй» и прочую херню в том же духе. А ведущие на местных радиоканалах еще того круче: завывают, объявляя каждую следующую песню, так, словно объявляют о выходе на ринг ёбнутого чемпиона в среднем весе. Я сижу высоко, как бог, на пассажирском сиденье, и смотрю на белый свет сквозь полоску лобового стекла в крохотном пробеле между невероятных размеров настольной часовней в честь Девы Марии и бахромчатой занавесочкой, с которой свисают игрушечные мячики для европейского футбола. Пацаненок Пелайо играет со мной в гляделки. Зовут его Лукас. Всякий раз, как я смотрю на него, он пулей отворачивается и смотрит в сторону. Так что я сижу себе и слежу за ним краем глаза, чтобы он привык, что глаза у меня движутся медленно – пока он окончательно не потеряет бдительность; и тут я вдруг резко перевожу взгляд и смотрю ему прямо в глаза. Ха! Он густо краснеет и утыкается лицом себе в плечо. Не знаю, с какой такой стати, но у меня от этой игры – волны, нет, правда, стая бабочек на душе, и все такое. Только не поймите меня неправильно, со мной все в полном порядке. Я не собираюсь Менять, на хуй, Ориентацию, или типа того. Но вот, бля буду, у меня такое впечатление, что я попал на одну из тех Простых Жизненных Вещей, о которых все вокруг говорят, а ты никак не поймешь, что они, суки, имеют в виду. Вы только представьте себе нормального такого десятилетнего пацана, который играет в подобную игру – то есть дома, в Штатах. Ни хуя подобного вы себе не представите. У любого недомерка найдется про запас пара ласковых, просто на тот случай, если вы ненароком лишний раз посмотрите в его сторону.

Мы все глубже уходим в Мексику, в самое чрево, мимо Матеуалы и Сан-Луис Потоси, где пейзаж становится зеленее и попадает в резонанс с моим похмельем, и от этого неожиданного совпадения в голове у меня сами собой плетутся причудливые нити грез о доме и о Тейлор. Я пытаюсь продраться сквозь эти шелковые нити, сквозь извивающиеся осьминожьи щупальца, сквозь алую и пурпурную плоть, сквозь мед и золотистую пыльцу – и реанимировать мои привычные и каждодневные, мои заплесневелые, чехлами затянутые и пахнущие лавандой мысли о мертвых. Мысли, слишком страшные, чтобы от них пробирало дрожью, мысли, которые просто всегда с тобой, как оборки на атласе, которым обтянут твой гроб. Мысли, которые тянутся за нами, пока мы въезжаем в Мехико-Сити, и сливаются в смутный гул, а потом в этом гуле начинают угадываться отдельные голоса. Все, кого я когда-либо знал в этой жизни, стоят за москитными сетками в дверных проемах и поют: «Умотался, умотался, умотался, развлекательный канал, Рас-плеска-тельный Канал, Раз ты так, тебе Хана…» – пока я не задираю голову – понимая, что мне все это кажется, – но я задираю голову и вижу, как сквозь кипящее желчью небо опускается к земле зловонный хобот огромного черного смерча и гонится за мной, из штата в штат, из страны в страну, а потом пластает меня надвое, вытягивает из меня кишки и втаптывает в землю тяжелыми сапогами со шпорами, которые тарахтят, как целая батарея детских погремушек: «Вон там, вон туда! Дави! Размажь этого недоёбка, гля, он, сука, еще дергается!»

Вернон Годзилла Литтл.

Ближе к полуночи, когда наступает чужая июльская пятница, меня уже колотит дрожью с головы до ног. Плоть свою и кости я оставил где-то в северных пригородах Мехико, и только нервная система тянется за мной, через весь город, дальше к югу. По дороге мы раз десять чуть не убились насмерть. Когда наконец-то мы, как пробка из бутылки, вылетаем из города, даже Пелайо понимает, что за рулем сидеть уже небезопасно. И не только ему одному. Мы едем через альпийские леса, то и дело уворачиваясь от автобусов-самоубийц, расцвеченных разноцветными огнями, как космическое челноки, потом спускаемся в тропики, а те, в свою очередь, уступают место камням, и кактусам, и пустынным ночным шорохам на радиоволне. И все это странным образом давит мне на нервы. Так и ждешь, что из-за очередного поворота покажется секретарша доктора Дуррикса или марширующий по дороге оркестр мясокомбината. Я пытаюсь восстановить в голове совсем заглохшую ткацкую фабрику грез: ниточка Тейлор, ниточка пляжа, ниточка «Под парусом». Но прясть становится все труднее, нити путаются и прямо в руках превращаются в вены. «Умотался, умотался, умотался…»

Наконец мы останавливаемся в городке, где, судя по всему, какие-то психи держат ферму по разведению мух. Я покупаю себе обжигающе горячий хот-дог и тут же принимаюсь отбиваться от мух, но одна все равно влипает в горчицу. Мексиканские мухи медлительны. Я оглядываюсь вокруг. Местечко – точь-в-точь как в боевике, где эти шулеры, которые раздели казино, стоят в отстрелочном коридоре и ждут, куда пойдет лифт, вниз или вверх. Так и ждешь, что вот-вот наткнешься на витрину, в которой выставлен скелет пианиста из ночного клуба – вот клянусь вам. И повсюду, естественно, Музыка. Музыка, и отчетливо пахнет крысами. Потом, когда я выхожу наружу, в горячее, хоть тарелки мой, утро, чтобы отлить, а потом уже забраться в кабину и немного поспать, мне прямо под ноги кидается ебучий скорпион. Как-то не наблюдается в знаках былой ясности.

Акапулько устроен примерно так же, как Мученио: по краям районы, где носят мешковатое белье веселеньких расцветок, потом идет зона поуже, где плавочки клинышком, потом – где кружевные вставки, а потом уже и центр, где сияют шелковые, в обтяжку. Мы взбираемся на последний холм перед видом на море, и вот она, окраина. Пелайо должен разгрузиться в Акапулько, прежде чем отправиться дальше, теперь уже на север, в свою родную деревню. Наше продвижение к центру города можно отследить по смене запахов. Скоро мы доберемся до тех мест, где будет пахнуть Гигиеническим Мылом для Домашних Любимцев, потом пройдем через зоны «Олд Спайс» и «Хербал Эссене», если, конечно, я не ошибся насчет того, что здесь – как дома. А пока мы тащимся через зону, где, если тебе приспичило нюхнуть дезодоранта, ты просто-напросто суешь палец в жопу, а потом нюхаешь в свое удовольствие.

Дорога вьется между холмами, покуда наконец на горизонте не начинает разворачиваться океанская гладь. Собственно, Акапулько – это большой такой круглый залив, весь застроенный отелями, отелями и еще раз отелями. Мне следует отыскать самый большой и уже оттуда позвонить Тейлор. Я отдаю себе отчет в том, что риск возрастает многократно: даже я что-то слышал про этот город, следовательно, здесь будет энное количество туристов из Штатов. Я, собственно, и слышал-то про Акапулько да еще про Кун Кан или куда там ездила один раз в жизни наша недоёбаная сучка Леона. Я чувствую, как по коже пробегает предчувствие дрожи. Я начинаю разглядывать высотные здания вдалеке, надеясь увидеть подходящую гостиницу, из которой можно будет позвонить, но в глубине души сам же и надеюсь, что таковой не обнаружится. Вот, блядь, полюбуйтесь, на какие фокусы пускается эта куча говна в человечьей голове, чтобы только избежать состояния внутреннего дискомфорта. У меня даже и на лице появляется такое выражение, словно я внимательнейшим образом сканирую прибрежные районы в поисках этой блядской гостиницы, и глазки сощурились, и даже губенки вытянулись вперед, от охуительной внутренней сосредоточенности на процессе поиска. Я даже начинаю играть сам с собой в совершенно детские игры, типа того: если увижу на улице синюю вывеску, тут же попрошу Пелайо остановиться. Но я же знаю, что если, не дай бог, я действительно увижу синюю вывеску, моя башка тут же придумает какую-нибудь причину, по которой останавливаться именно здесь ни в коем случае нельзя. А потом игра пойдет дальше, своим чередом: если я увижу вывеску, на которой будет зеленый цвет, я, честное слово, нет, дважды честное – непременно остановлюсь. А если честно, то я просто обосрался, дорогие мои, вот и все дела.

Пелайо разрешает все неразрешимые вопросы, остановившись у какого-то маленького придорожного бара, неподалеку от главного местного проспекта. Мы не жрали со времен тех самых засранных мухами хот-догов, а между тем суббота уже успела отмахать добрую часть дня. Пелайо останавливается на тротуаре возле бара и смотрит на меня. Он чувствует, что мне на какое-то время нужно влиться обратно в мой чистенький, только что из химчистки мир. Он дает мне понять, что если я хочу ехать с ним в его родной город, то должен буду подойти на это же место через два часа, а он тем временем разгрузится. Пока он все это говорит, между нами вырастает странная такая мембрана. Как будто он знает, что мое настоящее место – в одной из этих стеклянных башен, битком набитых богатыми людьми. Он знает, что ему в лучшем случае светит роль садовника в парке при одной из таких башен. И это в лучшем случае. Взгляд у него становится каким-то стеснительным, оттого, как все устроено на этом свете, и от воспоминаний о нашей странной дружбе. Он хлопает меня по спине, поворачивается и входит в бар, со своими невидимыми кольтами на поясе. Лукас тоже отворачивается, и вид у него смущенный. Вот ты и приехал, Вернон Гонсалес Литтл.

Времени, которое требуется, чтобы по главному проспекту дойти до пляжа, мне хватает, чтобы промокнуть до нитки. От пота. Офигеть можно. За то, что ты просто идешь по песку, денег не берут, так что я снимаю рубашку и шлепанцы на «файерстоуновской»[19]подошве и начинаю снова походить на американца. Двое охранников смотрят, как я иду к массивному зданию отеля. Стоит оглянуться на них, и они делают мне ручкой: я для них всего лишь очередной придурок из Штатов, не пришей к пизде рукав. Я приглаживаю брови и волосы и вхожу в отель так, словно на поясе у меня пара кольтов: как учил меня Пелайо. Вестибюль здесь размером с ёбаный Даллас – Форт-Уэрт[20], и пол-то у них мраморный, а по полу скользят прекрасные, на вареных омаров похожие люди. Местечко жутчайшее. Коридорный стоит и держит двери лифта, специально для меня, при том что я от него еще за целую милю.

– Вам наверх, сэр?

Я изо всех сил стараюсь не уссаться прямо на месте, что, по правде говоря, нелегко. Не далее как вчера вечером я ночевал в какой-то кошмарной забегаловке, весь в мухах и едва ли не в обнимку с гниющим трупом пианиста из ночного клуба, а сегодня складывается такое впечатление, что сейчас сбегутся девочки в гавайских национальных костюмах и выстроятся в очередь, чтобы у меня отсосать. Леона Дант подохнет от зависти к самой себе, если ей хоть раз в жизни удастся попасть в такое место. Мимо меня в лифт прорывается американская семья, разодетая как Томми Хилфигера на ежегодном съезде любителей гольфа: мамаша, при ней старикан с напряженной улыбкой на лице и традиционная пара детей – ангел и засранец. Люди из тех, что приходят в благодушное настроение от ресторанной музыки и принимаются говорить о своих чувствах, чтобы показать, какие они, на хрен, раскованные. По улицам комод водили.

– А теперь, Бобби, помни, о чем мы с тобой говорили, у нас с тобой договор, – говорит мамаша.

– Да-да, Бобби, – повторяет вторым голосом папенька, как ёбаная кукла из детского спектакля.

Девочка поднимает брови.

– Но я не очень хорошо себя чувствую, – говорит Бобби.

– Мы договорились отправиться в круиз по заливу несколько дней назад, и за все уже заплачено, – говорит мамаша.

– Несколько дней назад, – говорит папаша.

Пацан опускает голову и надувает губы. Мамаша тут же поджимает свои.

– Не обращай внимания, Трей, ты же сама знаешь, на него иногда налетает. Давай будем надеяться, что все не обернется тем же, чем в прошлый раз, когда мы потратили уйму денег на уроки плавания с аквалангом…

Вот что значит класс: таких специалистов по владению ножом поискать. Мировой уровень. И только одному человеку удается сохранить непрошибаемое выражение лица: девочке.

Я неторопливо иду в ту сторону, откуда пахнет сосисками и кофе. Наверняка там же можно будет обнаружить и телефон-автомат. Выйдя на свет божий, я обнаруживаю огромное патио со встроенным кафе. По глупости я беру со столика меню. Самое дешевое блюдо стоит больше, чем часовая прогулка на вертолете. На горизонте тут же показывается официант, так что я почитаю за лучшее продолжить прогулку по направлению к душевым кабинкам, то есть к той стороне бассейна, к которой примыкает служебная зона. По дороге я прохожу мимо взаправдашнего психа; и не просто взаправдашнего, но крайне многообещающего. Этот маленький толстый хуёныш стоит в бассейне рядом с другим пацаненком и буквально лучится дружескими чувствами, а в это время его сестра с разбегу плюхается в воду в непосредственной близости от них двоих. И тут толстый мальчик разворачивается к ней и ворчит ей на ухо, так чтобы не слышал приятель:

«Я же велел тебе прыгнуть не рядом с ним, а на него…» Будущий сенатор, голову даю на отсечение.

Я прохожу мимо расставленных лицом к бухте шезлонгов, возле которых поблескивают на солнышке лодки и парашюты, а в прибое плещется и вопит с полдюжины ребятишек. Я тут же представляю себе, как кто-то из них начинает тонуть прямо у меня под носом, а я героически прыгаю в воду и спасаю ему жизнь. И я уже принимаюсь репетировать про себя, что скажу репортерам, и у меня перед глазами встают заголовки газет, вроде «С юного героя сняты все обвинения», и прочая хуйня в том же духе. Через минуту ребенок, которого я спасаю, уже оказывается единственным сыном президента США. Президент умывается слезами благодарности, а я, пожав плечами, просто плетусь себе прочь. Поняли, что я за фрукт?

И вся эта поебень тянется сквозь мою голову, как ржавая якорная цепь.

Чтобы избавиться от этого блядства, я выхожу наружу, разыскиваю автомат на улице и набираю номер Тейлор.

– Лотклуби? – спрашивает у меня какой-то пацаненок. Он ходит по улице и раздает рекламки.

– Что?

– Хутишь пракатица на лотке луби?

– Тейла, – говорят мне в трубке.

Я машу пацану рукой, чтоб отваливал.

– Мексика беспокоит, – говорю я.

– Привет, киллер.

Сразу слышно: что-то не так. Меня внезапно охватывает желание завернуться в нее с головой, в нее и в ее спокойный, дезодорированный мир, где самая большая проблема в жизни – это скука, или что в доме пахнет «Глейдом». Может статься, самая большая тайна в ее жизни заключается в том, что она ковыряется в носу и ест козюльки, когда никто ее не видит. А вот сейчас она вся в соплях оттого, что недавно плакала, сразу слышно.

– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

Тейлор усмехается сквозь сопли.

– Я тут немножко, да какого, собственно, хуя, перед тобой-то? Понимаешь, этот мудак, с которым я встречалась…

– Который врач?

– Ага, типа, врач. Сбежать бы куда-нибудь, к чертовой матери, господи …

– Очень знакомое чувство.

– Ладно, ты-то где? – спрашивает она, шмыгая носом.

– В Акапулько.

– Вот скотина. Дай-ка взгляну на карту – ты что, типа, где-нибудь в районе пляжа?

– Ага, на главном проспекте.

– Это, наверное, Костера Мигель Алеман – там неподалеку есть агент «Вестерн юнион», в магазине под названием «Комерсиал мехикана».

– Как тебе удобней, Тей.

– Но, послушай, завтра воскресенье, так что денег я снять не смогу до самого понедельника. Агентство работает в понедельник до семи, так что если ты придешь в шесть…

– Да, в общем, не горит, – вру я, глядя, как убегают с дисплея последние единички.

– И слушай, хороший мой, – говорит она.

Бииип. На линии тишина.

 

Ёбаная «Лодка любви» покачивается у самого берега. Прямиком из тех старых сериалов, которые смотрит моя матушка: наверняка там на борту и сексуально озабоченный гид, и Капитан Мудильо, и все, что положено, богом клянусь. На трубе красуется логотип, один в один – «Вэлла-бальзам». Акапулько, и небо в звездах, все как положено.

Когда бухта окончательно скрывается из глаз, я втягиваю голову обратно в кабину. Грузовик Пелайо, перевалив через пару холмов, берет курс на север вдоль совершенно киношного морского берега, вдоль которого пальмы растут, как оглашенные: толпами. Песок не такой белый, как в «Против всех шансов», и вода не настолько голубая, но все-таки. Потом какое-то время мы вообще едем вдоль лагуны, прямиком из «Тарзана» или типа того. Нам даже армейский блок-пост попадается по дороге, где из амбразуры торчит настоящий пулемет, не хуй собачий. Под ложечкой у меня ёкает, но в конечном счете оказывается, что эти солдатики – просто дети, похожие в своих огромных касках на муравьев-переростков.

Через несколько часов пути мы сворачиваем с шоссе на проселок, идущий в сторону моря. Проселок упирается в полдюжину врытых в песчаный берег бревен, и вокруг джунгли. А прямо в джунглях – крошечный городок из ветхих деревянных хибар, между которыми бродят свиньи, куры и чумазые собаченции. Ветхие – даже не совсем правильное слово. В общем, такое впечатление, что попал в иллюстрацию из «Нэшнл джиогрэфик». Рай ёбаный. Пелайо останавливается возле магазинчика, которому не позволяют развалиться только рекламные щиты кока-колы и крытое пальмовыми листьями крыльцо. Возле крыльца лежат в гамаках двое мужчин и сосут пиво. Как только мы выходим из кабины, вокруг тут же собирается толпа ребятишек. Сразу видно, что по здешним понятиям Пелайо крут. Наверное, что-то вроде местного мистера Лечуги, с той разницей, что тот – не человек. Теперь – я чужой в его мире. Он делает все, что в его силах, чтобы я почувствовал себя как дома: шугает ребятишек и велит принести из лавки пива. А я просто стою себе тихонько, вдыхаю морской бриз и слушаю чужую речь, в которой кишмя кишат какие-то незнакомые мне тараканы. Ангава вакашинда, богом клянусь. Пелайо зубами открывает пиво и с гордым видом ведет меня к стоящему на пляже навесу из пальмовых листьев. Там за столом сидят двое мужчин, а у самопальной стойки притулилась дама библейского возраста.

Внезапно у нее из-за спины вылетает малец, который заметил на припорошенном песком бетонном полу краба и теперь пытается проткнуть его чем-то вроде острожки. После нескольких попыток ему это удается, в самую серединку спины. «Yessssss!» – шипит малец, дернув вниз воображаемый рычаг. Пелайо ногой отшвыривает краба с моей дороги и подводит меня к тому столику, который ближе к морю.

На столике постепенно выстраивается целая толпа бутылок. Ближе к вечеру объявляется юный хлыщ, который кое-как изъясняется по-английски; худенький паренек в пижонском прикиде, зовут его Виктор, и на зубах у него скобки – здесь такое не часто увидишь. Он рассказывает мне о том, как важно для него пробиться в жизни, чтобы иметь возможность принести в свою деревню богатство и процветание, и все такое. От него просто мурашки ползут по коже, как от последней разъебучей гадины. Он переводит слова, написанные у грузовика сзади, между брызговиками. «Смотри на меня и мучайся» – вот что это значит. Me ves, у sufres.

Как только народ замечает, что меня повело, мне тут же предлагают устриц, огромных, как буррито, только что из моря. Ни хуя подобного. Я один раз съел устрицу, когда был совсем маленький, и вкус у нее был точь-в-точь как у смачного такого сгустка соплей. А у меня как раз забился нос, когда мне предложили этих устриц, и оттого сходство стало еще наглядней. Я так и сделал – втянул носом сопли, скорчил рожу, а потом показал на устрицу. А они смотрят на меня и усираются со смеху так, что, наверное, в Акапулько их слышно. И потом еще с час не могут смотреть мне в лицо, просто охуевают от смеха. Это я, блядь, в своем репертуаре: принести в рай говна на лопате.

После того как по горлу прокатывается первая порция текилы и львы с тиграми принимаются ворочаться под покровом силиконово-ясного вечера, я пытаюсь объяснить им насчет мечты про домик на пляже, насчет брызговиков и Судьбы. Я, конечно, слегка набрался. Просто пиздец, до чего набрался, если быть точным. Но как только я начинаю об этом говорить, Виктор и Пелайо берут меня под руки и ведут куда-то вдоль по пляжу, сквозь пальмы, под которыми теперь кружат летучие мыши, к какому-то месту примерно в десяти минутах ходьбы, где джунгли буквально сталкивают тебя прямо в море. За нами бегут дети и то заныривают в набегающую волну, то выскакивают обратно. Потом Виктор останавливается. В гаснущих сумерках он указывает куда-то вперед, и я щурюсь, чтобы протянуть от его пальца воображаемую прямую линию. Там, за полоской пляжа, с головой уйдя в джунгли, стоит старенький пляжный домик с заколоченными окнами. Мой домик.

Ребята говорят, что здесь вполне можно перекантоваться до понедельника. А может, и дольше. Может, и вообще хоть до усраной смерти. Потом они, пошатываясь, уходят восвояси, а я сижу на веранде и фильтрую вечер сквозь песок и море – и сквозь собственную душу. Внезапно все разнокалиберные и разноголосые волны внутри меня сливаются в одну мелодию, и где-то по краям этой новой симфонии пушинками кружат обрывки моей мечты, той, давней, самой первой: как сюда приедет матушка и удивится, как у меня чистенько и гигиенично, и будет приговаривать, вот, мол, как славно в конце концов все обернулось. Может, мне придется сменить имя, или стать мексиканцем, или типа того. Но все равно я останусь собой, и никакого говна вокруг. Я смотрю сквозь заросший сад в сторону берега и вижу, как Тейлор бегает по песку, в отчаянно белых трусиках, загорелая, как здесь родилась.

 

В этом Валгаллище я провел все воскресенье, лениво перелистывая грезы. Когда я просыпаюсь в понедельник утром, меня овевает горячий влажный ветер, а мой маленький карманный друг стоит так, словно сделан из самого что ни на есть достоебучего железобетона или отлит из сверхпрочных сплавов. И главное, рука моя там и близко не ночевала: он сам себе почетный гость, на маленьком параде в собственную честь. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что небо затянуто облаками, а в прибое плещутся и ныряют растрепанные серые пеликаны. Верхушки кокосовых пальм раскачиваются и разгуливают взад-вперед с такой скоростью, с которой я и сам бы хотел нестись по жизни, весь такой пружинистый и собранный. В первый раз за хрен знает сколько времени я просыпаюсь утром и чувствую, что где-то на самом краешке моей души всплеснула радость. Сегодня мой день рождения.

Днем я еду в Акапулько, и у меня такое чувство, словно в жопе у меня затычка под названием Лас-Вегас. Мне шестнадцать лет, и в жопе у меня Лас-Вегас. Автобус еще не успевает въехать в город, а я уже не могу усидеть на месте: возможности, которые в любой момент могут оказаться реальными, жужжат у меня в голове и просятся наружу. Тропические рыбы и птицы, банановые листья, обезьяны и секс. И домик на пляже. Как выясняется, принадлежит он одному местному фермеру, который выращивает фрукты, он раньше жил неподалеку от деревни, а теперь переехал, и домик ему без надобности. Совсем. Виктор склоняется к мысли, что если я приведу дом в порядок и буду за ним присматривать, то даже платы за постой никто с меня брать не станет.

На центральном проспекте в Акапулько нынче сыро, и цветные огни вдоль тротуаров горят плавятся, огромные, как мысли в голове. Виктор одолжил мне соломенную шляпу, чтобы хоть как-то привести мое лицо в порядок. А то волосы у меня теперь как пальмовая крона, а уши – как две устричные скорлупы. Краем глаза я ловлю свое отражение в витрине «Комерсиал мехикана»: Гекльберри Финн, собственной персоной. Прежде чем войти в офис, я надеваю пояс с кольтами – должно быть, просто в качестве компенсации за шляпу, – а потом ковбойским шагом иду по кругу, как пес, который прикидывает, где бы ему залечь на ночь. В конце концов обнаруживается и стойка «Вестерн юнион», возле которой стоят и ждут своей очереди какие-то люди, в том числе и соотечественники, белые и истошно-красные. Служащий замечает меня за километр.

– Э-э, мне должны перевести деньги, из Техаса.

– На имя? – спрашивает клерк.

Моя физиономия принимается вычислять пи.

– Ну я не уверен, на чье имя она их вышлет…

– У вас есть пароль? – спрашивает этот чувак.

Ёб твою мать. За мной уже начинает выстраиваться собственная маленькая очередь.

– Я, наверное, лучше пойду, позвоню и все выясню, – говорю я и отваливаю от стойки.

Люди смотрят на меня довольно странно, так что я не останавливаюсь и выхожу из магазина; из холодильника в ебучую духовку. Надо как-нибудь связаться с Тейлор. Может быть, она и вовсе ничего не посылала, если ей сказали насчет пароля. На телефонной карте ни единички. Я даже Пелайо позвонить не смогу. Вегас у меня в жопе шипит и исчезает в сумеречных глубинах.

Я иду по проспекту, пока навстречу не попадается телефон. Я не знаю, действует ли тут киношный закон, по которому ты можешь откуда угодно позвонить кому угодно, за счет принимающей стороны. Я решаю позвонить ей. За ее счет. Пока я пытаюсь объяснить оператору, в чем дело, по губам и по трубке пот течет ручьями. Наконец она переходит на английский. Потом пот ручьями течет по трубке и по моему уху, покуда я стою и слушаю, как оператор объясняет мне, что на мобильный телефон за счет принимающей стороны позвонить нельзя. Когда я вешаю трубку, пот, скопившийся у меня над ухом, струйкой стекает на плечо, а потом потоком слез сбегает на дорогу. А потом, наверное, так и будет, сука, бежать, пока не впадет в море.

Я просто хуею, честное слово, оттого, что нынче ночью все эти благовоспитанные пиздуны и долбоёбы отправятся на боковую, с единственной заботой на завтра: чего бы им еще такого выжать из родных и близких. А я, понимаешь ли, застрял в Суринаме, с хвостом из чужих преступлений отсюда и до самого дома. И закипает такая праведная злость, что меня как будто ветром заносит обратно в магазин, прямиком к стойке «Вестерн юнион». Теперь у стойки никого. Клерк поднимает голову.

– Мне не удалось выяснить пароль, – говорю я.

– Как вас зовут?

– Вернон Литтл, – отвечаю я и жду, что вот сейчас брови у него улетят под потолок и унесут с собой черепную крышку. Фиг там. Он просто сидит и смотрит на меня, секунды полторы.

– Какая сумма вам должна прийти?

– Шестьсот долларов.

Чувак долбит по клавишам, потом сверяется с дисплеем. И качает головой.

– Извините, для вас ничего нет.

Я на секунду беру тайм-аут, чтобы прикинуть глубину той жопы, в которой я оказался. И тут глаза агента перескакивают с меня на что-то другое, у меня за спиной.

Меня хватают сзади, поперек спины.

– Стоять! – раздается голос.