Наталия Вико 15 страница

- О! Это ты, Ир, в самую точку сказала! - Серегин покрутив в руке бокал, перевернул его вверх дном и поставил на стол.

Официант, появившийся с новой бутылкой вина, приготовился наливать.

- Давай, лей! - Серегин, поставив бокал на ножку и, не глядя, подвинул его ближе к

официанту. – Лей, говорю!

Официант, бросив скорбный взгляд на красный винный след от бокала на скатерти, заложил левую руку за спину и принялся наливать.

- Мсье из России? - с понимающей улыбкой спросил у Ирины.

- Да, - улыбнулась она.

- Что он там говорит про Россию? – заинтересовался Серегин, глядя подозрительно.

- Он сказал, что, очевидно, вы из России.

- Вот. Я так и понял, - лицо Серегина подобрело. - Видать тоже нашему делу

сочувствует. Хоть и не рабочий и вынужден буржуям прислуживать, а косточка

трудовая имеется, - всем телом повернулся к официанту. - Комрад! – сказал с улыбкой и, исчерпав запас иностранных слов, поднял согнутую в локте руку, сжав пальцы в

кулак. - Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Официант вежливо улыбнулся.

Лицо Серегина просияло.

- Во! Видишь, Ир? Все понимает! Советского человека, его ни с каким буржуем не спутаешь. В нас своя гордость имеется! - вдруг поднялся с места, с грохотом опрокинув стул, и поднял бокал:

- За победу мировой революции! - выпил залпом. - Во всем мире! - опустился на стул, который успел поднять и подставить расторопный официант.

- Как хорошо вы сказали, Александр! Прямо плакать захотелось, - изобразила Ирина восхищение.

- Прощения прошу, - Серегин поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони. -Перебил. Ты чегой-то там говорила.

- Я, Александр Васильевич, про театр начала говорить. - Так вот, представьте, актеры нашли какого-то мецената, который раз в год снимает им театр. А до этого они - репетируют. Причем, вечерами, ночами, ведь работают многие: кто - шоферами, кто - официантами, кто - гримерами на студии, а кто просто в доме престарелых актеров какие-нибудь куклы делает для продаж на благотворительные нужды.

Серегин снова закурил и молча слушал, попыхивая папироской и думая о чем-то своем.

- Александр Васильевич, да слушаете ли вы меня? - Ирина постучала ногтем по бокалу.

Серегин кивнул и уставился на собеседницу, старательно изображая внимание.

- Репетируют они или дома у кого-либо, или в каких-то сараях, - продолжила Ирина. - Я была на одной такой репетиции - так они с такой страстью спорили, где стоял самовар

на сцене Художественного театра, из-за какой кулисы выходил дядя Ваня или Нина

Заречная, что просто перешли на крик! Представьте, в одном спектакле Соню в "Дяде Ване" играла актриса Кржановская, а ей уже лет семьдесят...

- И чего? - удивленно спросил Серегин.

- Так она же, старушка эта, играет Со-ню! Понимаете?

- А-а... Соню... Ну да. Понимаю, - неуверенно протянул он. - В таком-то возрасте уж, конечно, надо бы ее, так сказать, поуважительнее, по отчеству называть. - А ты чего не пьешь, Ир? – вдруг спросил он. – Я тут можно сказать пью, а ты не пьешь и на вопрос мой важный не отвечаешь. Ты чего, не хочешь что ли? – глянул вопросительно. - Нет уж не-ет, дай-ка я тебе налью, - взял бутылку и плеснул вина в ее бокал.

- Да неважно, не в том суть, Александр Васильевич, как ее по батюшке зовут! – воскликнула Ирина. - Вы бы видели, успех какой был! В зале - все бывшие собрались... Губернаторы, министры...

- А вот, к слову, настроения какие в эмигрантской среде, ну, среди бывших? – оживился Серегин, посмотрев поверх ее головы, словно увидел там написанный текст.

Ирина сделала вид, что задумалась.

- Волнуются, конечно… - начала она.

"Нет, не то. Надобно ему что-либо приятное сказать", - решила она и, изобразив на лице осуждение, продолжила:

- И кругом будто нафталином пахнет... Все из чемоданов повынимали кружева, платки, шали... Расшаркиваются… "Ах, вы сегодня очаровательны… княгиня, позвольте ручку".

Серегин поморщился.

- Весь год собственно живут ради этого дня - и те, кто в зале, и те, кто на сцене, чтобы друг перед другом покрасоваться, как в старые времена.

Серегин зло ударил рукой по столу.

Жалобно звякнули подскочившие от удара вилка с ножом. Влюбленная парочка, опасливо поглядывая на шумного соседа, поднялась и направилась к выходу. Из кухни выглянул официант.

- Шуты гороховые! – сквозь зубы процедил Серегин. - Им бы - лопаты в руки, да делом занять! Построить их всех и через всю Европу пешком на родину! - с яростью воскликнул он. - Пусть бы потрудились на благо трудового народа!

- Да-да, право, и я об этом, - согласно кивнула Ирина, - Им бы - лопаты в руки... – опустила глаза и сжала в кулак руку под столом. - Смотрите, Александр Васильевич, кажется, дождь кончился... Может, пойдем?

- А что ж, может и пойдем. Слышь, Ир, - Серегин решительно положил ей ладонь на запястье, поедем ко мне, а? Прям щас. Водки выпьем. Сало у меня еще осталось. И хлеб черный. За жизнь поговорим и все такое... У меня к тебе, так сказать, сильное влечение имеется. Ты хоть вроде и белая кость, а в душе, нутром чую, своя.

«Господи, - тоскливо подумала Ирина, заставив себя не убрать руку. - Неужели уже сегодня?"

Заныло сердце. К горлу подступила тошнота...

Подняла свободную руку, показывая официанту, чтобы принес счет, вытянула ладонь из-под руки Серегина и открыла сумочку.

- Э, не-ет! – запротестовал тот. - У нас тоже деньги имеются. Не босяк! Сам заплачу! - достал из внутреннего кармана пиджака конверт, раскрыл и полез туда за деньгами короткими, будто обрубленными пальцами с татуировкой «САША»…

 

* * *

 

Лужа, усыпанная оспинками дождевых капель, притаилась у края тротуара, томясь в ожидании жертвы. Вечер не задался. Прохожих в переулке было мало, да и те, укрывшись жалкими зонтиками и закутавшись в плащи, торопливо проходили мимо, прижимаясь к стене дома. И, как назло, ни одного автомобиля, который окатил бы смешных людишек холодной волной. И еще эта мерзкая собачонка! Уж сколько времени стоит у входной двери с задранной вверх мордой и лает, ожидая, что хозяин, от которого она же сама легкомысленно удрала во время прогулки, заметит ее из окна второго этажа и впустит в дом. Нет бы, стояла на краю тротуара, тогда проезжающее авто окатило хотя бы ее. Было бы хоть какое развлечение! Да-а, скучно... Не задался вечер...

Шум мотора в конце переулка и свет фар, пронзивших струи дождя, породил надежду. Лужа замерла. Запахло бензином и удачей, хоть смышленая собачонка и спряталась за ствол столетнего каштана. Но автомобиль разочаровал: затормозил и аккуратно остановился в полуметре от тротуара. Задняя дверь распахнулась, и мужские ноги в ботинках на толстой каучуковой подошве, ступив на подножку, шагнули на бордюрный камень и тут же прошлепали ближе к дому. Затем появились женские ножки, обутые не по сезону, в изящные туфельки из золотистой замши.

- Александр Васильевич! Куда вы сбежали? Я плавать- то не умею! – послышался растерянный женский голос и туфельки замерли на подножке. Лужа облизнулась в предвкушении легкой добычи, но мужские ботинки, потоптавшись, неохотно двинулись к краю тротуара.

- Ну, давай, что ли, руку. А то впрямь бултыхнешься - я чего твоему графу-то скажу?

Золотистая туфелька начала легкий полет в сторону тротуара и, вдруг, неловко, словно нарочно, замедлила движение и... решительно опустилась прямо в самое глубокое место. К ней незамедлительно присоединилась вторая.

Лужа, не раздумывая, жадно обняла женские ножки и, переполнившись восторженным волнением, раскатила улыбку от края до края.

- Ой! Александр Васильевич! Право, какой вы неловкий. Как же я домой- то пойду?

Мужские ботинки засуетились - в какой-то момент луже даже показалось, что ей удастся поближе познакомиться и с ними, но мокрые туфельки шагнули на тротуар.

- Ведите теперь меня к себе туфли сушить! - недовольно сказал женский голос.

- Высушим, все высушим, в лучшем виде, - послышалось радостное мужское бормотание...

 

* * *

 

Распахнувшая дверь горничная Лили обмерла. На пороге стояла графиня Тарнер в расстегнутом, намокшем от дождя пальто и... огромных, черных мужских сапогах. С трудом поднимая ноги и придерживаясь рукой за стену, графиня прошла в прихожую, оставляя на полу мокрые следы.

- Привет! - энергично подняла согнутую в локте руку, сжатую в кулак. - Пролетарии всех стран, соединяйтесь! - продолжила уже по-русски. - Дома, надеюсь, никого? - качнувшись, снова оперлась о стену. - Что такое?! Почему стены качаются? - хихикнула и, ухватившись за плечо Лили, попыталась вытащить ногу из сапога.

- Со стенами еще и не такое бывает... - Лили весело глянула на хозяйку, -...когда граф из дома уезжает... - спрятала улыбку, -...частенько лишнего перебирают!

- Да-а! Парижский воздух пьянит! – отпустив плечо Лили, взмахнула рукой Ирина, а затем, уперлась руками в стену и попробовала выпрыгнуть из сапог. Попытка оказалась неудачной. - Вот и я... – подрыгала ногой и все-таки стряхнула один сапог, - перегуляла сегодня... чуть-чуть... - повернулась лицом к Лили.

Та понимающе закивала, опустилась на колени и стащила второй сапог.

- Позвольте спросить, мадам, что произошло с вашими туфельками? – горничная, держа сапог в вытянутой руке, огляделась по сторонам, соображая, что с ним делать.

- Туфельки? - Ирина потерла лоб ладонью, пытаясь сосредоточиться. - Мои туфельки... любимые... - ее голос дрогнул. - Их зажарили… и съели... - всхлипнула она.

- Ох, уж эти парижане! - Лили сочувственно покачала головой. - Такие гурманы. Мы, бургундцы, себе никогда ничего подобного не позволяем.

- А почему вы спрашиваете, Лили? Вам что, - Ирина икнула, - не нравится моя обувь? - придерживаясь за стену, двинулась в сторону своей комнаты. - Так это я только что от… - остановилась, вспоминая, - …от господина Пу… - снова икнула, - …аре. Это, - повернувшись, указала пальцем в сторону сапог, вокруг которых уже образовалась лужица, - новинка его дома моды, - задумалась на мгновение, - сапоги - "аля-рюс", - продолжила перебираться в направлении комнаты. - Попомните меня, Лили, - такая мода еще захлестнет весь мир!

- Да разве вас забудешь! - весело щебетала та, помогая хозяйке добраться до комнаты, и легонько подталкивая в сторону кровати.

- Нет, Лили! – вывернулась Ирина. - Сначала - в душ! В душ... в душ... – заторопилась она и, уже распахнув дверь в ванную, вдруг повернулась к прислуге и, жалобно всхлипнув, проговорила тоненьким голосом, - я так устала сегодня. Так смертельно устала…

- Может быть, мадам помочь? - в голосе Лили прозвучали сочувственные нотки.

- Ступайте, Лили, - отмахнулась Ирина. - Я сама. Все самое важное в жизни я всегда делаю сама. Са-ма! - строго повторила она и, покосившись на свое отражение в зеркале, заявила по-русски:

- Глаза б мои на тебя не смотрели!

- Что прикажете делать с... - Лили кивнула в сторону прихожей.

- Положите в какую-нибудь коробку, - приказала Ирина и, усмехнувшись, добавила, - и обвяжите ленточкой! Лучше - красной. Я должна их вернуть, - принялась стаскивать с себя одежду.

- Господину Пуаре? - не выдержав, рассмеялась Лили.

- А то кому же, умница ты моя! Ему, родимому... - снова по-русски сказала Ирина и, заговорщицки взглянув на горничную, поднесла указательный палец к губам. - Надеюсь, все это, - неопределенно повела рукой, - останется между нами?

- О чем вы, мадам?! - выражение лица Лили говорило о том, что с такой просьбой можно было вовсе не обращаться. - Женская солидарность...

- Ой, только умоляю... - Ирина наморщилась, как от внезапной зубной боли, - только не надо про солидарность... и этих... – снова перешла на русский, - соединяющихся пролетариев… - опустилась на край ванны и жестом приказала Лили выйти.

Горничная, бросив на нее встревоженный взгляд, торопливо подобрала с пола одежду и вышла, тихонько прикрыв дверь.

- Выбросите все на помойку, Лили! – услышала из-за двери…

 

* * *

 

- Тушкевич, Мальцев - в Москве... профсоюзы... Яков Ракелов - однофамилец, с родинкой - чекистский начальник... Ракелов… Невероятное, безумное совпадение… Жестокая насмешка судьбы… Тушкевич - со всеми связь держит, - шептала она, подставляя голову и плечи под тугие струи воды и изнемогая от желания скорее очиститься, избавиться от тошнотворного сладковатого запаха одеколона, въевшегося в кожу. Она плакала, радуясь тому, что узнала их имена и еще потому, что Серегин, разморенный водкой, вдруг уснул, только и успев обслюнявить ей лицо, плечи и грудь и перепачкать юбку.

- Тушкевич, Мальцев - в Москве... профсоюзы... Яков Ракелов… с отметиной - чекистский начальник... Тушкевич - со всеми связь держит..." - все шептала и шептала она и изо всех сил терла себя губкой…

Уже лежа в кровати, свернувшись, как в детстве, калачиком, она, помимо желания, снова и снова перебирала в памяти события последнего вечера. Ее подташнивало, ведь такого количества русской водки она не пила никогда. Да еще папиросы... Как хорошо, что Николя вернется только завтра и не надо ничего объяснять. До сих пор невозможно поверить, что у нее все получилось. Случайное стечение обстоятельств? Нет. Наверное, кто-то ей помогает. На небе... Или в преисподней... Кто бы мог подумать, что заветным ключиком неожиданно окажется небольшое родимое пятнышко на ее щеке? И Серегин вдруг вспомнит своего дружка с родимым пятном на лице. Похожим на насосавшуюся пиявку. Это помнит она.

"Слышь, Ир, ты не поверишь, у меня дружок, так сказать, боевой, вот у него, ну, так-о-ое пятно на морде! Ночью ежели встретишь - кондратий хватит!" – все еще звучал в ушах голос Серегина.

Вцепившись в эту ниточку, она уже не отпустила ее.

"Небось, все друзья растерялись по жизни?"

"Не-е, нас, дружков закадычных, четверо, ну, не разлей вода. Всю революцию вместе. С самого семнадцатого, и гражданскую. И все живы остались. В Бологом сдружились"…

..."Бологое, Бологое, ты далекое такое..." - опять этот глупый стишок! И пусть! Сегодня ночью включился часовой механизм, неумолимо отмеряющий остаток их жизни. И этот механизм уже никто не сможет остановить. Никто. Даже она сама. И пусть ей гореть в аду... Но эти выродки попадут туда раньше!

…Поднялась с кровати и, рванув на себя раму, распахнула окно. В комнату ворвался холодный влажный воздух. За окном деревья жаловались друг другу на непогоду. Звезды успевали лишь одним глазком взглянуть на влажную от дождя землю, и тут же испуганно прятались от ветра в мятые серые тучи. Сена, как натянутая струна, дрожала, предвкушая прикосновение рассвета...

- Бологое, Бологое…

 

Весна пришла в Париж неожиданно и смело. Растолкала тучи на небе, освобождая дорогу живительным солнечным лучам, которые ласковыми прикосновениями пробудили траву, листья деревьев и цветы, разом брызнувшие ярким разноцветьем на бульварах и в горшках под окнами домов и пропитавшие воздух ароматом возрождения. Вместе с природой словно ожили люди, заполонившие набережную Сены и сквер за Нотр-Дам. Ирина стояла у распахнутого окна, вдыхая весенний воздух, пришедший на смену валериановому запаху зимней тоски и безысходности. Услышала сзади шаги Николя и обернулась, всматриваясь в лицо мужа.

- Знаешь, дорогая, - бодро сказал тот, приблизившись и будто продолжая прерванный мгновение назад разговор, - я только сейчас понял, почему ты так любишь подолгу стоять у окна.

Ирина глянула вопросительно.

- Все оттого, что ты, любовь моя, в другой жизни была птицей.

Ирина посмотрела удивленно.

- Редкой птицей, - добавил он.

Ирина грустно кивнула.

- А птицам непременно нужны небо и простор. Непременно. Поэтому сейчас, в человеческом обличии, ты мучаешься из-за того, что вынуждена находиться в замкнутом пространстве клетки, из которой хочешь вырваться, хотя, наверное, вовсе не уверена в том, что за ее пределами станешь свободней.

Ирина неопределенно повела плечами.

Николя обнял ее.

- Допускаю, - продолжил он, - что тебе не столь важен сам процесс полета, сколько его гипотетическая возможность, - глянул с хитринкой. - Только имей в виду, милая, дверца твоей клетки всегда открыта, - прижал Ирину к себе. - Ты все еще хочешь поехать в Россию?

Ирина, всхлипнув, уткнулась ему в плечо.

- Ну-ну-ну! Что такое? - Николя встряхнул ее за плечи. - Разве можно перед дорогой так раскисать?

Она вскинула голову, не веря, что правильно его поняла.

- Собирайся, собирайся, - улыбнулся Николя. - А то передумаю и никуда не отпущу!

- Николя… - едва смогла выговорить она, глянув глазами полными слез.

- Что же не радуешься? – он изобразил веселость на лице. - Разве не ты просила меня организовать поездку в Россию?

- Николяша… - выдохнула она.

- Вот, держи, - протянул конверт.

Ирина схватила конверт и прижала к груди. Потом, словно опомнившись, бросилась к столу и вытряхнула содержимое. Так… Паспорт... билеты на поезд... какие-то бумаги на английском...

Николя, глядя с улыбкой, подошел вслед за ней.

- Смотри и запоминай... – сказал небрежно. – Теперь ты - сотрудница американского благотворительного фонда. Зовут тебя Зинаида Блюмендорф. Привыкай к имени, - сделал паузу. – Так вот, дорогая Зинаида, - вытянул шею и посмотрел на бумаги из-за ее плеча. - Вот здесь, на этом листе, твоя биография и сведения о фонде и его руководителях. Выучи и сожги, - указал головой в сторону камина. – Билет до Берлина. Поезд отходит сегодня вечером в десять, - посмотрел на часы. - В Берлине ты присоединишься к делегации Соцрабинтерна, - заметив вопрос в глазах жены, пояснил, что сокращение расшифровывается как Социалистический Рабочий Интернационал, который, кстати, был создан три года назад в Гамбурге.

- Впрочем, - улыбнулся, глядя, как Ирина, опустившись на стул, положила руки на колени и, словно прилежная ученица, внимательно слушает, - подробные сведения ты найдешь в справке. Из Берлина поездом отправишься в Советский Союз. Надеюсь, ты помнишь, что именно так называется теперь твоя Россия?

Ирина кивнула.

- Билет до Москвы получишь уже вместе с другими членами делегации - продолжил Николя. - Постарайся там управиться за несколько дней, не рискуй, когда все закончишь - скажись больной и уезжай. Запомнила? Вот так- то, - внимательно посмотрел на нее. - Ну что, - улыбнулся, - слово-то скажешь или так и будешь молчать, «как золото»? - перешел на русский язык.

- Спасибо... – сказала она так тихо, что Николя с трудом ее расслышал. - Спасибо... - поднялась со стула и приблизилась к мужу. - Я уже, право, и не надеялась.

- Да-а, - протянул Николя довольным голосом. - Это была не просто. Пришлось потрудиться. Но... - снова заговорил по-русски, - «под ленивый камень вода не протечет».

- Конечно, милый, - наконец, заговорила Ирина, - вода протекает только под трудолюбивый камень, - бросилась мужу на шею…

 

* * *

... Вернувшийся с вокзала Николя подошел к телефону и набрал номер.

- Она поехала...Делайте все, как договорились, - сказал он и повесил трубку.

 

Поезд, замедлив ход, словно крадучись подбирался к Москве. Ирина стояла в коридоре вагона и смотрела в окно, за которым проплывали деревянные домики, укутанные цветущими деревьями.

- Товарищи! Через тридцать минут поезд прибывает в столицу Советского Союза! - розовощекая улыбчивая проводница обходила одно за другим купе международного вагона, полностью занятого членами делегации, и везде старательно повторяла с одинаковым произношением одну и ту же заученную фразу на русском, немецком и английском языках.

В вагонных купе началась оживленная суета, и не только из-за того, что многие впервые посещали загадочную страну Советов, но и потому, что вдруг выяснилось: вещи, извлеченные из чемоданов за нескольких дней пути, никак не умещаются обратно.

- Подъезжаем! - радостно сообщил Ирине, выйдя из соседнего купе, сухонький общительный старичок-француз, постоянно пребывавший в благостном настроении и оттого напевавший себе под нос арии из опер, хотя, может быть, причинно-следственная связь была противоположной. - Тридцать минут - это, считайте, почти приехали. Так-то вот. Вы, мадам Зинаида, в Москве-то раньше бывали? - уже в который спросил, глядя по-стариковски бесцветными глазами.

- Доводилось, мсье Поль, - смирившись с его простительной для почтенного

возраста забывчивостью, улыбнулась Ирина. - Еще в детстве вместе с родителями. Впрочем, я была совсем маленькой, поэтому мало что помню. Разве что несколько слов по-русски.

Старичок слушал внимательно, будто в первый раз.

-У меня, знаете ли, прабабка родом из Смоленска, - в который раз повторила Ирина заученную версию, достала длинный мундштук и папироску из сумочки и, извинившись, прошла в тамбур, где уже стояли двое - Фридрих, высокий, худощавый, рыжеволосый, шумный немец из делегации, бесцеремонно подсевший к ней еще в первый день пути в вагоне-ресторане с категоричным заявлением, что в обществе такой очаровательной фрау готов ехать хоть до Китая, и русоволосый безбровый мужчина средних лет с немного одутловатым лицом и настороженным взглядом, появившийся в вагоне сразу после пересечения границы, имени которого она не знала.

Ирина кивнула мужчинам и закурила, поглядывая в окно и чувствуя нараставшее внутри волнение от предстоящей встречи с Москвой.

Всю дорогу от Берлина она старалась не вступать в разговоры, сторонилась общества малознакомых людей и предпочитала больше слушать, чем говорить, тем более, что слушать было интересно, особенно в вагоне-ресторане, где, закипали жаркие споры на английском, французском, немецком и испанском языках, только последний из которых она знала недостаточно хорошо. Хотя она всегда садилась где-нибудь в уголке, но незаметной оставаться не удавалось: одинокая молодая женщина – всегда предмет смелых фантазий мужчин, которые обычно приравнивают отъезд из дома к временному расторжению семейных уз.

Разговор в тамбуре шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил свободно, все же допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие, что немецкий - не его родной язык.

- Послушайте, герр Моисеев, - обратился к собеседнику Фридрих. - Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она скажет свое мнение, - жестом пригласил поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, отметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.

- Мы, фрау Зинаида, тут спорили о моральном аспекте смертной казни, - попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был бесцеремонно прерван русским оппонентом.

- Нет! - категорично заявил тот. - Речь шла не просто о моральном аспекте смертной казни, а о смертной казни как высшей формы революционной защиты от индивидуальных политических противников, и о массовом терроре, как необходимом инструменте классовой борьбы.

- Какой серьезный разговор! – удивленно воскликнула Ирина. - И что же? Господа хотели бы знать мнение женщины? - поправила волосы и кокетливо улыбнулась, потому что знала: ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.

- Да-да! - кивнул Фридрих, глядя восторженно.

На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.

Ирина, не спеша, извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила. Хотя вступать в спор не хотелось, однако простить скепсис в глазах было невозможно.

- Что ж, - начала говорить, покручивая мундштук, - насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения "общей цели" или "общественного блага" и исходят из так называемой политической «целесообразности», - бросила вопросительный взгляд на Моисеева, который нехотя кивнул, - и тем самым, в корне отличается от общепринятой морали христианской.

- Мы в бога не верим! – язвительно заметил Моисеев. – У нас вера – другая. В светлое будущее всего человечества, и его благо для нас выше интересов отдельных людей и класса эксплуататоров, - глянул с вызовом.

- Надеюсь, несмотря на распространение в Советском Союзе новой веры, - заметила, что Моисеев недоуменно вскинул глаза, - под названием научный атеизм, вы все же помните изречения из Ветхого Завета по этому поводу? – с удовольствием отметила, что Моисеев поморщился и засунул и вторую руку в карман галифе.

Перешла на усвоенный от отца менторский тон:

- "...а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб". И, похоже, русские революционеры вполне последовательно следуют Ветхозаветному учению. Разве не так?

Моисеев посмотрел вопросительно.

- Вспомните, разве не послужил так называемый «белый» террор поводом для начала террора «красного»?

Фридрих оживился, поглядывал то на Моисеева - с усмешкой, то на Ирину - с нескрываемым удовольствием.

- Но есть еще кое-что, написанное в Книге Бытия, - продолжила она. - "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Другими словами, проливая чужую кровь, следует ожидать, что и ваша кровь будет проливаться, причем, по тем же правилам, которые вы избрали. Или без правил, если у вас самих таковых нет. Следовательно, человекоубийство, - Ирина с улыбкой посмотрела на Моисеева, - если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, без сомнения, должно быть наказуемо. И это есть общечеловеческий принцип справедливости.

- Я вижу, вы хорошо подкованы! - сквозь зубы процедил Моисеев.

- О, да! - усмехнулась Ирина. - Меня одно время занимал этот вопрос.

- А сейчас? – настороженно глянул Моисеев.

- А сейчас, - потирая пальцами горло, Ирина снова улыбнулась, - увы, уже не занимает. Простите, товарищи, - заторопилась она, - мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется...

 

* * *

 

В автомобиле по пути с вокзала к гостинице Ирина жадно всматривалась в знакомые с детства улицы и дома, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. Ей казалось, что дома тоже всматриваются в нее, силясь понять, та ли это беззаботная веселая Ирочка, которую они знали. Все годы в эмиграции ей представлялось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы притупило остроту восприятия и ощущений, а может потому, что знала – это уже не ее город, здесь по новым законам живут другие люди, которые исповедуют иную веру.

Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, упорно хранившем следы былой роскоши и великолепия, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Очень хотелось, проскользнув через дворы, оказаться возле своего дома в Архангельском переулке, просто для того, чтобы взглянуть и прикоснуться к воспоминаниям, зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть булочная, но...этого делать нельзя. Никак невозможно рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки существует вероятность встречи с людьми, которые ее знали. Последствия такой встречи просчитать невозможно. А она не для того сюда приехала.

Прошла по Кузнецкому мосту до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра - пловец на фасаде по-прежнему боролся со штормовыми волнами, стремясь к одному ему известному берегу.

"Вот и я, - подумала Ирина, - словно плыла к известному только мне берегу и даже увидела его очертания вдали, но вдруг поняла, что это вовсе не тот берег, к которому я так стремилась. В этом городе мне уже нет места и нет адресов, где меня ждут. Хотя кусочки оборванных корней еще остались глубоко в земле, но уже не смогут дать всходы».

Свернула направо за угол, пошла вверх по Тверской, всматриваясь в прохожих. Поменялась не только одежда, изменилось выражение лиц, настороженней стали глаза и появились новые походки: у одних - торопливые, будто безумно опаздывают туда, куда опоздать нельзя под страхом смерти, у других, напротив, тяжелые и размеренные, как у грузчиков, несущих тяжелые мешки по узким сходням, оступиться с которых нельзя и медленнее пойти тоже нельзя, потому что собьется ритм, заданный строгим хозяином, третьи же, в основном, в военных френчах и кожаных куртках, вышагивали уверенной поступью хозяев.

Перешла на другую сторону улицы и остановилась у памятника Пушкину на бульваре. Бронзовый поэт был печален. Стоял, сняв шляпу, будто провожая в последний путь навсегда ушедшую Россию. С грустной снисходительностью с постамента наблюдал за суетой новых господ и новых рабов, еще не ведающих о судьбе, которую готовили им вечно живые вожди.

"Милый, милый Александр Сергеевич, - думала, вглядываясь в бронзовое лицо, - каково тебе смотреть на орущий в безнаказанной храбрости авангард новой поэзии, всех этих футуристов, имажинистов и ничевоков - «надменных потомков», которые пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу. А на самом деле, оплевав золотой и серебряные века русской поэзии, перескочили в каменный. Время, конечно, рассудит. Но очень уж долог суд. Не всем суждено дожить».