Наталия Вико 6 страница

Юсупов не ответил, но вдруг заторопился из комнаты.

- Пойду, Григорий Тимофеевич, узнаю, уходят ли гости, - он поспешил за дверь.

- Иди, иди, милок, - Распутин проводил его тяжелым взглядом и откинулся на спинку стула. "Интересное это дело - за людишками наблюдать, - думал он. - Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья - сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. Так что, милок, коли хочешь... что ж - доиграем... до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться... когда вернусь", - он хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой...

 

7.

 

Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник с зажженными свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда, которое становилось все сильнее, по мере того, как стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.

Сергей Ильич, расположившийся во главе стола, незаметно наблюдал за сидящими друг напротив друга дочерью и гостем - Николаем Сергеевичем Ракеловым - молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, оказался к тому же, как и он сам, выпускником юридического факультета Московского университета, что сразу дало возможность найти общие темы для разговора. Лицо гостя показалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же было неудобно, потому что Ракелов повел себя так, будто они уже встречались. Ирина была очень хороша в темно-зеленом платье, необычайно оживлена, а ее глаза лучились тем чудесным светом, который всегда появляется в глазах влюбленной девушки. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, в ходе разговора обдумывающий какой-то чрезвычайно важный для себя шаг, к беседе отношения не имевший. По лицу его то и дело скользили тени - тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина.

"Таким и должен быть настоящий юрист, - с удовлетворением отметил Сергей Ильич. - Эмоции в нашей профессии - вещь излишняя".

Когда же гость с невозмутимым лицом привалился к спинке стула, а Ирина вдруг вспыхнула и покосилась на отца, Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку.

"Ох, молодость, молодость, - добродушно думал он. – Считают, небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он - шустрый малый! - бросил взгляд на почти невозмутимое лицо Ракелова. - Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего..." – почему-то забеспокоился он, только сейчас ясно осознав, что дочь уже повзрослела и скоро может упорхнуть из родительского гнезда.

- Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились? - Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку. - Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту. - Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: - Уж больно сложное дело!

- Да, все сложилось удачно, слава богу! - Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой.

- Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! – поучительным тоном сказал Сергей Ильич. - Впрочем, - он оживился, - здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. "I pray to God!" или "May God have mercy on your soul!"

Ракелов понимающе кивнул.

- Но вдумайтесь только, - продолжил Сергей Ильич,- каков парадокс! Судья - человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: "В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!" Этого невозможно понять! Ведь суд - не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди "не судите..."

- Что же, папа, - вступила в разговор Ирина, - и уничтожение Распутина, по-твоему, не богоугодное дело? А вспомни, что было позавчера в театрах, и у нас здесь, и в Москве, когда вечером докатилось известие о его смерти? Люди, христиане, и, заметь, это - элита общества, ликовали, прерывая представления, вставали с мест и в едином порыве требовали исполнения гимна! Мы сами видели - да, Ники? - она обернулась к Ракелову, - как в Александринке все - и зрители, и актеры - стоя пели "Боже, царя храни!" и плакали от счастья! Да-да, плакали! И я - плакала!

- Да, кстати, - Сергей Ильич начал говорить тише, - я был у председателя Государственной думы Родзянко, когда к ним домой пришел князь Юсупов. Вы знаете, он - племянник им. Не стесняясь меня, они с женой обняли Феликса, поздравляли друг друга: "Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось..."

- Ага, видишь, папа, опять - "Богу было угодно!" - воскликнула Ирина.

- "...и глаза императора открылись на правду", - закончил фразу Сергей Ильич, бросив недовольный взгляд на дочь. - Я уверен, - он торжественно поднял указательный палец, - что теперь все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну. Все говорят о готовящемся наступлении наших войск. Я думаю, мы теперь в воодушевлении начнем атаковать.

Ирина отодвинула тарелку.

- Глаша, куда ты запропастилась? - крикнула она в сторону двери. В комнату поспешно вошла прислуга, принявшаяся убирать со стола.

- Ну да, - улыбнулся Ракелов. - Самое время атаковать! Мне это напомнило историю с генералом Фошем.

- Ну-ка, ну-ка, - весело прищурился Сергей Ильич. - Напомните-ка, голубчик.

- В четырнадцатом году, когда, как вы помните, у французов было прескверное положение, генерал Фош прислал командующему центром генералу Жоффру телеграмму: "Мой центр отступает. Мой правый фланг отходит. Положение превосходное. Буду атаковать".

- И что же из того? - Ирина придирчиво наблюдала за Глашей, расставлявшей чайные приборы.

- Что из того? - Сергей Ильич переглянулся с Ракеловым. - Эта атака, девочка, спасла Париж.

- И какой вывод из сказанного, я не поняла?

- А вывод, Ирина Сергеевна, один. Уметь надо в самом безвыходном положении сказать: " Положение превосходное" - и идти в атаку! Это касается и обыденной жизни конкретного человека, и таких ситуаций, какая у нас в России сложилась. Теперь главное - чтобы нашелся человек, который повторит изречение генерала Фоша и поведет наших солдат вперед. Тогда нам сам черт не страшен, - сказал Ракелов.

Сергей Ильич рассмеялся, одобрительно поглядывая на гостя, который нравился ему все больше и больше. Он наконец-то вспомнил. Ну, конечно же, он видел Николая Сергеевича рядом с Керенским. Видел несколько раз, только его сегодняшний гость всегда старался держаться в тени. Значит, еще и скромен. Похвально!

- А ты... - Ирина поспешно поправилась, -...вы, Николай Сергеевич, считаете, Государь не является таким человеком?!

- О-о-о! Все-все-все! Пьем чай, - воскликнул Сергей Ильич.

"Однако и впрямь - шустрый малый! Они, похоже, уже на "ты", - подумал он и посмотрел в сторону столика у камина, где лежали папиросы - захотелось закурить.

- С моей дочерью, любезный Николай Сергеевич, надо держать ухо востро. Она - большая поклонница сильной власти, и монархия для нее – святое понятие. Кажется мне, она в Государя-то тайно влюблена! Так, Ирэн? Признавайся-ка отцу родному! Влюблена-а-а? - он залился смехом.

- Рара! - лицо Ирины вспыхнуло. - Мне просто надоело слушать, как все жалеют Россию и осуждают Государя. За что жалеть Россию? За жизнестойкость? – она отставила в сторону бокал с водой. - Да, сейчас - война! Но как она встряхнула нацию, какие чувства, доселе, может, и неведомые многим, всколыхнулись в душах людей! Еще Пушкин - помните? - в одном из стихотворений писал, что "царь Россию оживил войной". Вот и сейчас - Россия оживлена войною! И не стоит ее унижать бесконечной жалостью и неверием в Государя.

- А вот Федор Иванович Шаляпин давеча очень точно заметил, что "царь - роль шекспировского размаха и надобно уметь играть царя, – сказал Сергей Ильич. - Народ фальши не прощает. Коли не понял своей роли, не умеешь ее играть, провалился и освистан – так уходи, изволь освободить сцену! Именно от фальшивой игры на сцене, которая для Государя нашего – вся империя, идет начало многих несчастий...

Ирина посмотрела на часы.

- Ой! Рара! Николай Сергеевич! Без десяти уже. За разговорами Новый Год пропустим!

- Да. И впрямь, - Ракелов, медленно, словно собираясь с мыслями, поднялся с места, одернул края пиджака и, обойдя стол, встал рядом с Ириной. - Сергей Ильич... - он ухватился руками за спинку стула.

Отец, заметив вдруг побледневшее лицо дочери, все понял.

- Сергей Ильич! Я взял на себя смелость признаться, что я... - Ракелов набрал воздуха в грудь и проговорил на одном дыхании, -...люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки. Не откажите. Мне без Ирины жизни не будет! - он склонил голову.

Ирина, отложив салфетку, которую до того теребила в руках, поднялась с места и встала рядом с Ракеловым.

 

- Да что же это... - Сергей Ильич, всегда степенный и уравновешенный, подскочил с места. - Что же это... Как же... – растеряно бормотал он. - Вот сюрприз так сюрприз… Глаша! Глаша! – словно опомнившись, крикнул он в проем двери.– Глаша! Шампанского неси! Скорее!

Ракелов взял Ирину за руку и подвел к отцу.

- Как же... Дети... – взволнованно заговорил Сергей Ильич, но, увидев Глашу, вошедшую в столовую с подносом, на котором возвышалась бутылка шампанского в ведерке со льдом, замахал руками. - Что ты принесла? Наказание Божие! Икону неси! Из кабинета. Скорее же!

Глаша, никогда раньше не видевшая хозяина в таком состоянии, выскочила за дверь, и через минуту вернулась со старинной иконой в серебряном окладе. Сергей Ильич, перекрестившись, принял икону. Ирина и Ракелов переглянулись и опустились на колени.

- Благословляю вас, дети мои, - у Сергея Ильича перехватило дыхание. - Живите в мире, любви и согласии. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, - он перекрестил молодых, подождал пока те прикоснутся губами к краю иконы и… не выдержал - слезы потекли по лицу. Торопливо достав носовой платок, Сергей Ильич отвернулся, вспомнив, как, кажется, совсем недавно, этой же иконой благословляли родители их с Настенькой, как, положив руку на живот своей пополневшей красавицы жены, ощутил биение новой, порожденной ими жизни, как маленькая Ирочка делала первые шаги, как они были счастливы втроем... И вот сейчас его жизнь будто обрывается - он остается один. И никому уже не нужен. Никому...

- Жаль, матушка твоя не дожила до этого дня, - с горечью проговорил он, убирая платок в карман.

Глаша, украдкой вытирая слезы, унесла икону в кабинет. Ракелов помог Ирине подняться с колен. Щеки ее горели.

- Ирэн... Вот... Позвольте... - Ракелов достал из коробочки кольцо с небольшим бриллиантом и, немного волнуясь, надел ей на палец. - Как славно, впору пришлось! - обрадованно проговорил он, целуя ей руку. - Завтра же мы объявим о нашей помолвке.

- Дети... дети мои... - Сергей Ильич неуклюже обнял их, не зная, что сказать. Слезы все еще душили его, и оттого он никак не мог заставить себя разомкнуть руки. Бой каминных часов и радостный возглас прислуги вывели его из оцепенения.

- Сергей Ильич! Ирина Сергеевна! Уж Новый Год на дворе, а вы даже шампанское не разлили! - заглянула в комнату улыбающаяся Глаша и заспешила к окну. - Вон, я все двери нараспашку открыла, и окно надобно тоже открыть, - дернула за ручку оконной рамы. - Счастье в дом впускаю! – пояснила она.

- Да! Да! Конечно! - Сергей Ильич принялся торопливо разливать шампанское по бокалам. - И другие окна! Глаша, отвори все!... Входи, семнадцатый! – воскликнул он, когда окна были распахнуты.

- Входи, счастье! – тихо сказал Ракелов и поцеловал Ирину.

Счастье неуверенно переступило порог...

 

* * *

«Какая удивительная ночь! – думала Ирина, уже лежа в кровати.

«Мой Ники… - она невольно улыбнулась. – Он здесь. Совсем рядом. И я его чувствую. Поэтому и не могу заснуть. Правильно, что отец распорядился постелить ему в своем кабинете. На улицах стало опасно.»

Ирина знала каждую складочку, изгиб, потертость и пятнышко дивана, на котором сейчас спал Ники.. Сколько раз, сидя на нем в отсутствие отца, она жадно читала любовные романы, непонятным образом попадавшие в его серьезную юридическую библиотеку, замирая всякий раз, когда казалось, что вот-вот найдутся ответы на волновавшие ее вопросы, которые так старательно скрывали авторы за витиеватыми фразами и намеками. Она росла, а диван - старел, не теряя между тем особенностей своего характера - приветливости и гостеприимства. «И сейчас на нем лежит Ники…»Ирина вздохнула и натянула одеяло на голову. Но сон все не приходил, а под одеялом стало жарко. Она откинула одеяло и закинула руки за голову, вдруг ощутив прокатившийся волной по телу озноб.

"Нет, хватит думать об этом», - решила она и блаженно улыбнулась, вспомнив, что Ники шепнул, провожая ее до дверей спальни:

"Признаюсь, меня переполняет зависть!"

"К кому?" – удивленно спросила она.

"К самому себе. К тому, у которого есть любовь..."

«Как прекрасна любовь!» - подумала Ирина, потянулась, потом перевернулась на живот и обхватила подушку руками, рассчитывая, что может быть, в таком положении все же удастся заснуть. Попыталась лежать неподвижно, но мысли никак не хотели угомониться. Почему-то вспомнила себя четырнадцатилетней девчонкой - заплаканной, опрокинутой болью и горечью первой любви. "Никогда, слышишь, мама, никогда больше не буду любить. Ненавижу эту любовь! – отчаянно выговаривала она, уткнувшись маме в плечо. А та ласковой рукой поглаживала ее по голове, приговаривая: "Глупышка ты моя... Не надо бояться любви. Своей или чужой. Хотя... Любовь не бывает чужой. Любовь бывает нежданной. Но нежданная - не всегда не твоя. А нужно ли было тебе прикосновение ее легких крыльев - ты сможешь судить только, когда она покинет тебя. Но, возможно, именно в этот момент тебя покинет и твоя душа, а ты и не заметишь, что не живешь более. Только любовь будет где-то в небесах звенеть нежным колокольчиком..."

- "Не надо бояться любви. Своей или чужой», - прошептала Ирина и, словно пытаясь спрятаться от мыслей, нырнула головой под подушку. Но и туда пробрались осмелевшие мысли. По телу снова пробежала дрожь.

"Ники здесь… Он рядом... Я его чувствую…" - Ирина села на кровати. Больно ущипнула себя за руку. Не помогло. Поднялась с кровати. Подошла к двери. Прислушалась. В доме было тихо. На цыпочках, все еще не веря тому, что делает, прокралась по коридору и коснулась пальцами двери кабинета. Скрип двери оцарапал слух. Неслышно ступая, подошла к дивану. Плотные шторы на окне не были задернуты. Лунный свет заливал небо, бросая блики на вуаль занавески.

- Ники... Ты спишь?

- Нет, милая. Я ждал тебя…

 

В обильно украшенном золотой лепниной зале ресторана "Контан" в этот час было немноголюдно. Свободные официанты, готовые в любую секунду обслужить гостей, негромко переговариваясь, стояли у выхода с кухни.

Александр Иванович Гучков - организатор и председатель Военно-промышленного комитета, задумавшись, сидел в кресле и поглаживал огромную пушистую ухоженную кошку, которая, утробно урча, развалилась у него на коленях. Кошку он принес с собой, хоть это было и не принято, но метрдотель не посмел возразить важному гостю, тем более, что тот расположился в отдельном кабинете. Александр Иванович ожидал князя Львова - в официальной жизни - председателя Союза земств и городов, а в жизни потаенной, но не менее важной - Досточтимого Мастера Братства в масонских ложах Москвы и Петербурга. Гучков был знаком с князем давно, но сблизился только в январе шестнадцатого, когда возник тайный план - сослать царицу в Крым. Он знал, что князь, как истинный "толстовец", был против войны, но, как масон, связанный обязательствами Братства, полагал неблагородным бросать союзников. Гучков прекрасно помнил тот вечер, когда члены "прогрессивного блока" Государственной думы и Государственного совета устроили обед как раз в этом ресторане, в честь первого приезда в Россию французского министра вооружений, масона Великого Востока господина Альбера Тома. Гучкову тогда пришлось быть изысканным и хитрым, точнее, демонстрировать этакую азиатскую изощренность ума, которую и хитростью-то не назовешь. Уж кто-кто, а Александр Иванович, как никто близкий к военным - достоверно знал, как обстоят дела на фронте. Он ясно понимал, что подписанное с французами и англичанами соглашение о незаключении сепаратного мира с Германией и масонская клятва русских Великого Востока «ни при каких обстоятельствах не бросать союзников» оборачивались для России гибелью. "Помогите нам людьми!" - просили французы, настаивая, чтобы Россия ежемесячно посылала на Западный фронт по сорок тысяч человек. Россия лезла из кожи вон, чтобы помочь союзникам, да только кожа-то уже трещала и грозила разорваться в клочья.

В зал ресторана неспешно вошел седой мужчина с аккуратной круглой бородкой и глубоко посаженными цепкими глазами.

- Пожалуйте, ваша светлость, в кабинет! Александр Иванович вас ожидают-с, - подобострастно согнувшись, метрдотель проводил гостя и услужливо раздвинул портьеры.

- Добрый вечер, Георгий Евгеньевич, - Гучков опустил кошку на пол и поднялся навстречу князю Львову.

Тот поздоровался, опустился в кресло и, закинув ногу на ногу, сердито забарабанил пальцами по деревянному подлокотнику. Кошка, потянувшись, на мгновение выпустила коготки, затем, прикрыв глаза, стала тереться о ногу Гучкова и, как только тот снова расположился в кресле, запрыгнула ему на колени и безмятежно замурлыкала.

Князь Львов молчал. Гучков тоже не начинал разговор и только выжидательно поглядывал на князя, попросившего о срочной встрече с глазу на глаз. Сидел, откинувшись на спинку кресла, и поглаживал кошку, время от времени проводя рукой против шерсти, отчего та каждый раз удивленно приоткрывала желтые глаза.

- Да отпустите вы эту кошку, Александр Иванович! – наконец, заговорил князь Львов. - Смотреть не могу, как вы ее мучите!

- Помилуйте, Георгий Евгеньевич, где ж я ее мучаю? – добродушно улыбнулся Гучков. - А что глажу против шерсти - так ничего, пускай привыкает к превратностям судьбы. Не все коту Масленица!

- Не смешно, Александр Иванович! – буркнул Львов.

В кабинет, раздвинув портьеры, в сопровождении метрдотеля вошли двое официантов, принявшись расторопно накрывать на стол.

- Прошу, господа! Что-нибудь еще изволите? - метрдотель, внимательно следивший за действиями официантов, повернулся к гостям. – Может молочка кошечке?

Гучков покачал головой. Князь Львов пересел за стол, сложив салфетку треугольником, расстелил ее на коленях и сразу налил себе водки.

- Георгий Евгеньевич, глазам не верю. Водка? Вы ж не пьете, - изобразил удивление Гучков.

- Не пью, не пью, - пробурчал князь. - О вашем здоровье забочусь.

- Так ежели мне мало останется – я могу еще заказать, - хмыкнул Гучков.

- Позвольте поухаживать? - официант подобострастно наклонился к князю, демонстрируя напомаженную голову. - Салатик положить...

- Ступай, любезнейший. Если понадобишься – позовем, - отмахнулся князь Львов. - Все ступайте! – приказал он. - Да смотри там, чтоб никто не беспокоил, - строго посмотрел на метрдотеля, который поспешно покинул кабинет, подталкивая официантов.

Гучков сбросил кошку на пол и поднялся со своего места. Та, обиженно мяукнув, сразу же запрыгнула обратно на кресло.

- Если позволите, Георгий Евгеньевич, я отлучусь на минуту! - Гучков улыбнулся, глядя на недовольное лицо Львова. - Руки помою - как-никак кошку держал.

Князь Львов, оставшись один, поковырял вилкой в салате, подозрительно понюхал его и, вздохнув, принялся за еду…

Вернувшийся в кабинет Гучков, сел к столу.

- Ну-с, любезный князь, выпьем за все хорошее? – приподнял стопку с водкой, выпил одним глотком и закусил кусочком хлеба.

- А что у нас хорошего может быть? - Львов махнул рукой. - О чем вы, Александр Иванович? Вы-то все время больше на фронте проводите, а у нас здесь... – он поморщился. - Вот, Распутина нет, а еще хуже стало. Раньше ведь как? Все валили на него. Его убили, а ничего не изменилось! Даже напротив... Положение ухудшается с каждым днем. Мы несемся к пропасти. С железными дорогами опять катастрофически плохо. Они еще как-то держались, но с этими морозами... График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием. Вон что делается! - отложил вилку в сторону. - Разве ж это оливье? Издевательство, да и только, - отодвинул от себя тарелку. - Не сегодня-завтра в городе совсем не станет хлеба. Стачки с ноября. В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен, - сделал глоток воды. - Весной планируется наступление. Боюсь, однако, до весны не дотянем.

- Да... - Гучков достал из портсигара папиросу и закурил. - Замечу, что настроение масс, похоже, перемахнуло через нашу голову, оно уже левей "прогрессивного блока". Чтобы додержаться, по моему разумению, надо взять разгон. Знаете... - он придвинул пепельницу, - на яхте... когда идешь левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход... Если весеннее наступление на фронте будет удачным, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом. Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход... левее, - сказав это, он испытующе посмотрел на собеседника. - Для этого, если власть на нас свалится, - аккуратно стряхнул пепел, - я бы все-таки позвал Керенского. Вы, слышал я, сомневаться стали по его поводу? Убежден, гораздо выгоднее иметь его с собой, чем против себя.

- Он же включен в состав будущего правительства, что вы беспокоитесь? – недоуменно сказал князь Львов. - Кстати, - продолжил он, переводя разговор на другую тему, - у него сейчас в помощниках этот юрист... как его... Аракелов, кажется... Очень перспективный молодой человек... тоже наш... масон... Его можно активнее привлечь к делам. Нет, вспомнил, не Аракелов, а Ракелов. Николай Сергеевич. Знаете такого?

- Знаю. Встречал неоднократно вместе с Керенским. Он, к слову, недавно о помолвке объявил. Надобно поздравить.

- Кто? Керенский? - изумился князь Львов. - Так он же...

- Какой Керенский? – улыбнулся Гучков. - Ракелов. И знаете, кто его дама сердца? Ирина Яковлева. Дочь Сергея Ильича.

Львов положил салфетку на край стола и поднялся.

- Давайте, Александр Иванович, в кресла переберемся, коли и у вас к этакой еде аппетита нет. Так вот, что я вас пригласил, - понизив голос, задумчиво заговорил он, после того как расположился в кресле. - Стало мне известным, якобы Государь начал... - Львов кашлянул в кулак, - интересные планы вынашивает. Думу манифестом своим распустить намеревается без указания срока нового созыва и восстановить неограниченное самодержавное правление. В обеих столицах ввести военное положение, а ежели нужно, и осадное, вплоть до полевых судов. Ему уже и проект манифеста приготовили. Вот такие интересные новости.

- Откуда сведения? Не блеф? - нахмурился Гучков, разминая в пальцах новую папиросу.

- Не блеф... Родзянко уже был у Государя. Я, говорит, как председатель Государственной думы, умоляю: Ваше величество, спасайте себя! То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Вы хотите распустить Думу, и тогда не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием.

- Так и сказал? – удивленно спросил Гучков, закуривая. - А что ж Государь?

- А-а... - на лице князя Львова снова появилось недовольное выражение. - Ни-че-го. Сказал: "Ну, Бог даст, все образуется". Родзянко даже сорвался: "Ничего, говорит, Бог уже не даст, вы и ваше правительство все испортили! Революция неизбежна". И боюсь, что он прав. Ох, прав, Александр Иванович...

- Та-ак... - Гучков снова принялся поглаживать кошку, которая успела устроиться у него коленях. - Да, первый и необходимый шаг к спасению страны - это, безусловно, замена ничтожеств, сидящих в нынешнем Совете министров и в высшем командовании выбранными нами вместе с братьями по ложе достойными людьми. Без Распутина будет легче это сделать. Если не удастся - боюсь, придется поднимать вопрос о физическом устранении царя, - жестко сказал он.

- Оставьте, Александр Иванович! - Львов достал из кармана часы на серебряной цепочке и посмотрел на циферблат. – Я тоже раньше к этому склонялся, но это была бы очередная попытка спасти ситуацию старорусским способом - тайным дворцовым насилием. Думаю, само время сейчас работает против Государя. Он человек мягкий, пока надумает что-то, пока решится... - с пренебрежением сказал он и убрал часы. - Однако сообщить это я был вам обязан. Возможно, наши планы потребуют некой корректировки. А сейчас простите, Александр Иванович, вынужден вас покинуть. У меня еще встреча, - он поднялся и, пожав руку Гучкову, вышел из кабинета.

Гучков проводил его взглядом и теперь стоял, раскачиваясь с пятки на носок.

"Мы несемся к пропасти, строим свои планы спасения, но царь-батюшка, похоже, мыслит совсем по-другому, - подумал он.

Кошка ласково потерлась о его ногу, оставляя на темно-синей шерсти брюк рыжие волоски.

- Пойдем-ка и мы домой! – он подхватил кошку на руки. – Утро вечера мудренее.

 

 

Снег валил уже второй день. Сугробы, разрастаясь, перекрывали улицы. Ирина быстро шла по заснеженному тротуару. Поднятый воротник шубки был покрыт инеем. Порывы ветра бросали в лицо колючий снег. Мороз пощипывал нос и щеки. Проходя мимо темной громадины Щербатовского дома, возвышавшегося на противоположной стороне улицы, она с тоской подумала: "Господи, ведь только что все это было - балы, свет во всех окнах, красная ковровая дорожка перед подъездом через тротуар, специальный наряд полиции, руководящий движением подъезжающих экипажей, швейцар у двери в темно-синей ливрее до пят и фуражке с золотым галуном, лакей, помогающий разряженным, смеющимся гостям вылезать из экипажей... А сейчас... Все окна темны, как и во многих других домах, и от этого охватывает мрачное чувство обреченности. Под ногами словно ощущаются подземные толчки, будто какая-то неведомая сила с утробным рыком рвется на поверхность". Она вспомнила, как на днях дочь баронессы Ботмер уверяла ее, что из России надо бежать, пока не поздно. Неужели она права?

Ирина вышла из переулка и свернула направо на свою улицу.

В конце улицы возле бакалейной лавки увидела темную толпу, которая колыхалась и гудела, как растревоженный улей. Издали были слышны шум и крики. До дома оставался всего один квартал, свернуть было некуда, возвращаться и обходить - очень далеко, да и неизвестно, кого еще встретишь на соседних улицах. Подойдя ближе, она невольно замедлила шаг. Толпа становилась все больше и больше. Ирина уже слышала ее неровное, шумное дыхание. Лица людей, столпившихся у входа в бакалейную лавку, были искажены ненавистью. Хозяин, невысокий коренастый мужчина в пальто, наспех накинутом прямо на халат, и молоденький рыжеволосый приказчик с испуганным, бледным лицом, стояли на ступеньках, прижатые к дверям лавки, пытаясь что-то объяснить, однако их никто не слушал - превращаясь в неуправляемую, безжалостную, безликую массу, толпа продолжала напирать. Ирина с ужасом поняла неотвратимость того, что сейчас произойдет. Улица оказалась перекрытой, остался лишь узкий проход, похожий на тропинку в расщелине. "Ну что ж, как там учил Порфирий? Надо надеть шапку-невидимку, а для этого - перенестись центром своего сознания в другое место, проще всего - в воспоминания..."

Ирина медленно двинулась вперед.

"Вчера Ники принес мне маленькую баночку дивного, душистого меда, и..."

- Бабы! Да брешут они, гады! Прячуть хлебушек!

"...и я, зачерпнув ложечкой золотой нектар, с наслаждением впитывала в себя волшебный вкус лета..."

- Мужик на фронте. Дитё третий день не жрамши! А они тут жируют!..

"...а Ники неожиданно поцеловал меня в губы..."

-Да я за дитёв глотку перегрызу!

"...его лицо было настолько близко, что очертания его расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное..."

- Не хочут давать по-добру - сами возьмем!

"...я прикрыла глаза, отдаваясь его губам..."

-Бей их, бабоньки! - раздался визгливый мужской голос.

Толпа, опрокинув хозяина и приказчика, рванула в лавку, двери затрещали, на ступеньках у входа начались потасовка и давка. Прижавшись к стене дома, Ирина продолжала осторожно двигаться вперед. Из задних рядов через головы пролетели камни.