Наталия Вико 16 страница

Дошла до Арбата. Заметила свободную скамейку рядом с кустом сирени, уже потерявшей часть цветущих веток под безжалостными пальцами прохожих, аккуратно, стараясь не испачкать пальто, опустилась на краешек.

«Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт», - подумала, невольно улыбнувшись.

- Ма-аг, - сказала вполголоса, снова почувствовав на губах, казалось забытый вкус слова.

«И мудрый друг, которого мне так не хватает", - додумала окончание фразы.

Над головой каркнула ворона. Ирина посмотрела вверх. Одинокая птица устроилась на сухой ветке дерева и, наклонив голову, уставилась на Ирину черным колдовским глазом, словно хотела сказать: "А я знаю, зачем ты здесь... Я вс-е-е про тебя знаю..."

Ирина усмехнулась.

«А может, зайти в дом Порфирия? - появилась в голове мысль, скорее даже не мысль - желание, навязчивое и неотступное. – А почему бы и нет?» – почти решилась и поднялась со скамейки. Уже сделала несколько шагов, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, повернула голову и заметила двух молодых мужчин неподалеку, поглядывающих на нее с интересом.

"Накаркала, - раздраженно подумала она, бросив взгляд на ворону, которая с невозмутимым видом старательно чистила перья. - Только молодцев из ОГПУ мне не хватало. Жаль. Придется возвращаться в гостиницу. Идти в дом Порфирия в их сопровождении не с руки".

Развернулась и нарочито неспешно направилась в сторону Никитских ворот. Приближающиеся торопливые шаги сзади заставили напрячься.

- Барышня, а барышня! Погодьте! – услышала за спиной хрипловатый голос.

Продолжила идти, мысленно повторяя:

"Спокойно. Я - американка. Зинаида Блюмендорф. У меня иностранный паспорт. И я не говорю по-русски".

Один из мужчин, догнав ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.

- Барышня, ну, погодьте же! Давайте познакомимся. Меня Иваном зовут, - широко

улыбнулся, - а вот его, - указал пальцем на зашедшего с другой стороны приятеля, - Серегой кличут.

Серега, обнажив в улыбке щербатый рот, церемонно приподнял картуз.

- А вас, барышня, как зовут?

Ирина остановилась, недоуменно глядя на приятелей.

- Я есть не го-во-рить по-русски. Не по-ни-мать, - выговорила старательно.

На лице Сереги появились разочарованная гримаса.

- Во-о... - с упреком в голосе протянул он. - Тебе, Вань, говори, не говори. Хоть кол на голове теши! " Красивая барышня, красивая барышня", - передразнил приятеля. - Говорил же тебе, на одежку глянь - не нашенская одежка. А, ну тебя! - махнув рукой, отошел в сторону.

- Извините, барышня, я думал вы наша, - виновато улыбнулся Серега и тоже отошел.

Ирина, одарив улыбкой незадачливых ухажеров, двинулась дальше, вдруг ощутив накатившую противную дрожь в ногах.

"Все... Все хорошо... Расслабься... - мысленно уговаривала себя, только сейчас поняв, почему ловила на себе взгляды прохожих – мужчин и женщин. – А ты что хотела? – спросила сама себя. – Разгуливает по бульвару одинокая дамочка, одетая по последней парижской моде и хочет, чтобы ее не замечали? Что ж мне теперь, по городу в сарафане или парандже ходить? – развеселилась она. - Пожалуй, это бесцельное хождение по бульвару добром не кончится!" - решительно повернула в сторону Большого Афанасьевского переулка. К дому Порфирия.

На дереве снова, в этот раз, как показалось, уже одобрительно, каркнула ворона.

 

* * *

 

Уже спустя несколько минут в полумраке подъезда, пропахшего квашеной капустой и кошками, Ирина поднималась по выщербленному, когда-то белому мрамору ступеней с сиротливо торчащими кое-где по краям тусклыми медными колечками для крепления, видно, сгинувшей в смутные годы ковровой дорожки, к квартире Порфирия. Справа от знакомой двери рядом с оборванным проводом электрического звонка заметила висящий на согнутом гвозде разлинованный листок бумаги, на котором печатными буквами были написаны фамилии жильцов, и сообщалось, сколько раз к кому из них надо стучать. Фамилии Порфирия в списке не оказалось. Постояла в раздумье, но все же на всякий случай стукнула ладошкой по двери три раза. Послышались шаркающие шаги, и на пороге появился дородный мужчина в полосатых пижамных штанах и растянутой майке неопределенного цвета, обнажавшей волосатые плечи и мохнатую грудь.

- Здравия желаю, гражданочка! - неожиданно бодро поздоровался он, вытирая руки о пижамные штаны. - Вам кого?

- Я... Мне бы... - проговорила, запинаясь. - Возможно, я ошиблась. Но здесь раньше жил... ученый... востоковед, - почему-то решила, что Порфирия лучше представить именно так, - переводчик с китайского.

- Это когда жил? В какой комнате? - в глазах мужчины появилась настороженность.

- Он не в комнате жил, а один, - смутившись, ответила Ирина.

- До революции, что ли? - настороженность на лице сменилась подозрительностью. -

А вы, собственно, гражданочка, никак из приезжих будете? Часом, не иностранка?

- Да! - ухватилась за мысль. - Иностранка. Из газеты. Я когда-то писала о нем статью. Сейчас хотела бы снова его увидеть. Но, если он здесь не живет...

- Кто там, Вань, с кем ты? - из-за спины волосатого выглянула женщина в цветастом халате и папильотках, с любопытством разглядывая Ирину.

- Ступай, ступай, Нюра! - раздраженно пробурчал он. - Нету здесь, кого она ищет. Нету, - захлопнул дверь.

"Собственно чего ты ожидала? Чудеса бывают только в сказках", - думала Ирина,

спускаясь на первый этаж, и, уже взявшись за ручку тяжелой двери подъезда, вдруг услышала сзади кряхтение и покашливание. Обернувшись, увидела сгорбленное существо, закутанное с головой в серый шерстяной платок, которое, с трудом переставляя ноги, преодолевало ступени, ведущие из подвала.

- Здравствуй, милая! - услышала надтреснутый старческий голос.

- Здравствуйте, бабуля, - грустно улыбнулась Ирина. - Темно тут у вас, - потянула дверь на себя.

- Темно - не страшно, - пробормотала старушка, не поднимая головы. - Главное, деточка, чтобы свет внутри тебя самой был.

Ирина замерла.

- Пошто, красавица, к нам, в царство Кащеево пожаловала? Ищешь чего? Молодильные яблочки, кажется мне, рановато еще. Может, тогда книжонку какую, - старушка, скинув платок на плечи, распрямилась, сразу став на голову выше, - Парацельса али Папюса, к примеру?

"Не может быть..." - пронеслось в голове.

- А то, пойдем, деточка, ко мне в подвальчик, - голос задрожал от смеха, - заодно посмотрим, как там у тебя дела обстоят... с динаминизированным нервным флюидом.

Ирина отпустила ручку двери и зажала рот ладонями.

- И то правильно! Помолчи, милая... - Порфирий приложил палец к губам. - Так пойдем, что ли, радость моя? - протянул руку...

 

* * *

 

В подвале, погремев ключами в полной темноте, Порфирий отворил скрипучую дверь и провел гостью в небольшое помещение с тусклым окошком под потолком. Открутил фитиль керосиновой лампы, высветившей старый комод без дверцы, заставленный банками, бутылками и пузырьками, в углу - стопки старых газет и журналов, перевязанные бечевкой, ржавый рукомойник с горкой грязной посуды, над которым неведомым образом держался осколок зеркала, колченогий табурет у небольшого круглого стола с исцарапанной столешницей, сколоченный из досок топчан с тощим свернутым в рулон матрацем и лоскутным одеялом.

- Ну, здравствуй, что ли, радость моя! – улыбнулся, раскрывая объятья.

Ирина обхватила его за шею, чувствуя, как из глаз покатились слезы, и, все еще не веря, что встреча, которая еще несколько минут назад казалась несбыточной мечтой, все же состоялась.

- Ну, будет тебе, будет, деточка, - приговаривал Порфирий, поглаживал ее по спине.

- Господи, ты что же, здесь теперь живешь? – наконец, все еще всхлипывая, выговорила она.

- А что? – глянул с хитринкой. – Разве ж бедность порок? Бедность, деточка, чаще всего жизненные обстоятельства, которые даются бедным - для того, чтобы искать перемен или… - усмехнулся, - ненавидеть богатых, а богатым - для понимания переменчивости жизни. Правда, иногда богатые…– отстранился, - погоди-ка... - наклонился к нижней полке шкафа, нажал что-то там, и отодвинул в сторону шкаф, за которым оказался узкий проход. - Прошу! - жестом пригласил Ирину следовать за собой, взял за руку и провел вовнутрь. – Так вот, говорю я, иногда, когда богатство признается обществом пороком, бедность для богатых становится маскировкой, позволяющей выжить.

Прошла за Порфирием и… оказалась в прошлом: просторное помещение со сводчатым потолком, застеленное коврами и освещенное множеством расставленных повсюду свечей, которое, судя по тому, что язычки пламени подрагивали и дружно, как по команде, отклонялись то в одну, то в другую сторону, имело постоянный приток свежего воздуха, запах расплавленного воска и дурманящий аромат восточных благовоний, знакомые шкафы с книгами - все почти также, как в далеком шестнадцатом году. Защемило сердце оттого, что на мгновение почудилось – время повернулось вспять и она, выйдя отсюда, сядет в пролетку и поедет домой, где собрались гости, с которыми отец за рюмкой домашнего вина ведет обычный разговор о судьбе России. И еще ничего не случилось… Повернулась к старинному зеркалу в деревянной резной раме, тому самому, что висело у Порфирия на квартире, ожидая, что сможет увидеть свое прежнее отражение – беззаботную и смешливую Ирочку, открытую для счастья и любви. Показалось, что даже увидела, но через миг в зеркальной глади отразилась другая женщина, хотя и похожая на прежнюю Ирочку, но иная: холодно красивая, с жестким взглядом печальных глаз, едва заметной морщинкой на переносице и плотно сжатыми губами. Растерянно и удивленно взглянула на Порфирия, будто именно он был виноват в подмене.

- Таково свойство зеркал, милая. Хранить отображение, - задумчиво сказал тот. - Зеркало хранило тебя прежнюю, показало... и запомнило нынешнюю. - Ну, устраивайся, - указал взглядом на возвышение у стены, застеленное затертым ковром с разбросанными поверх красными шелковыми подушками с затейливым восточным орнаментом, и исчез, отогнув край ковра на стене.

Вернулся через минуту в знакомом халате, расшитом драконами, и небольшой круглой шапочке, делающей его похожим на китайца, сел напротив, скрестив ноги, глянул прямо в глаза, будто на мгновение запустил и вытащил щупальца.

- Господи, до сих пор не могу поверить, - она прикоснулась к руке Порфирия, - неужели это действительно - ты?

- Нет, сударыня. Это - то, что от меня осталось, - глянул насмешливо.

- Как ты оказался здесь, в подвале?

- А где же мне было тебя дожидаться? - в глазах Порфирия мелькнула улыбка. - Подвал не сырой, не холодный, а роскошь, как известно, отвлекает от раздумий. А как очутился? Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного - Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали. Хоть я и не первый был. Все, что случилось - давно предначертано было. Про письмо Серафима Саровского небось слышала?

Ирина взглянула вопросительно.

- Знавал я одну старушку-монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного.

- Письмо Государю? - удивленно спросила Ирина.

- А то кому ж еще, - кивнул Порфирий. - Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось, и адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо - в слезах. Монахиня та взглянула на него и молвила, перекрестившись: "Что ж, Государь-батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" - Порфирий помолчал. - Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть... Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда - в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру ко мне какие-то людишки из ревкома, в лицо мандатом потыкали, а заодно и револьвером, и потребовали освободить квартиру для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? - усмехнулся он.- Начальник тот потом сгинул, куда - не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили. Жильцы-то прежние почитай все - кто уехал, кого, как меня, выселили, кого уплотнили, а кого и вовсе в «расход пустили» - так это теперь у них называется.

Порфирий помолчал, потом поднял глаза на Ирину:

- Тебя я ждал, милая. Знал, что придешь. Ну, - слегка наклонился вперед и взял ее за руку, - теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.

Ирина вздохнула и приложила другую руку к горлу, не зная с чего начать, потому что только сейчас поняла со всей ясностью, до чего же не хватало ей все последние годы возможности выговориться и выплакаться, чтобы избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, и не опасаясь, что кто-то осудит за слабость.

- Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? - Порфирий покачал головой и

указал взглядом на ее шею. - То и дело за горло хватаешься. Негоже все в себе носить, милая, негоже. Отпускать надобно ситуацию, негоже себя мучить. Иначе, не ровен час... - замолчал, видимо, не решившись продолжить.

Ирина, вдохнув воздух как перед прыжком в воду, начала рассказ. Говорила сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее выслушать, бросившись вместе с ней в воду воспоминаний и помогая доплыть до берега. И чем больше она говорила - о Ники, об отце, о Леночке и о многих других близких ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоимённого чудовища, изрыгнувшего из себя революцию, террор, гражданскую войну, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, - тем с большей ясностью понимала - рассказ ей был нужен не только для того, чтобы выплеснуть боль и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, и не для того, чтобы увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, но чтобы окончательно увериться в правильности задуманного.

-...А Севастополь? - откинулась к стене и прикрыла глаза, в которых снова выступили слезы. - Ты знаешь, что творилось в Севастополе?

Порфирий слушал молча, перебирая четки, извлеченные из кармана халата.

- Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось - рай! Люди по

улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины - краше не бывают, офицеры в

погонах, смех, шутки... Мир... А потом, в ноябре... узнали про Сиваш и что творят красные в Симферополе... Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно

только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли, чтобы только на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? - махнула рукой. - Графская набережная была похожа...- запнулась, подбирая слова, -... на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью. Никто не уходил, стояли плечом к плечу, телом к телу... Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне... Вот ведь как... Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да - к кораблям. Шлюпки переполнены... Корабли - тоже... Стон стоял по всему Севастополю... Казалось, весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю - говорит что-то ему, а сам на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что - места-то кончились. Пробирается ко мне - попрощаться, видно. И вдруг говорит "Пойдемте быстрее!" и за руку меня тащит. Еле протиснулись... Словом - последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать... напоследок... И - в губы, взасос... - судорожно вздохнула. - Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и... У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы - отплываем, и все это - на наших глазах! - смахнула слезы тыльной стороной ладони. - Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" - не просто слова, - добровольно ушли из жизни, - замолчала, опустив голову. - А отца и Ники вот так просто взяли – и убили. Ни за что… - глянула тоскливо. - А я - живу... Для чего, Порфирий? - в голосе зазвенели злые нотки. - Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание моей страны? Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! - крикнула, ударив по стене кулаком.

- Да... Русские офицеры всегда умели умирать красиво... – наконец, чуть слышно проговорил Порфирий, погладив ее по руке.

В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на

короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых,

как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее. А Ирина, закончив, вдруг поняла, что хотя поставлена точка в конце истории, предназначенной для Порфирия, для нее самой – это многоточие...

- Тебе что я могу сказать? – тихо заговорил Порфирий. - Что горя без меры хлебнула – вижу. Что ненависть лютую в сердце несешь, - его голос зазвучал строго, - тоже вижу. Зачем, говоришь, в Москву приехала? - спросил так, будто не знал ответ.

Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь – и свидетель, и судья и палач. И решение ее не дано поменять никому. Не затем, отбросив милосердие, взращивала и вынашивала ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернуть этим нелюдям, исковеркавшим ее жизнь, зло, которое они же и принесли.

Подняла глаза на Порфирия. "Зачем вообще он пришел в мою жизнь?» - неожиданно спросила себя.

Ответ пришел в голову так, словно давно дожидался вопроса.

"Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность, посмотрев на себя со стороны, просто увидеть отражение, а тем, которое поднесли к глазам и сказали: «Смотри... в себя». Однако сегодня зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, скривилось и помутнело.

- По делу. По делу я приехала, Порфирий, - глухо ответила она.

- Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?

- Никто, - помотала головой Ирина. - Только я могу. Сама, - сказала решительно.

- Чужую голову, конечно, не приставишь, - задумчиво сказал Порфирий. – Но ты, милая, все ж о себе, о душе своей думай! - помолчал, а потом извлек из кармана знакомые карты Таро, перетасовал и протянул колоду Ирине. Она, мгновение поколебавшись, сдвинула карты. Порфирий открыл.

- «Весы и меч» - ответил на ее немой вопрос. – Помнишь, что означает?

Ирина кивнула, почувствовав необычайную легкость, будто только сейчас окончательно сбросила бремя сомнений.

- Пора мне, Порфирий, - глянула прощально и поднялась.

- И мне, пожалуй, уезжать отсюда время пришло, - сказал он, продолжая сидеть. - Тебя только и ждал. Теперь в Египет поеду. Изида зовет. На тонких планах, - пояснил, заметив удивление на ее лице. – Карты вот себе возьми, - протянул колоду. – Подарок на память. Даст Бог пригодятся. Никому другому только в руки не давай. Помнишь правило?

Ирина кивнула и бережно, как истинную драгоценность, взяла карты.

- А Россия? – глянул задумчиво. - Что ж Россия… Ты о ней не беспокойся, она - не ребенок малый, которого обидели, а ты - не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да - крапивой. Доверчивы люди в этой стране. Сами дали себя обмануть красивыми словами да посулами. Ложь приняли за правду. Поделили все на белое и черное, которое им лукаво красным назвали, будто, это и есть истинное возрождение.

- А правда разве есть? – воскликнула Ирина.

- Есть, милая. Без нее как жить? – тоже поднялся и встал напротив. - Правда - ведь что такое? Правда – есть проявленная истина и всегда одна. В срединности правда. Посередке между черным и белым. В признании, что все на земле существует в единстве и гармонии. И черное и белое. И нет враждующих начал, о которых Зороастр в Авесте поведал. А ложь… ложь, сама знаешь, многолика и многоголова. Из личного интереса произрастает и сеет повсюду вражду и несправедливость. Долго еще в России будут жить во лжи, – горестно сказал он. – Ну, пойдем что ли, радость моя. Провожу тебя, - глянул с печальной улыбкой.

Уже приблизившись к выходу, остановились.

- Скажи что-нибудь, - глядя на Порфирия, Ирина просительно и жалобно улыбнулась. - На прощание.

- Милая ты моя, - Порфирий приблизил лицо так, что она смогла разглядеть радужные лучики, исходящие из его глаз. - Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать. Что мне тебе сказать? Живи! Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед тобою - вечность, как вечность и позади тебя, и теперешнее твое существование - лишь миг в этой вечности. Помни - ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна великой душе вселенной. Коли сможешь - жизнь ты жила не даром, - помолчал, ласково проведя рукой Ирине по волосам. – И не тужи. Даст бог, в Египте когда-нибудь свидимся. Или еще где… в другой жизни... – обнадеживающе улыбнулся. - И вот еще что... - нахмурился, словно борясь с последними сомнениями, потом снял с пальца и протянул знакомый перстень в виде книги. – Держи. Послание от Парацельса, - глянул вопросительно, проверяя, поняла ли. - Теперь твой.

- Спасибо, Порфирий, - Ирина сжала перстень в руке.

- А уж читать или не читать эту книжицу, тебе самой решать, - неожиданно порывисто обнял ее. - Ну, теперь ступай, ступай, деточка, - решительно отстранил ее от себя.

Уже перед лестницей, ведущей в подъезд, обернулась. Сзади никого не было.

Вышла на улицу.

Солнце клонилось к закату, заливая небо багровым клюквенным пятном так похожим на кровь…

 

* * *

На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго

не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке

американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал",

ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но, в конце концов,

соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот

должен будет уехать в Совнарком на важное совещание.

-Алё! Мальцев у аппарата! - раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.

- Господин, ой, извините, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида

Блюмендорф, - с легким акцентом произнесла Ирина.

- Зинаида, говоришь, тебя зовут? - в голосе вдруг послышались теплые нотки.

- Да, да. Зинаида Блю-мен-дорф. Из Североамериканских Соединенных Штатов.

- Знаю, знаю, - в голосе послышалось напряжение, - где негров угнетают и

рабочий класс эксплуатируют.

- Я, товарищ Мальцев, хочу сказать, на всякий случай, что я в Москву приехала с делегацией Соцрабинтерна, - уточнила Ирина.

- Так ты из наших, что ли? - напряжение в голосе спало. - Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.

- Видите ли, товарищ Мальцев…

- Петр Петрович меня зовут, - прервал ее тот. - Коли ты своя, так можешь по-простому называть.

- Спасибо, Петр Петрович, - изобразила Ирина признательность. – Так вот, я хочу написать статью о героях вашей гражданской войны, и нашим американским читателям, которые из истории Соединенных Штатов хорошо знают, что есть такое гражданская война, было бы очень интересно узнать правду о гражданской войне в России, как у вас обычно говорят, из первых ртов, ой, простите мой русский, из первых рук, - смущенно поправилась она, - от реальных героев, таких, как вы и ваши товарищи, - сделала паузу, изображая, что читает по бумажке, - Ракелов, Тушкевич, Серегин.

- Так ты и о них, Зинаида, тоже что ли знаешь? – удивился Мальцев. – О как! Ну, Зин, какие ж мы герои? - в голосе зазвучали довольные нотки. - Партия нам все дала и героями сделала. Потому мы партии преданно служим. А ты откуда все же про друганов моих – Якова Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?

- Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? – с восторгом воскликнула Ирина. - Вот мне вас и рекомендовали...

Трубка довольно засопела.

- Да... дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней. Да только

раскидало нас сейчас - каждый на своем посту партии служит. Сашок - в Париже

интересы родины отстаивает, а Яков Степаныч вот - приболел, - в трубке послышался

треск, - паралич у него. - Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда...

- Как заболел? - ахнула Ирина. – Ай-яй-яй, - сокрушенным голосом сказала она. -Почему заболел? Что же теперь делать? Увидеть его никак-никак нельзя?

- Увидеть-то, чего ж нельзя, можно - в санатории он лечится рядом с Горками

Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара

продиктует, да проку то что? Не говорит Яков совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! - замолчал, подбирая нужные слова. - Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали...

-А что Тушкевич? – прервала собеседника Ирина. - Хотелось бы встретиться с вами

обоими и...

- Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька- то я враз представлю. В

Москве он, в моей системе работает.

- Только давайте, Петр Петрович, заранее о встрече договоримся. О-кей? Вы - человек занятой, и у вас все, я понимаю, заранее расписано.

На том конце провода возникла важная пауза.

- Может быть, вы подумаете, а я завтра позвоню? - внутренне сжавшись, безразлично спросила Ирина. - Правда, я в Москве всего три дня буду жить с делегацией.

- Чего ж это завтра? Почему же это завтра? – забеспокоился Мальцев. - Да помню я все, помню, выдь отсюда! - раздраженным голосом приказал кому-то. - Сейчас прикинем. В десять утра - совещание, потом - с докладом, после обеда... нет, не выйдет - собрание… так... Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим...

- Нет-нет! - поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. - Мне и так неловко занимать ваше время, и потому мое предложение следующее: я приглашаю вас в ресторан. Вместе с товарищем Тушкевичем. Это будет мое извинение за время, которое вы мне подарите. Знаете ли вы ресторан "Париж" на углу Кузнецкого моста и улицы Петровка? Мне сказали, там очень хорошо кормят. О-кей? Придете?

- В ресторан, говоришь? - трубка задумалась. - Ох и хитрая ты, Зин! Ох и хитра-ая! Именно в ресторан ей надо. Именно в ресторан, - послышалось шуршание перелистываемых страниц. - Ну да ладно, уговорила! Время... время... Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею.

- Договорились, Петр Петрович, - радостно сказала она.

- Но ты, когда придешь, - продолжил Мальцев, - во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся - палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме - хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты... - в трубке раздался смешок, - судя по голосу - интересная... товарищ будешь... Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье. Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным интернациональным приветом! – положил трубку.

Ирина снова торопливо набрала номер и, выяснив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза, чтобы сбить лихорадочное возбуждение.

«Итак, завтра с самого утра - в санаторий навестить больного, - начала планировать день. - Только надо успеть в магазин за одеждой попроще. А вечером – в ресторан. Итак - уже завтра...»

 

* * *

 

Вернувшись в гостиницу, Ирина решила не подниматься в номер и, оставив сверток с одеждой у портье, прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку и непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам-спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, принял заказ - судака под белым соусом и бокал вина.

Ирина закурила и огляделась. У стены под картиной с изображением горного пейзажа, пианист в белой рубашке с красным шелковым бантом вместо галстука играл на рояле. Негромкая музыка, подобно журчащему ручейку, успокоительно и расслабляюще протекала через зал, огибая столы и стулья, и исчезала, впитавшись в тяжелые бархатные портьеры.

Однако ж насладиться музыкой Ирине не удалось – мешала непрерывная болтовня, сидевшей через столик худощавой рыжеволосой женщины, обладавшей тем редким голосом, когда каждое, даже не громко произнесенное слово отчетливо слышно на любом удалении. Ее спутник - раскормленный мужчина средних лет в туго обтягивающем френче с расстегнутым воротником, надев на лицо маску заинтересованности, обреченно слушал, не прекращая жевать и, время от времени, кивал, то ли в знак согласия, то ли по привычке.