ТРОПИЧЕСКАЯ АФРИКА НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

 

Н

а рубеже веков все отчетливее выявляются серьезные вызовы мировому сообществу, обусловленные противоречивым взаимодействием двух явно не равновесных тенденций — глобализации и дифференциации (фрагментации) мирового развития. В последней трети уходящего столетия превалировала первая тенденция, особенно в экономической сфере. “Локомотивом” процессов глобализации выступает постиндустриальный мир, который объективно ориентирует незападные общества на свою систему производства, стандарты потребления, социо- и политико-культурные ценности и нормы.

Тенденция дифференциации мирового развития только набирает силу. Она возникает и в результате “отталкивания” от нивелирующего воздействия глобализации, и нарастающих кризисных проявлений ее, и процессов децентрализации госуправления на основе и вследствие укрепления гражданского общества, расширения начал самоуправления. Наиболее весомо и зримо тенденция дифференциации/фрагментации проявляется в сфере социокультурной, демонстрируя непреодолимую тягу различных сообществ, групп людей к сохранению или возрождению своей этнокультурной, региональной или конфессиональной идентичности, что влечет за собой нередко смену форм государственности. Подпитываться эта тенденция будет и стремлением найти свою собственную парадигму экономического развития странами, оказавшимися маргиналами в глобализирующейся системе мирохозяйственных связей. К числу таких стран относятся и государства Тропической Африки. Определить их роль, место и перспективы эволюции в новом мировом контексте, складывающемся под влиянием вышеозначенных факторов, представляется нам весьма актуальным.

Горькие плоды модернизации [134] (экономические и социальные аспекты)

 

В субсахарском регионе в постколониальный период просматривалось, по сути, два подхода к проведению социально-экономической модернизации в рамках модели имитационного, догоняющего развития.

Первый подход ориентировал африканские страны на самостоятельное развитие в ходе их форсированного встраивания в индустриально-модернистскую парадигму общественной эволюции. Ставка делалась на государство, которому отводилась роль не просто регулятора и координатора социально-экономической деколонизации, а главного агента развития и социальной консолидации. Индустриализация, урбанизация, развертывание массовой системы образования и здравоохранения, развитие производственных коммуникаций и т.п. объявлялись приоритетными направлениями развития. Идеологическая составляющая этой стратегии характеризовалась значительной пестротой идейных течений — от антиимпериализма, национализма до африканских и “марксистских” социализмов на страновом уровне, а на региональном сначала доминировали идеи нового мирового экономического порядка (НМЭП), а затем — “опоры на собственные силы”.

В первые полтора десятилетия политической независимости при наличии значительных ресурсов, полученных благодаря относительно благоприятной конъюнктуре на мировых рынках сырья и большого объема внешних кредитов, и на волне национального подъема в регионе были достигнуты определенные экономические успехи, и особенно были заметны достижения в становлении социальной инфраструктуры. Это относилось, правда, к тем странам, где и пока политическая нестабильность — постоянный элемент общественной эволюции региона — не перерастала в серьезные и затяжные конфликты. В то же время при многократном росте ВВП[135] сдвиги в его структуре за период с 1960 по 1980 г. — снижение удельного веса сельского хозяйства с 41.0% до 20.0% при росте доли промышленности и строительства с 20.0% до 38.0% и сферы услуг с 39.0% до 42.0% — не приобрели качественного характера. Вместо интенсификации сельскохозяйственного производства, что должна была стимулировать урбанизация (города в официальных планах характеризовались как “полюса роста”), наблюдалась деградация производительных сил в деревне, разрушение традиционных экосоциальных систем[136]. Происходило в основном экстенсивное наращивание сырьевого промышленного и сельскохозяйственного потенциала, что свидетельствовало об усилении сырьевой ориентации африканских стран. При этом сохранялся и узкоочаговый характер развития на базе одного-двух видов традиционного сырья. Это развитие не стимулировало (или стимулировало в ограниченных пределах) модернизацию секторов хозяйства, работающих на внутреннее потребление и поглощающих основную часть самодеятельного населения, что, естественно, не вело к созданию высокоэффективного единого экономического организма на капиталистической основе.

В этих условиях кризисные явления в мировом капиталистическом хозяйстве середины-конца 70-х гг., относительное падение спроса на африканское сырье со стороны ведущих капиталистических стран, переходящих к использованию ресурсосберегающих технологий, при скачкообразном росте внешней задолженности стран региона и кризисе их платежеспособности оказало самое пагубное воздействие на экономику африканских государств. Последние, стремясь предотвратить надвигающийся кризис или хотя бы смягчить его возможные последствия, принимают Монровийскую стратегию развития (1979 г.) и Лагосский план действий по ее реализации (1980 г.) на период до 2000 г. Эти документы свидетельствовали о намерении стран региона сменить хозяйственные приоритеты с преимущественного развития традиционного экспортного сектора и расширения своего участия в международном обмене в качестве поставщика сырья на удовлетворение нужд населения при использовании прежде всего местных ресурсов, в частности, расширения импортзамещающих производств. Все это базировалось на концепции “опоры на собственные силы”, которая продолжала и развивала идеи периферийной экономики, альтернативного развития, а впоследствии и НМЭП[137], так и не получившего практического воплощения, но уже под углом зрения региональной интеграции.

 

Среди приоритетов вышеуказанной концепции — самообеспечение продовольствием в региональном масштабе, создание индустриальной базы и обеспечение условий для реализации суверенитета государства над природными ресурсами, увеличение объема внутриафриканской торговли, развитие транспорта и связи в целях региональной интеграции. Однако на пути экономического регионализма стояли серьезные преграды — такие как чрезвычайная отсталость социально-экономических структур, однотипная сырьевая ориентация национальных экономик и слабая их взаимодополняемость, “привязка” местных хозяйственных комплексов к экономике бывших метрополий, противоречия идеологического, политического и иного плана в условиях превращения Африки в плацдарм противостояния сверхдержав и т.п. Что же касается мобилизации внутренних факторов развития на национальном уровне, то она, судя по опыту Танзании, лишь стимулировала тенденцию к полной зарегулированности хозяйственной деятельности, расширению госсектора или даже его доминированию в экономике при крайней неэффективности его функционирования и тем самым еще более содействовала экономическому упадку развивающихся стран. В целом же концепция “опоры на собственные силы” и в региональном, и в национальном измерениях оказалась больше декларацией о намерениях, став всего лишь частью общественной мысли и общественного сознания.

Жесточайший экономический кризис 80-х гг., усугубленный засухой, голодом во многих странах сахельской зоны, свидетельствовал о крахе надежд и иллюзий концепции “коллективного самообеспечения” и в целом стратегии самостоятельного развития при опоре на государство, провала попыток такого рода модернизации в рамках модели догоняющего развития и индустриально-модернистской хозяйственной парадигмы в целях обеспечения самоподдерживающегося экономического роста. Как реакция на неудачу таких попыток, сформировался второй подход к решению проблем развития. Он был предложен международными финансовыми организациями и заключался в реализации разработанных ими программ финансовой стабилизации и структурной перестройки (СП) экономик африканских стран. Эти программы обязывали страны-заемщицы проводить курс на развитие рыночных отношений через либерализацию экономики, сокращение госсектора и госвмешательства в хозяйственную деятельность и приватизацию предприятий, а также экономическое стимулирование экспортного производства при ограничении импортзамещающего. Этот второй подход к социально-экономической модернизации был обусловлен и ориентирован на постиндустриально-глобалистскую парадигму общественной эволюции. Она базируется на приоритетности новых технологий, максимальной либерализации международных хозяйственных и особенно кредитно-финансовых отношений, объективной необходимости распространения транснациональной финансово-хозяйственной деятельности на все страны и регионы, усиления их взаимозависимости и как следствие радикального сокращения экономической роли и функций государства. К середине 80-х гг. МВФ/МБРР из консультантов по долгосрочному планированию, кредиторов и разработчиков различных хозяйственных проектов превратились в “дирижеров” экономического роста стран региона, из крупнейшего кредитора и регулятора международной задолжности в своего рода гаранта кредитоспособности стран субсахарской части континента в целях стимулирования инвестиционной деятельности частного капитала.

Более 30 стран Африки за прошедшие годы осуществили экономические реформы в том или ином объеме. Много копий сломано, в том числе и в научных кругах, по поводу оценки результатов СП. Дискуссия по этому поводу оживилась в середине 90-х гг. в связи с заявлениями экспертов Экономической комиссии ООН по Африке (ЭКА ООН) и международных финансовых организаций о переменах к лучшему в экономике большинства государств региона. Оценки экспертами МВФ, ЭКА ООН и Африканского банка развития ежегодного прироста ВВП в 1994-1997 гг. колебались в пределах 2.3 — 4.5% на фоне стагнации 80-х — начала 90-х гг. (в 1981-90 гг. — 1.7%, 1991-93 — 0.7%). Более детальный анализ свидетельствовал о значительной дифференциации по параметрам экономического роста как между странами, так и субрегионами Тропической Африки. Только в восьми — в основном малых — странах (Ботсвана, Лесото, Маврикий, Сейшелы, Свазиленд и т.д.) темпы роста ВВП достигли или превысили уровень 6%, намеченный программой действий ООН по развитию Африки на 90-е гг. В 19 государствах показатели экономического роста в середине текущего десятилетия колебались в пределах 3-6% (Гана, Кот-д’Ивуар, Нигерия, Кения и др.), в 23 находились на отметке 0-3%. При этом только в 27 странах темпы прироста ВВП были выше, чем показатели демографического роста[138]. Что касается субрегионов, то опережающими темпами развивается Юг Африки. Среднесрочный прогноз экономического развития Тропической Африки свидетельствует, что до 2001 г. ежегодный прирост ВВП должен составить там 3.3 — 4.6%.

Нынешний экономический рост, хотя его темпы и признаются недостаточными, учитывая разрушение экономического потенциала многих стран в предыдущие десятилетия и высокий прирост населения, рассматривается многими аналитиками как следствие и показатель успеха СП, международного сотрудничества и интеграции африканских стран в мировую экономику. Однако ситуация отнюдь не столь однозначна.

Действительно, развертывание процессов приватизации и либерализации важнейших сфер хозяйственной деятельности государств региона[139] стимулировало инвестиционное оживление — абсолютный объем притока ПИИ вырос в 1993-96 гг. с 1.7 до 5 млрд. долларов[140]. Открытие биржевых рынков ряда стран привлекли не только европейских и американских, но и азиатских инвесторов[141]. Налицо явный рост торгового оборота — в 1998 г. ожидался прирост объема всего африканского экспорта на 5% и импорта — на 7%[142]. Снятие Соединенными Штатами и другими развитыми странами ограничений на импорт ряда товаров африканской обрабатывающей промышленности (ткани, кожаные изделия и т.п.) также усилят эту тенденцию. Активная политика международных финансовых институтов по списанию и реструктуризации внешнего долга стран, имеющих хорошие экономические показатели, создает стимул для частного инвестирования и расширения базы поддержки структурных реформ внутри данных государств.

Однако анализ тех же параметров с точки зрения степени и перспектив включенности стран региона в мировую экономику свидетельствует о безрезультативности и даже провале СП, так как именно за период их проведения маргинализация Тропической Африки в мировой экономике устойчиво нарастала.

Главными динамичными факторами (или даже движущими силами) интернационализации мирового хозяйства выступают ПИИ и международная торговля. Период с 1980 г. по 1995 г. охарактеризовался резким снижением доли Тропической Африки во всех ПИИ развивающихся стран — с 15% до 3%. В те же годы наблюдалось и сокращение удельного веса континента в глобальной торговле — с 5% до 2.2%[143]. Основные потоки ПИИ в развивающемся мире направлялись в страны (в первую очередь НИС ЮВА), политически стабильные и обладающие ресурсами (человеческий и финансовый капитал, новые технологии) для того, чтобы встроиться в современную систему разделения труда в соответствии с его новой структурой и потребностями.

Проблема внешней задолженности, превратившись в серьезный, долговременный фактор мирохозяйственного развития, весьма чувствительно сказывается и будет сказываться на всех элементах и участниках международных экономических отношений. Однако страны Тропической Африки оказались в столь сложной ситуации, что она делает невозможным выход большинства из них из долгового тупика, тем более самостоятельный. Из 41 государства, которых МБРР в 1996 г. определил как “бедные страны с огромной задолжностью”, 32 находятся именно в субсахарском регионе. Казалось бы, внешний долг Тропической Африки (223 млрд. долларов) меньше по своим абсолютным размерам, чем задолжность стран Латинской Америки или ЮВА, а условия погашения долговых обязательств, особенно для наименее развитых стран (НРС), по всем параметрам наиболее благоприятные среди регионов развивающегося мира. Тем не менее иностранная задолженность стала для африканских государств гораздо более тяжелым бременем — отношение долга к ВВП ныне составляет 70%, его стоимость в 2.5 раза превышает экспортные поступления, а на обслуживание внешних долговых заимствований идет 1/5 часть доходов от экспорта (исключая ЮАР). Сложность решения долговой проблемы, привлечения инвестиций, активизации международной торговли обусловлена целым комплексом факторов, связанных с фундаментальными изъянами и деформациями местных хозяйственных организмов, которые устранить в ходе СП не удалось. Это — узость слабо диверсифицированного экспортного сектора, несбалансированность экономики, неспособность воспользоваться преимуществами широкого и разностороннего участия в международном разделении труда, огромная (превышающая средний для развивающихся стран уровень) зависимость от притока внешних ресурсов.

Проблема, сравнимая и взаимосвязанная с проблемой внешней задолженности, — бегство капитала. Общая сумма оттока капиталов за последние 10 лет составила порядка 15 млрд. долларов (без ЮАР)[144]. Причины бегства капиталов частично совпадают с причинами слабого притока ПИИ: отсталость, узкая база для накопления и инвестирования, низкая норма прибыли, нестабильность плюс безудержная тяга правящей верхушки к личному обогащению и упрятыванию своих капиталов в иностранных банках и т.д. С разворовыванием средств во многом связана и неэффективность “официальной помощи развитию”. За полтора десятка лет с 1980 г. она выросла с 3.1% до 11.5% ВВП субсахарского региона (на фоне того, что в Южной Азии официальная помощь развитию сократилась за тот же период с 2.6% до 1.5%, в Латинской Америке — с 0.7% до 0.3%, а в ЮВА составляла всего 0.8% ВВП), но при этом ВВП на душу населения в 1980-93 гг. снижался на 0.8% в год[145]. Таким образом, связка “внешний долг — бегство капитала”, обескровливая экономику стран Африки южнее Сахары, усиливает процессы их маргинализации в системе мирового хозяйства.

Что же касается социальной сферы, то после разрушительного кризиса 80-х гг. именно СП, жестко ограничивая государственные расходы, объективно содействовали ее упадку, беспрецедентному росту бедности, резкому снижению качества человеческих ресурсов. И это несмотря на принимаемые МВФ/МБРР с середины 80-х гг. меры социальной поддержки населения как часть программы восстановления и укрепления экономического роста.

На фоне снижения бедной части населения даже в многонаселенной Южной Азии субсахарский регион, судя по прогнозам, в новое тысячелетие войдет с самым большим массивом — около 50% населения — бедноты, доходы которой обеспечивают лишь физическое выживание. Повышению доли африканцев, живущих за “чертой бедности”, способствуют и самые высокие темпы демографического роста в мире, и быстрый прирост городского населения (табл.2). К тому же масштабы бедноты в африканских городах (42% урбанизированного населения) намного превышают подобные показатели по развивающемуся миру в целом (28%)[146].

 

Таблица 1 Динамика доли населения, находящегося ниже черты бедности**

Регионы	(%)	(%)	(прогноз в %)
Третий мир	30.5	29.7	29.7
Тропическая Африка	47.6	47.8	49.7
Восточная Азия	13.2	11.3	4.2
Южная Азия	51.8	49.0	36.9
Северная Африка и Ближний Восток	30.6	33.1	30.6
Латинская Америка и Карибский бассейн	22.4	25.2	24.9

 

** Ниже 370 долларов в год.

Источник: La pauvreté urbaine en Afrique Subsaharienne, p. I-7.

 

Таблица 2 Показатели социально-экономического развития Третьего мира, его регионов и мира в целом (1996 г.)

Показатели	Тропиче-ская Африка	Южная Азия	Восточ-ная Азия	Латин-ская Амери-ка и Кариб-ский бассейн	Третий мир	Мир
Индекс человеческого развития§	0,425	0.500	0.725	0.925	0.600	0.835
ВВП на душу населения (долл. США)¨
Средняя ожидаемая продолжительность жизни	51.4	60.5	68.8	68.8	63.3	64.8
% грамотных среди взрослых	56.0	49.6	80.7	86.8	70.6	76.3
% школьников всех уровней
% населения, к-рому доступны медицинские услуги
% населения, обеспеченного безопасной питьевой водой
Детская смертность***
Калорийность рациона питания (на человека)
Темпы прироста населения (1993-2000 гг., в %)	2.9	2.0	1.0	1.7	1.8	1.5
Темпы прироста городского населения (1993-2000 гг., в %)	4.9	3.5	3.5	2.4	3.5	2.5

 

Источник: Human Development Report 1996. N.Y., 1996, pp. 145-146, 152-153, 176-179.

 

Как видно из таблицы, последнее место Тропической Африки по “индексу человеческого развития” в развивающемся мире, среди его регионов и в мире в целом “подкреплено” другими индикаторами, свидетельствующими о серьезном отставании африканских стран в сфере питания, школьного образования, здравоохранения[147]. Отсутствие доступа для около или более половины населения к питьевой воде, элементарным средствам санитарии, плохое питание объясняют очень высокий уровень заболеваемости, детской смертности и самый низкий “порог” продолжительности жизни. Страшным бичом для африканцев является СПИД — в 1995 г. из 15.5 млн. ВИЧ-инфицированных в мире 11 миллионов приходилось на субсахарский регион[148]. СПИД — это проблема уже не медицинская и даже не социально-экономическая, а политико-государственная: масштабы пандемии таковы, что могут привести в некоторых районах и даже государствах к обезлюдиванию[149].

Признанием особой тяжести ситуации в социальной сфере Африки стало выдвижение образования и здравоохранения в приоритеты грандиозной программы “Дать шанс развитию”, инициированной в 1996 г. ООН. На эти цели намечено собрать 25 млрд. долларов. Другие приоритеты программы — это обеспечение продовольствием, укрепление органов госуправления, поддержание мира, защита окружающей среды. Основную часть суммы взялись обеспечить координаторы программы — МВФ/МБРР — при условии продолжения структурных реформ, что становится все более проблематичным для субсахарского региона.

Еще в 1989 г. ЭКА и ОАЕ приняли “Африканскую альтернативу программам структурной адаптации в целях социально-экономического возрождения и трансформации”, где подвергли обоснованной критике чрезмерный упор при проведении реформ только на финансовые мероприятия, использование сугубо рыночных механизмов в условиях слабой, недиверсифицированной производственной базы и разбалансированного рынка, жесткость и поспешность в осуществлении структурной перестройки. Возросшее в начале 90-х гг. внимание МВФ/МБРР к реальному сектору экономики либо запоздало (в некоторых странах последствия финансовой стабилизации носили просто разрушительный характер для их слабой экономики), либо не было адекватным задаче возрождения деградирующего сельского хозяйства — базового сектора экономики развивающихся стран, диверсификации экспорта в соответствии с новыми потребностями мирового рынка и т.д.

 

Политика СП с самого начала встретила жесткое скрытое или открытое противодействие правящих кругов подавляющего большинства стран региона, что было вызвано не только и не столько просчетами в ее реализации. Они всеми силами противились предстоящему разделу госвласти и собственности. Тем не менее, как считают многие исследователи[150], вопреки ожиданиям неолибералов-ортодоксов, именно представители “rent-seeking capital”, то есть правящие группы, госбюрократия высшего звена и связанная с государством торгово-посредническая буржуазия более всего выигрывали от политики приватизации и либерализации, отхватывая себе “лучшие куски”, от расширения и диверсификации источников аккумуляции капитала в ходе СП. Особенно неприкрытый грабеж госресурсов и госсобственности наблюдался в бывших странах соцориентации, где госчиновникам и партфункционерам не противостояли группы местной буржуазии, уже закрепившиеся в отдельных секторах экономики, как это имело место в некоторых капиталистически ориентированных странах. Отказ (временный или частичный) правящих кругов от проведения реформ был связан и с явной либо возможной внутриполитической нестабильностью из-за растущего недовольства масс тяжелыми социальными последствиями СП. Политика структурной перестройки разрушила социальный контракт дореформенного периода между верхами и “городской коалицией” (служащие, рабочие, средние слои), в качестве механизма реализации которого выступали клиентелизм и корпоративизм, а идеологической основой служили концепции экономической модернизации под руководством государства. Главными оппонентами СП стали профсоюзы, ассоциации профессионалов (врачей, учителей, юристов), студенческие организации, городская беднота.

Все менее безусловной становится в последнее время поддержка рыночных преобразований даже со стороны тех африканских лидеров, которые признают конструктивный вклад СП в экономический рост своих стран. Они вынуждены учитывать усталость населения от трудностей пореформенного периода. Но, пожалуй, более весомая причина — притягательность примера “азиатских тигров” с их высокоэффективным госрегулированием хозяйственной деятельности.

Привлеченные феноменальными экономическими успехами НИС ЮВА африканские страны стремятся перенять их успешный опыт в различных сферах экономики. Так, разработанная в Гане программа достижения к 2020 г. статуса государства со средним доходом пытается соединить подходы Сингапура к развитию человеческих ресурсов, рынков капиталов и мореплавания с достижениями Малайзии и Индонезии в сфере сельского хозяйства, Южной Кореи и Тайваня в развитии промышленности, а Гонконга, Таиланда и Индонезии — в текстильном производстве[151]. В созданных при поддержке МБРР свободных экономических зонах уже функционируют предприятия по выпуску электроники и высокоточных приборов. Начата реализация общенациональной программы компьютерной грамотности, создаются окружные центры по научным ресурсам, определяются ориентиры научных и промышленных исследований.

Понятно стремление Ганы и других африканских государств адекватно реагировать на запросы новой постиндустриальной эпохи. Однако пока отсутствуют достаточные экономические и социокультурные условия для того, чтобы новые технологии смогли стать реальным элементом производительных сил в регионе. Несмотря на значительное увеличение в последние годы бюджетных расходов на образование и здравоохранение, сохраняется на длительную перспективу низкое качество человеческих ресурсов, перенасыщенность рынка дешевой рабочей силой, резкое отставание от других периферийных регионов в сфере науки[152]. Медленный и крайне неравномерный по странам процесс эволюции от доиндустриальных к индустриальным формам производства в 80-х — начале 90-х гг. характеризовался откатами, тенденциями к деиндустриализации, что не создает почвы для широкой востребованности новых технологий в странах региона. Анклавы же высокотехнологичных предприятий в свободных экономических зонах не могут стать точками роста и развития еще и из-за сохраняющейся дезинтегрированности различных экономических укладов, находящихся на различных экономических и технологических уровнях, слабости межотраслевых и внутрихозяйственных связей.

Что же касается эффективности переноса на африканскую почву достижений НИС ЮВА, то совершенно справедливы выводы российских ученых о том, что экономический и научно-технический рывок НИС ЮВА обусловлен не суммой мер, а системностью решений, строго соблюдаемой на макро- и микроуровне и включенной в денежную, кредитно-финансовую, структурную и научно-техническую политику, в опоре на государственные структуры и мировой рынок. Не менее, если не более важное значение имели особенности местной социокультурной среды, культурно-исторического наследия этих стран, в частности, для обеспечения высокой эффективности государственного регулирования[153]. Крайне негативный опыт вмешательства африканского государства в экономику при фактической приватизации его (государства) правящими группами, ориентированными на потребление, склонными к традиционным формам присвоения и управления, чуждыми в большинстве своем любым идеям модернизации не дает основания надеяться, что даже африканским лидерам “новой волны” удастся успешно применить “азиатскую” модель госрегулирования.

Одновременно в условиях экономического спада нарастало отчуждение населения от государства, которое теряло возможность эффективно проводить политику клиентелизма, политического патронажа с целью поддержания единства социумов через неформальное персональное представительство во властных структурах сил этнорегионального и корпоративно-профессионального характера. Давно прошла эйфория по поводу завоевания политической независимости африканскими странами; мобилизационный потенциал антиколониального национализма, а затем антиимпериализма социалистических концепций различного толка и т.п. был полностью исчерпан к началу 90-х гг. В условиях нарастания процессов деэтатизации сильнейший удар по государству нанесли рыночные реформы. Государство не стало — да в подавляющем большинстве случаев оно и не желало становиться — координатором структурной перестройки, а также потеряло свою роль гаранта социальной выживаемости масс, развития и поддержки социальной инфраструктуры — единственной сферы, где достижения государства были очевидны.

В условиях глубочайшего экономического упадка, обвала социальной сферы, достигшей своего пика политической нестабильности, кризиса и в ряде случаев коллапса государственности начало 90-х гг. ознаменовалось широким распространением настроений “афропессимизма”. Знаковым событием стало появление знаменитых идей А. Мазруи о реколонизации Африки бывшими метрополиями, но уже на гуманитарной основе. Затем он смягчил свою позицию, призвав африканцев к “самоколонизации” в целях возрождения континента[154].

Объединительный пафос идей Мазруи, скрывающийся за его неприемлемо-пугающей терминологией, а также выдвижение им южного субрегиона во главе с ЮАР в качестве авангарда интеграционных процессов на континенте приобрели во второй половине 90-х гг. широкую поддержку африканских стран. Но нет единства ни в рядах юаровских политических элит, даже в правящей АНК, ни в общественно-политических кругах других стран в понимании того, чего они ждут от возможного лидерства ЮАР, какие процессы экономического и социокультурного плана оно может генерировать. Одна часть африканского истеблишмента видит в ЮАР лидера модернизационных процессов, нацеленных на скорейшее включение в постиндустриально-глобалистскую парадигму развития. Другие связывают с ЮАР свои надежды на противодействие тенденциям глобализации, понимаемой как усиление империалистической эксплуатации и гнета, и на становление африканской идентичности через подъем сельского хозяйства, развитие образования на местных языках и пропаганду идей “африканского ренессанса” на базе виртуальной культурно-исторической преемственности (присвоения достижения древних цивилизаций, в частности египетской). Это естественная реакция на тяжелые социальные издержки СП, на нивелирующее воздействие глобализации, широкое проникновение западной массовой культуры на фоне деградации местных культур.

Однако надежды и тех, и других совершенно иллюзорны в ближайшей перспективе. Даже торговые связи ЮАР со странами субсахарского региона пока более чем скромны — экспорт в середине 90-х гг. составлял около 5% от ее общего экспорта, а импорт продукции из государств региона не превышал 3%. В ЮАР еще остается открытым вопрос о национальном согласии, и не исключены различные политические пертурбации, увязание в собственных проблемах. Главное же в том, что на пути хозяйственной интеграции в Тропической Африке, признанной ЭКА ООН и МВФ/МБРР одним из приоритетов экономической деятельности африканских стран, остается множество преград. Они связаны, как уже подчеркивалось, и с общим низким уровнем экономического развития, узкими и недостаточно дифференцированными внутренними рынками с сырьевой экспортной составляющей, слабой взаимодополняемостью национальных хозяйственных комплексов, нехваткой иностранной валюты, неконвертируемостью собственных денежных средств, отсутствием собственного законодательства и т.п., а также конкуренцией стран-членов экономических сообществ, опасениями более слабых государств быть раздавленными соседями и др. Существуют препятствия и политического плана — борьба за лидерство в субрегионе, наследие политического противоборства прежних лет и др. Все это объясняет чисто формальный характер многих организаций экономического сотрудничества, существующих в основном на бумаге, но тем не менее не отменяет определенной активизации в последние годы торгово-экономических связей между африканскими странами в ходе и результате либерализации хозяйственной деятельности.

Итак, на пороге XXI века Тропическая Африка как регион демонстрирует результаты социально-экономического развития, прямо противоположные тем, которые намечались стратегиями модернизации — разнонаправленными, но осуществляемыми в рамках модели догоняющего развития. Не сумев воспользоваться достижениями научно-технической и информационной революций, Африка южнее Сахары закрепилась на позициях маргинальной части мирового хозяйства. Наблюдается и резкий рост зависимости (и это в условиях краха биполярности) государств региона от постиндустриального мира в сфере хозяйственной деятельности вплоть до решающего участия в управлении ею со стороны МВФ/МБРР (исключение — ЮАР).

Значительно углубилась и дифференциация африканских стран по параметрам социально-экономического роста, приобретя черты поляризации.

На одном полюсе группа государств из наименее развитых — финансовые банкроты с разрушенной и криминализованной экономикой и с преобладанием деструктивных процессов в политико-государственной сфере (Либерия, Сьерра-Леоне, Чад, ДРК — бывший Заир, Республика Конго, Сомали и др.), что позволяет употребить в отношении этих стран термин “виртуальная государственность”. Печальная участь большинства из них состоит в том, что они стали авансценой разрушительных процессов в регионе и мире[155].

Отчаянные усилия, чтобы избежать такого поворота событий, предпринимают некоторые НРС (Эфиопия, Эритрея, Мозамбик), чья экономика оказалась к началу 90-х гг. на грани коллапса после многолетних гражданских войн и/или экспериментирования популистских, соцориентированных режимов и т.д. Они демонстрируют высокие темпы роста ВВП[156], пользуясь активной поддержкой МВФ/МБРР, которые, в частности, принимают меры по реструктуризации, снижению и списанию части непомерного внешнего долга этих стран. Но чрезвычайно низкий стартовый уровень экономического развития перед началом реформ, бедные природные ресурсы, периодические неурожаи в связи с плохими погодными условиями, невысокий и постоянно колеблющийся спрос на их традиционное сельскохозяйственное сырье на мировых рынках, негативное воздействие политической нестабильности в соответствующих субрегионах и т.п. делают ближайшие перспективы этих стран весьма проблематичными.

Другой полюс составляют ЮАР — индустриально-аграрный гигант (по африканским меркам) — и более десятка стран (Нигерия, Зимбабве, Гана, Кения, Ботсвана, Кот-д’Ивуар, Сенегал, Габон, Уганда и др.), аграрных с более или менее развитым промышленным сектором, базирующимся на горнодобыче и переработке сельскохозяйственного сырья. 6%-ный рост ВВП части этих стран базируется на перманентно высокой востребованности их топливно-сырьевых ресурсов на мировых рынках. Другие страны, хотя и восстановили (Гана, Уганда) или усилили свой экономический, в первую очередь традиционный экспортный, потенциал в результате проведения в том или ином объеме структурных реформ, не могут перешагнуть порог 5%-ного роста ВВП при необходимых для дальнейшего экономического прогресса7-8%[157].

Стремясь покончить с маргинальностью и зависимостью, добиться равноправной интеграции в мировое хозяйство африканские страны делают ставку на индустриализацию (создание Союза за индустриализацию Африки в 1996 г.), суб- и региональную экономическую интеграцию и расширение международного сотрудничества с целью установления постоянного диалога с ведущими державами мира. Действительно, только при мощной и растущей поддержке со стороны постиндустриального мира, международных финансовых организаций (списание и реструктуризация внешних долгов, приток больших объемов ПИИ в перерабатывающую промышленность, улучшение условий международной торговли и т.п.), а также формировании и эффективном функционировании субрегиональных и континентального рынков эти страны смогут закрепить статус аграрно-индустриальных. А в длительной перспективе при максимально бла