Сосульки

Снежинка

Снег

Дождь 1-я группа рисунков

Муха

Ветер

Облако

Град

Метель

Белье, «выбегающее» из бака при кипячении

Манная каша, вылезающая из кастрюли

Пар вырывается из кастрюли

Тесто, поднявшееся и переваливающееся через край

Молоко льют в кастрюлю

Тесто ставят в печь 2-я группа рисунков

И даже:

Записка « лезет» из щелки!

и

Облако отражается в озере!

Аналогичный результат мы получили, проведя эксперимент с загадкой «Стоит баба поперек; одна рука в избе, другая на дворе» (дверь). Дети нарисовали такие картинки-отгадки:

Ключ

Печь с трубой

Высунутый язык

Морковь

Дерево с корнями

Закладка в книге

Улитка

Зуб

Лестница, выходящая из дома на улицу

Дверь

Дерево у забора (часть кроны в одном дворе, часть — в другом)

И даже:

Крем, который наполовину выдавили из тюбика!

Другие загадки привели к рождению меньшего количества детских образов-отгадок[31]:

«Алый сапог в земле горит» («свекла») — гриб с красной шляпкой, костер, редиска, морковь, лежащий на земле стреляющий пистолет;

«Сидит баба на грядках, вся в заплатках» («капуста») — капуста, лук, яблоня в спелых яблоках.

Подчеркнем, что при предъявлении детям этого задания необходимость отгадать загадку не формулировалась. Нужно было просто нарисовать две картинки, подражая условным героям. Может быть, именно отмена установки на получение точной отгадки и в целом на успех раскрепостила наших учеников и привела к полноценному развитию тех неявных образов, которые в процессе естественного отгадывания загадок «умирали», не успев получить более или менее отчетливые очертания.

 

«Белая кошка…»

Рассмотрим поведение детей в экспериментальной ситуации на примере загадки «Белая кошка лезет в окошко» («солнечный луч»).

Любопытно, что отгадка так и не была найдена детьми, причем после предъявления экспериментаторами отгадки дети демонстрировали разочарование и даже протест: «Солнечный луч не белый, а желтый!» [32]

Мы полагаем, что отсутствие хотя бы одного образа, совпавшего с образом отгадки, а также негативная реакция на отгадку были вызваны тем, что слово «белый» во всех образах-отгадках было понято в его прямом значении (все предметы, предложенные в отгадках, за исключением мухи и ветра, характеризуются белым цветом), в то время как в отгадке реализовано нетривиальное, непривычное детям значение этого слова. Дети, вероятно, опирались здесь на опыт знакомства с народными загадками, в которых имена прилагательные значительно реже других частей речи подвергаются метафоризации.

Подчеркнем: несмотря на то, что ход к подлинной отгадке оказался для детей недоступным, они создали целую серию метафорических образов, так или иначе подсказанных текстом загадки!

Из четырех слов, входящих в загадку, три были истолкованы детьми метафорически: кошка, лезет — во всех без исключения рисунках-отгадках, окошко — только в некоторых (8 из 17; вторая группа рисунков).

Интересно, что существительное «кошка» вызвало к жизни поэтические метафоры (снег, облако, манная каша и др.), а глагол «лезет» — языковые (пожалуй, за исключением значения «отражается» в отгадке «облако отражается в озере»). Слово «окошко» в случаях образного истолкования привело к рождению поэтических метафор (щель между кастрюлей и крышкой, озеро и др.).

Любопытно, что во второй группе рисунков, в которых слово «окошко» было понято метафорически, дети истолковали по-разному даже предлог «в». В отгадках «белье», «манная каша», «пар», «тесто (из кастрюли)», «записка» предлог имеет значение «наружу», а в отгадках «молоко», «тесто (ставят в печь)», как и в первой группе рисунков — «внутрь».

 

«Стоит баба поперек…»

Эта загадка дала практически неограниченный спектр образов: все дети увидели в ней зашифрованный предмет, одна часть которого («одна рука») находится внутри чего-то («в избе»), другая — снаружи («на дворе»). Причем оппозиция «в избе» — «на дворе» одними детьми была понята буквально (печь с трубой, высунутый язык, дверь, лестница, ключ), другими — образно (язык, морковь, дерево с корнями, закладка, дерево у забора, крем, улитка).

Слова «баба» и «рука» были безошибочно истолкованы детьми в переносном смысле, что связано, вероятно, с широким распространением в народных загадках слова-замены «баба», прямо указывающего на иносказательное употребление слова «рука».

Глагол «стоит» был понят детьми примерно так же, как глагол «лезет» в предыдущей загадке: часть детей поняли его метафорически (закладка, морковь, язык и др.), часть — буквально (дерево, печь с трубой, дверь и др.).

***

 

Сравнение детских рисунков-отгадок, выполненных к одной загадке, позволяет говорить о некотором объединяющем их инварианте. Постоянные элементы каждого из двух инвариантов задаются глаголами, прилагательными, числительными, предлогами, переменные — существительными.

Инвариант рисунков к загадке «Белая кошка…»: «что-то белое стремится проникнуть внутрь/наружу какого-то замкнутого пространства через отверстие, щель».

Инвариант рисунков к загадке «Стоит баба поперек…»: «предмет, одна часть которого находится внутри чего-то, другая — снаружи».

В выведении таких инвариантов не было бы ничего удивительного, если бы они не продемонстрировали нам столь отчетливо безразличие детских образов к семантике существительных, как нам сначала показалось, истолкованных детьми метафорически. Действительно, переход от кошки к сосульке, снежинке, снегу, облаку, дождю, мухе, ветру, облаку, граду, метели, белью, манной каше, пару, тесту, молоку, записке невозможно объяснить метафорическим переносом.Если снег, облако, тесто хоть чем-то могут напомнить кошку (мягкое, пушистое, нежное), то все остальные предметы, извлеченные из контекста загадки, не содержат и намека на какие-либо признаки этого животного.

Обратившись к подлинной отгадке, мы должны констатировать, что переход от кошки к солнечному лучу на основе метафорического переноса также невозможен. Тогда мы вынуждены признать, что порождение образов-отгадок — как совпадающих с подлинной отгадкой, так и ошибочных — происходит преимущественно без влияния существительных. Об этом свидетельствует характер выведенных в опоре на детские рисунки инвариантов, в которых существительные замещены либо местоимениями («что-то», «куда-то»), либо словосочетаниями с предельно отвлеченными значениями («предмет», «какое-то замкнутое пространство»). Соотнося инварианты загадок с детскими образами-отгадками, можно увидеть, что глаголы, прилагательные, наречия и служебные части речи послужили основой для создания этих образов: именно их значения отразились в рисунках. Это как раз те части речи, которые реже всего подвергаются метафоризации в загадках. Еще одна опора для создания детских образов — бинарные оппозиции, легко различимые в инвариантах. Обе загадки, которые мы использовали в эксперименте, опираются на оппозицию внутри — снаружи [33], только в загадке «Белая кошка…» реализован ее динамический аспект («внутрь — наружу»), а в загадке «Стоит баба поперек…» — статический.

Ю.И. Левин обращает внимание на загадки, в которых загадочный объект заменен произвольным, безразличным[34]— именно такова наша загадка «Стоит баба поперек…». В таких загадках не может идти речи о дешифровке метафорического образа. Метафорический образ, судя по всему, складывается сам собой в результате подстановки отгадки (истинной или ложной).

Тогда этап подстановки образов-отгадок в процессе отгадывания загадок можно представить как вращение калейдоскопа и разглядывание все новых и новых узоров (новая версия отгадки — новый узор!).

Не случайно Т.В. Цивьян говорит о свойственном загадке операторе превращения вопреки общепринятому представлению об операторе сходства [35]: «допускается, что превращаться может все во все (в то время как не все на все похоже)».

Вот, оказывается, еще почему для «игры в загадки» нужна публика — без нее калейдоскоп покажет вам один-единственный узор! Загадка при пристальном рассмотрении оказывается игровым жанром с жестко востребованным коммуникативным запросом.

В заключение подчеркнем, что экспериментальная ситуация помогла нам «замедлить» и пронаблюдать те процессы, которые скрыты от нас в «игре в загадки» и протекают молниеносно, не успев развиться в полную меру. Мы выяснили, что абсолютное большинство детей способно создать собственные оригинальные метафорические образы по незнакомой загадке. Успешность поведения детей мы объясняем тем, что в ситуации эксперимента было снято характерное для процесса отгадывания загадок эмоциональное напряжение, связанное с ожидаемой реакцией «правильно / неправильно» (отгадал / не отгадал).

 

 

Стихотворные небылицы фольклорного происхождения

Этот раздел посвящен популярному в современной детской аудитории жанру стихотворной фольклорной небылицы, составившей фундамент обширного пласта адресованных детям литературных поэтических произведений. Авторская поэзия, ориентированная на фольклорную небылицу и имеющая откровенно игровой, шуточный характер, популярна и у русских, и у англичан, и у белорусов; дети всех национальностей, по безошибочному наблюдению Чуковского, тянутся к “изнаночному” миру фольклорных небылиц. Причина этого тяготения блестяще проиллюстрирована Чуковским в наблюдении над собственной двухлетней дочерью (“От двух до пяти”, “Лепые нелепицы”).

 

“В ту пору, – пишет Чуковский, – для нее, как и для многих детей ее возраста, являлось источником сильнейших эмоций и напряженнейшей умственной деятельности то незначительное само по себе обстоятельство, что петух кричит кукареку, а кошка мяукает.

Эти скромные сведения были могучим завоеванием ее интеллекта. Прочно, нерасторжимо, раз навсегда привязала она к петуху “кукареку”, к кошке “мяу”, к собаке “гав-гав” и, справедливо гордясь своими великими знаниями, неустанно демонстрировала их.

Эти знания сразу внесли ясность, порядок и стройность в обаятельный для нее, как и для всякого ребенка, мир окружающих ее живых существ.

И вот как-то входит ко мне дочь – на двадцать третьем месяце своего бытия – с таким озорным и в то же время смущенным лицом, точно затевает необыкновенную каверзу. Такого сложного выражения я никогда не видел у нее на лице.

Еще издали она крикнула мне:

– Папа, ава – мяу! – то есть сообщила сенсационную и заведомо неверную весть, что собака, вместо того чтобы лаять, мяукает. И засмеялась поощрительным, несколько искусственным смехом, приглашая и меня смеяться этой выдумке.

Я же был склонен к реализму:

– Нет,– ответил я,– ава – гав.

– Ава – мяу! – повторила она, смеясь и в то же время ища у меня на лице выражения, которое показало бы ей, как ей следует относиться к этой еретической выдумке, которой она даже чуть-чуть испугалась.

Я решил войти в ее игру и сказал:

– А петух кричит мяу!

И этим санкционировал ее интеллектуальную дерзость.

Никогда самая затейливая эпиграмма Пирона не вызывала такого благодарного смеха, как эта убогая шутка, основанная на механическом перемещении двух элементарных понятий.

То была первая шутка, которую моя дочь ощутила как шутку на двадцать третьем месяце своего бытия.

Она почувствовала, что не только не страшно “переворачивать” по своей прихоти мир, а, напротив, весело и очень забавно, лишь бы только рядом с этим неправильным представлением о мире в уме оставалось сознание правильного. Она, так сказать, воочию увидела основную пружину комизма, заключающуюся именно в том, что данному предмету навязываются прямо противоположные качества.

Постигнув механизм своей шутки, она пожелала наслаждаться ею опять и опять, измышляя все новые несоответствия между животным и звуком.

И тогда мне показалось – я понял, откуда эта выразившаяся в детском фольклоре несокрушимая страсть к несоответствиям, несообразностям, к разрыванию связей между предметами и их постоянными признаками.

Ключ ко всему этому в той многообразной и радостной деятельности, которая имеет такое большое значение для умственной и нравственной жизни ребенка, – в игре”[36].

 

Можно предположить, что каждый маленький ребенок, читая или слушая фольклорную небылицу, воспроизводит в себе те ощущения, которые так отчетливо описал К. Чуковский. Школьное обращение к фольклорной небылице, таким образом, ложится на богатый и, несомненно, позитивный опыт наших учеников, накопленный в собственных играх со словами и их значениями.

“Сама по себе небыличность, – пишет Е.М. Левина в статье “Стихотворная фольклорная небылица”, – алогичные события и ситуации не являются принадлежностью только собственно небылицы. При ближайшем рассмотрении оказывается, что они присущи разнообразным жанрам фольклора. Органично входит небыличность в колыбельные песни и прибаутки («Кошка на окошке ширинку шьет, а кот на печи сухари толчет»), в дразнилки («Николашка-требушка, съел корову да быка, семьсот поросят, одни лапочки висят») и т.д. Однако, вплетаясь в общую поэтическую систему жанра, гармонически соседствуя с другими элементами структуры, небыличность и в колыбельных песнях, и в прибаутках, и в дразнилках не выступает в качестве основополагающего признака, отличающего один жанр от другого. Критерием для разграничения названных жанров, как и других, служит в конечном счете их функция, назначение. Для колыбельной песни – убаюкать, успокоить дитя, для прибаутки – рассмешить, позабавить, для дразнилки – высмеять, «подколоть»... Функция небылицы особенная. Она как бы играет реальными категориями, переставляя и перевертывая их, создает свой комический мир, осознанно противопоставляет его реальному. Основная ее цель – рассмешить набором несообразностей ”[37].

Рассуждая о тяге к необычности событий в фольклоре, В.Я. Пропп выделяет также группу сказок-небылиц. “Совершенно очевидна тяга к необычному в сказках-небылицах. В них действительность выворочена наизнанку, и это придает им главную прелесть и привлекательность в глазах народа. На таком фольклоре основаны приключения Мюнхаузена. Действие происходит не за тридевять земель, а на какой-нибудь мельнице, на болоте, в лесу, оно происходит не с царевичами, а с мужиками, солдатами. Ложь и выдумка приобретают характер артистизма ”[38] (курсив наш. – Т.Т.).

Таким образом, небыличность свойственна многим фольклорным жанрам. Стихотворная небылица и небыличная сказка – это жанры, воплотившие в чистом виде идею небыличности и лишенные каких-либо дополнительных функций, установок.

В.Я. Пропп обращает внимание на глубоко заложенную в человеческой природе тягу и даже страсть к необычайному, неслыханному, сказавшуюся практически во всех жанрах фольклора, а в литературе соседствующую и как бы спорящую с противоположно направленным стремлением к художественному изображению реальной действительности. Согласно Проппу, сначала человек с помощью художественного слова стремится выразить, запечатлеть необычайное, невозможное, неслыханное, и лишь потом рождается интерес и умение удержать житейскую реальность... Вполне естественно поэтому, что небыличные тексты одними из первых входят в нашу жизнь, в то самое время, когда необычайное и неслыханное влечет нас куда больше, чем реальное и повседневное.

“Одним из главных критериев для выделения небылицы в самостоятельный жанр является сознательная установка на выдумку, ложь”, – пишет Е.М. Левина. Произведения этого жанра существуют у многих народов. “Они издавна бытуют у англичан как «Topsy turvy rhymes» (русская калька, переведенная К.И. Чуковским — «стишки вверх дном»), а в литературной традиции, в особенности под пером блестящих Э. Лира и Л. Кэрролла – под названием «лимерики» и «нонсенсы»”[39].

Все небылицы фольклорного происхождения легко разделить на две группы. Первую составят небылицы, в которых, говоря словами Чуковского, "функции предмета а навязываются предмету б, а функции предмета б навязываются предмету а ". Это так называемые (с легкой руки Корнея Чуковского) перевертыши, в которых реальный порядок вещей перевернут, поставлен с ног на голову ("Ехала деревня мимо мужика" и проч.). Художественный прием, на котором основаны небылицы этой группы, принято называть метатезой, или перестановкой. Яркий пример литературного произведения, основанного на этом типе небылицы – "Вот какой рассеянный" Маршака.

Вторую группу составляют небылицы, основанные на оксюмороне, или соединении несоединимого ("курица подкована", "оседлала кошку мышь" и др.). Авторские произведения, созданные в опоре на этот тип небылиц – сказки Чуковского "Крокодил", "Бармалей", стихотворение Хармса – Маршака "Веселые чижи" и многие другие.

К.И. Чуковский в своей классификации небылиц не различал эти два типа текстов. Его “лепые нелепицы” объединяют обе выделенные здесь группы. Подчеркнем, что оснований для такого неразличения достаточно: многократно подчеркнутые Чуковским нарочитое отклонение от нормы, тяга к нарушению установленного порядка вещей, а также комический характер в равной мере свойственны небылицам обеих групп.

Кроме оксюморона и метатезы, в детских фольклорных текстах можно встретить гиперболу (резкое преувеличение). Этот прием комического изображения использован, например, в английской народной песенке-дразнилке “Робин-Бобин”, а также в английской народной небылице “Кабы реки и озера...” По всей видимости, гиперболу можно считать частным случаем оксюморона: резкое преувеличение дает в конечном счете тот же эффект несовместимости, соединения противоположностей.

 

Отдельную тематическую группу основанных на оксюмороне небылиц (вторая группа по нашей классификации) составляют песенки-потешки об уборке урожая.

При всем родстве с другими небылицами песенки об уборке урожая обладают и рядом особенностей. Это, прежде всего, наличие фабулы, связанной с последовательностью этапов уборки урожая, а также большая ориентированность на изображение реальной действительности по сравнению с другими небылицами: здесь фиксируется вполне достоверная последовательность этапов уборки урожая, упоминаются реальные орудия труда. Присутствие фабулы мешает свободно переставлять куплеты-строфы, в то время как другие небылицы как правило не имеют фабулы и свободно допускают подобные перестановки.

Не исключено, что эти песенки-потешки были сложены специально для детей, чтобы в незатейливой и адекватной возрасту форме поведать им о самом главном для крестьянского населения трудовом процессе. Форма небылицы, в которую “отлилось” это актуальное для крестьянской среды содержание, обеспечила этим песенкам популярность и долголетие.

Эта группа текстов выделена из числа небылиц по тематическому принципу. Каждый небыличный мотив-ситуация, описанный в отдельной строфе, связан здесь с определенным этапом уборки урожая (хлеб косят, собирают в валки, вяжут в снопы и т.д.), каждое новое действие выполняется новым героем – птицей, насекомым, зверем.

Существуют и другие тематически ограниченные группы небылиц. Так, например, встречаются тексты подобного рода, посвященные свадьбе, сватовству (болгарская песенка “Снегирева свадьба” и др.). Вот одна болгарская песенка-небылица из этой тематической группы: