Брисбен, Австралия, 1975 год

 

Нелл еще раз быстро проверила документы: паспорт, билет, дорожные чеки. Она застегнула на молнию туристский бумажник и сделала себе строгий выговор. Что за навязчивые мысли? Люди путешествуют каждый день. Пристегиваются к креслам в огромных жестяных банках и позволяют запустить себя в небо. Нелл глубоко вдохнула. Все будет хорошо. Она со всем справится.

Нелл прошла по дому, заодно проверяя оконные задвижки. Заглянула на кухню, убедилась, что не оставила газ утекать, а лед в холодильнике таять, что отключила розетки. Наконец вынесла два чемодана через заднюю дверь и заперла ее. Разумеется, она знала, почему нервничает, и дело не только в страхе что-то забыть и даже не в опасении, что самолет свалится с неба. Нелл нервничала, потому что возвращалась домой. После стольких лет, после целой жизни она возвращалась домой.

Все случилось так быстро. Ее отец, Хеймиш, умер всего две недели назад, и вот она уже открывает дверь в прошлое. Папа наверняка знал, что дочь так поступит. Когда он передал чемодан Филлис и велел доставить его Нелл после своей смерти, он, скорее всего, догадывался.

Нелл ждала у дороги такси и смотрела вверх, на свой бледно-желтый дом. Такой высокий с этого ракурса, совсем не похожий на другие, с забавной лесенкой на заднем дворе, заколоченной в прежние годы, с навесами в розовую, голубую и белую полоску, с двумя слуховыми окнами наверху. Слишком узкий, слишком угловатый, чтобы считаться элегантным, и все же она любила его. Его неуклюжесть, его залатанную добротность, его сомнительное происхождение. Жертва времени и вереницы владельцев, каждый из которых стремился поставить свое клеймо на его терпеливый фасад.

Нелл купила этот дом в тысяча девятьсот шестьдесят первом, когда Эл умер и они с Лесли вернулись из Америки. Он был неухоженным, но стоял на склоне Паддингтона, за старым театром «Плаза», и больше прочих походил на настоящий дом. В ответ он вознаградил ее за веру, даже дал ей новый источник дохода. Нелл наткнулась на комнату со сломанной мебелью, запертой в темном подвале, и увидела стол, который поразил ее воображение, — с витыми ножками и откидной доской. Он был в крайне плохом состоянии, но Нелл, недолго думая, купила немного наждачной бумаги и шеллака и принялась возвращать его к жизни.

Это Хейм научил ее реставрировать мебель. Когда отец вернулся с войны и начали рождаться крошки сестры, по выходным Нелл ходила за ним по пятам. Она стала его помощницей, научилась отличать «ласточкин хвост» от прямого вруба,[7]шеллак от олифы, поняла, что за радость — починить сломанное своими руками. Однако прошло много времени с тех пор, как Нелл занималась этим. Пока не увидела тот стол, она не помнила, что самостоятельно может его отреставрировать, забыла, что когда-то всем сердцем любила это занятие. Она бы заплакала, когда втирала шеллак в витые ножки и вдыхала знакомые пары, да только слезы были ей несвойственны.

Увядающая гардения рядом с чемоданом привлекла внимание Нелл, и она вспомнила, что не позаботилась нанять кого-нибудь поливать сад. Соседская девчонка согласилась кормить кошек, одна знакомая — забирать в магазине почту, но растения совсем вылетели из головы, что прекрасно характеризовало состояние ее духа: вот так забыть о своей гордости и радости. Придется попросить одну из сестер, позвонить из аэропорта, а то и с другого края земли. То-то они удивятся, хотя им не привыкать к выходкам старшей сестры.

Трудно поверить, что когда-то они были очень близки. Отцовское признание многое украло у нее, но самую глубокую рану нанесла потеря сестер. Ей было уже одиннадцать, когда родилась первая, но немедленно возникшая связь ошеломила ее. Она знала, еще до напоминания матери, что забота о сестренках, об их безопасности лежит на ее плечах. Наградой стала взаимная привязанность. Если они расшибали коленки, то бежали к Нелл, чтобы та их утешила, крепкие маленькие тельца сестер прижимались к ней. Когда девочкам снились кошмары, они забирались в постель к старшей сестре, чтобы провести рядом долгую ночь.

Но папина тайна все изменила. Его слова сбросили книгу ее жизни на пол, и страницы разлетелись во все стороны, их невозможно стало сложить обратно, чтобы прочесть тот же рассказ. Она обнаружила, что не может смотреть на сестренок, не думая о собственной чужеродности, и все же не могла рассказать им правду. Поступить так означало разрушить нечто, во что те безоговорочно верили. Нелл предпочла, чтобы ее считали чудачкой, но не чужачкой.

Черно-белое такси свернуло на улицу, и она помахала ему рукой. Водитель погрузил чемоданы в багажник, и Нелл забралась на заднее сиденье.

Водитель захлопнул дверь.

— Куда, милая?

— В аэропорт.

Водитель кивнул, и машина тронулась, пробираясь сквозь лабиринт улочек Паддингтона.

Отец рассказал ей правду в двадцать первый день рождения. Его произнесенное шепотом признание отняло у нее саму себя.

— Но кто же я? — спросила она в тот вечер у отца.

— Ты — это ты. Та же, что всегда. Ты — Нелл, моя Нелли.

Она понимала, что Хеймиш отчаянно этого жаждет, но знала, что все не так. Реальность сместилась на несколько градусов, и она выбилась из общего ряда. Той, кем она была или кем себя считала, в действительности не существовало. Никакой Нелл Эндрюс не было.

— Кто я на самом деле? — вновь спросила она через несколько дней. — Прошу, расскажи мне, папа.

Хеймиш покачал головой и отвел глаза. Он устал и выглядел старше, чем прежде.

— Я не знаю, Нелли. Мы с твоей мамой так и не выяснили. И нам всегда было все равно.

Она хотела, чтобы ей тоже было все равно. Но что-то изменилось, и она больше не могла смотреть в глаза отцу. Нелл не стала любить его меньше, просто исчезла легкость. Любовь, которую девушка питала к Хеймишу, незримая, неоспоримая в прошлом, приобрела вес, голос. Она шептала, когда Нелл смотрела на него: «На самом деле ты не его дочь». Девушка не могла поверить, что он любит ее не меньше, чем сестер, сколько бы отец ни настаивал.

— Ну конечно люблю, — сказал он, когда Нелл спросила его.

Взгляд Хеймиша выдал изумление и обиду. Он достал платок и вытер рот.

— Я узнал тебя первой, Нелли, я любил тебя дольше всех.

Но этого было мало. Она была ложью, жила во лжи, но больше не хотела так жить.

Шли месяцы, и жизнь, которая создавалась двадцать один год, методично разваливалась на части. Девушка бросила работу в новостном агентстве мистера Фицсиммонса и нашла другую — билетерши в новом театре «Плаза». Она упаковала одежду в два небольших чемодана и стала снимать квартиру вместе с подругой. Разорвала помолвку с Денни. Не сразу, ей не хватило смелости на резкий разрыв. Нелл позволила их отношениям распадаться месяцами, почти все время уклоняясь от встреч с молодым человеком. Она гадко вела себя, даже когда соглашалась на свидание. Трусость заставила Нелл ненавидеть себя еще сильнее, лишь подтверждая ее подозрение: она заслужила все, что происходит.

Девушке понадобилось много времени, чтобы порвать с Денни. Его красивое лицо, честные глаза и непринужденная улыбка… Конечно, он хотел знать причину, но Нелл не могла заставить себя рассказать правду. Не было слов, чтобы объяснить ему, что женщины, которую он любил, на которой надеялся жениться, больше нет. Как могла она ожидать, что Денни будет ценить ее, по-прежнему хотеть ее, когда узнает, что когда-то ее выбросили? Что ее настоящая семья отказалась от нее?

Такси повернуло на Альбион и помчалось на восток к аэропорту.

— Куда направляетесь? — спросил водитель, встретив взгляд Нелл в зеркале заднего вида.

— В Лондон.

— К родным?

Нелл посмотрела в грязное окно машины.

— Да, — ответила она с надеждой.

Лесли она тоже не сказала, что едет. Она думала об этом, представляла, как берет трубку и набирает номер дочери, последний в строчке, что змеилась по странице записной книжки и забегала на поля. Но каждый раз успевала раздумать. Скорее всего, она успеет вернуться еще до того, как Лесли поймет, что ее нет.

Нелл незачем было задумываться, когда именно она совершила ошибку с Лесли, она и так прекрасно знала это. Она взяла неверную ноту, да так и не нашла нужную. Роды были шоком, жестоким появлением вопящего, ревущего живого комочка, сплошные руки, ноги, беззубые десны и скрюченные от ужаса пальчики.

Ночь за ночью Нелл лежала без сна в американской больнице и ждала, когда же возникнет связь, о которой говорят люди. Головой она понимала, что крепко и неразрывно связана с маленьким человечком, которого вырастила в себе. Но чувство так и не пришло. Как отчаянно Нелл ни старалась, как ни желала этого, она не становилась единым целым со свирепой дикой кошечкой, которая сосала, грызла и царапала ее грудь, неизменно желая большего, чем мать могла дать.

Эл, напротив, был сражен, всецело поглощен воспитанием дочери. Казалось, он не замечал, что ребенок — наказание Господне. В отличие от большинства мужчин своего поколения он с радостью держал дочку, баюкал на изгибе руки, водил гулять по широким улицам Чикаго. Иногда Нелл наблюдала, изобразив ласковую улыбку, как он влюбленно смотрит на малышку. Эл поднимал взгляд, и в его затуманенных глазах Нелл видела отражение собственной пустоты.

Лесли родилась с горячей кровью в жилах, но смерть Эла в тысяча девятьсот шестьдесят первом остудила ее. Едва Нелл озвучила новость, как увидела: глаза дочери устало тускнеют и подергиваются пеленой. Следующие несколько месяцев Лесли, будучи и без того загадкой для Нелл, все глубже забиралась в кокон подростковой уверенности, что презирает мать и не желает больше иметь с ней ничего общего.

Вполне понятно, разумеется, хоть и неприемлемо — ей уже исполнилось четырнадцать, очень восприимчивый возраст, а отец был для нее светом в окошке. Возвращение в Австралию не помогло, но что теперь говорить. Нелл хватало ума не осуждать себя задним числом. Она поступила, как тогда казалось, наилучшим образом. Нелл не была американкой, мама Эла умерла несколькими годами раньше, и во всех отношениях они остались одни. Чужие в чужой стране.

Когда Лесли ушла из дома в семнадцать, автостопом обогнув восточное бедро Австралии и спустившись к ее колену, Сиднею, Нелл с радостью отпустила ее. Без дочери она поняла, что может наконец избавиться от зеленой тоски, которая мучила ее последние семнадцать лет. Тоска нашептывала, что она ужасная мать, что родная дочь не в силах ее терпеть, что это дурная наследственность, что она не заслужила детей. Неважно, сколь добры были Хеймиш и Лил, Нелл родилась от плохой матери, из числа тех, кто легко откажется от своего ребенка.

Но все оказалось не так уж скверно. Через двенадцать лет Лесли перебралась ближе к дому, поселилась на Золотом Побережье с очередным парнем и своей дочерью Кассандрой. Нелл видела девочку всего пару раз. Бог знает, кто ее отец; Нелл не стала спрашивать. Но верно, он был не совсем пропащим, потому как во внучке почти не чувствовалось горячности матери. Совсем наоборот, Кассандра казалась ребенком, душа которого стала взрослой раньше времени. Тихая, терпеливая, задумчивая, преданная Лесли — право, прекрасный ребенок. В ней таилась серьезность, уголки печальных голубых глаз были опущены вниз, а милый ротик, как подозревала Нелл, мог бы стать красивым, если бы она хоть раз улыбнулась с неподдельной радостью.

Черно-белое такси остановилось у дверей Кантаса, Нелл протянула водителю деньги и отогнала все мысли о Лесли и Кассандре.

Она потратила полжизни, подстерегаемая сожалением, тонущая в неправдах и сомнении. Настало время для ответов, время узнать, кто она. Нелл выскочила из машины и подняла голову к небу, в котором над самой головой пронесся грохочущий самолет.

— Удачного полета, милая, — сказал водитель, ставя чемоданы Нелл на багажную тележку.

— Да. Спасибо.

Все так и будет. До ответов рукой подать. Прожив жизнь тенью, она обретет плоть и кровь.

Маленький белый чемодан был ключом к разгадке, точнее, им было его содержимое. Книга волшебных сказок, опубликованная в Лондоне в тысяча девятьсот тринадцатом году, и изображение женщины на фронтисписе. Нелл немедленно узнала ее. Прежде чем подключилось сознание, из самой глубины памяти всплыли имена, которые она полагала лишь частью детской игры. Госпожа. Сочинительница. Она не только знала, что Сочинительница реальна, она помнила ее имя. Элиза Мейкпис.

Первой мыслью Нелл, вполне естественно, было, что Элиза Мейкпис — ее мать. Когда она подавала запрос в библиотеку, то сжимала кулаки, ожидая и надеясь, что библиотекарь обнаружит: Элиза Мейкпис потеряла ребенка и всю жизнь искала пропавшую дочь. Но объяснение, разумеется, не могло быть таким простым. Библиотекарь очень мало нашел об Элизе, но вполне достаточно, чтобы узнать: писательница, творившая под этим именем, детей не имела.

Списки пассажиров оказались немногим более полезны. Нелл проверила все корабли, что вышли из Лондона в Мэриборо в конце тысяча девятьсот тринадцатого, но имени Элизы Мейкпис ни в одном из них не было. Разумеется, не исключено, что Элиза писала под псевдонимом, а билет заказала на свое настоящее или выдуманное имя. Но Хейм не сказал Нелл, на каком корабле она приехала, так что способа сократить список не было.

И все же Нелл не опустила руки. В любом случае, Элиза Мейкпис была важна, так как играла некую роль в ее прошлом. Нелл смутно помнила Элизу. Просто старые, давно вытесненные воспоминания, но вполне реальные. Она была на корабле. Ждала. Пряталась. Играла. Она начинала припоминать и другие подробности. Словно воспоминание о Сочинительнице приподняло некую крышку. Начали появляться обрывки из детства: лабиринт, старая женщина, которая пугала ее, долгое путешествие по воде. Нелл знала, что благодаря Элизе найдет себя, а чтобы найти Элизу, необходимо отправиться в Лондон.

Слава богу, у нее хватило денег, чтобы позволить себе перелет. Точнее, спасибо отцу, потому что ему она обязана больше, чем Богу. В белом чемодане, рядом с книгой волшебных сказок, щеткой для волос и детским платьицем, Нелл нашла перевязанное письмо от Хейма с фотографией и чеком. Не состояние — он не был богат, — но достаточно, чтобы изменить положение. В письме он говорил, что хочет оставить ей чуть больше, но чтобы остальные девочки не узнали. Он всю жизнь помогал им деньгами, но Нелл неизменно отказывалась от поддержки. А так она не сможет сказать «нет».

Затем отец извинился, написал, что надеется, когда-нибудь она простит его, хотя сам он так и не сумел себя простить. Возможно, ее обрадует, что он так и не справился со своей виной, которая сломала его. Он провел остаток жизни, жалея, что рассказал правду, а будь он посмелее, то жалел бы, что вообще оставил девочку у себя. Но жалеть об этом — значит желать жизни без Нелл, а ему легче нести груз вины, чем отказаться от дочери.

Фотографию Нелл уже видела прежде, хоть и недолго.

Она была черно-белая — точнее, коричнево-белая, — сделанная десятки лет назад. Хеймиш, Лил и Нелл, до того как родились сестры и наполнили семью смехом, громкими голосами и девчачьим визгом. Один из тех студийных снимков, на которых сидящие внутри рамки выглядят немного испуганными, как будто их выдернули из настоящей жизни, уменьшили и посадили в кукольный дом, полный незнакомых предметов. Глядя на карточку, Нелл ничуть не сомневалась, что помнит, как ее снимали. У нее сохранилось немного детских воспоминаний, но Нелл отчетливо помнила, как ей сразу не понравилось, что ее привели в студию, помнила химический запах проявителя. Она отложила фотографию в сторону и снова взяла письмо отца.

Сколько бы Нелл его ни читала, она неизменно удивлялась выбору слов: его вина. Она полагала, отец считал себя виновным в том, что разрушил своим признанием ее жизнь, и все же слово заставляло беспокоиться. Сожаление, возможно, раскаяние, но вина? Странный выбор. Ведь как бы Нелл ни хотела, чтобы этого не произошло, каким бы невозможным ни полагала и дальше вести ту жизнь, о фальши которой узнала, она никогда не считала своих родителей виноватыми. В конце концов, они лишь поступили, как считали нужным, как и было нужно. Они подарили ей дом и любовь, которых она была лишена. То, что отец полагал себя виновным, воображал, будто Нелл может считать его таковым, тревожило. Но было уже слишком поздно спрашивать, что он имел в виду.