Сейчас воспоминания выстраиваются в стройные ряды, как кадры на кинопленке, где каждый покорно и немо подтверждает переставшую быть тайной правду. Но у памяти есть одна особенность: она шлифует события, сглаживает их, обкатывает, как море камушки, и то, что казалось нам трагедией, кажется спустя годы просто детской глупостью, хотя, если бы мы могли вернуться в то время, то так наверняка не посчитали бы.
Вот и сейчас мне кажется, будто предпосылки всего этого можно было заметить очень давно. Быть может, когда я, будучи еще ребенком лет семи, до ужаса боялся грозы и просился на кровать к брату, который ворчал, но позволял мне забраться под одеяло, которое было моей защитой и броней в войне со страхом. Или, может быть, все это началось еще четыре года назад, когда нас с братом отправили в лагерь и мы каждую ночь находили способ улизнуть каждый из своего домика, чтоб сесть на бревне около реки и пересказывать друг другу приключения дня. Я не знаю. Я никогда не считал нашу привязанность какой-то патологической и ненормальной, но, как справедливо заметила Лиз, я просто был в центре урагана. И более всего удивляет меня сейчас не то, что происходит, а то, с каким почти медитативным спокойствием я воспринял правду, будто только и ждал ее все это время; а, может, и ждал; ждал, откинув понятия морали и совести далеко за пределы своего разума.
Я думал, что все было плохо, но что такое «плохо» я понял только сейчас.
Во-первых, по понятным причинам Элиот не общается с Лиз.
Во-вторых, со мной тоже.
Немного предсказуемо, но от этого не менее обидно.
Пока мы были в пещере, это было нереально, фантасмагорично, будто я нашел вход в параллельную вселенную: алхимия близости и магия ночных откровений даже заставляли меня поверить, что на утро все будет так же, без душевных терзаний и прочих мук. И, даже когда мы преодолевали обратную дорогу по уже посмирневшему морю, мы смеялись, обсуждали мое неудавшееся утопление и подавали друг другу руки, чтоб быстро и без особых происшествий перемахнуть через камни. Магия пещеры действовала и всю дорогу обратно, когда старый фордик легко скользил по асфальту, а из приоткрытого окна обдавало утренней свежестью. И, ложась спать в такое время, когда нормальные люди просыпаются, я сохранял эту зыбкую уверенность, что все будет нормально.
Не может же он со мной не общаться вечно. Хотя бы потому, что в этом году у него нет в планах поступать, зато есть мысль поработать у нас в городе до следующего лета и поднасобирать себе денег на учебу. И дело не в том, что у наших родителей нет средств или они не готовы заплатить за обучение в университете, просто есть вопросы, в которых Элиот проявляет чудовищную принципиальность. Впрочем, его дело.
Ну, я бы не сказал, что он совсем со мной не общается. Просто он обращается ко мне только в тех случаях, когда ему нужно что-то передать или взять телефон позвонить. Утром уходит пораньше, а приходит домой заполночь. Сквозь сон я еще долго слышу шуршание его одеял на соседней кровати, а сам валяюсь, бесцельно ожидая то ли сна, то ли смерти. Так обычно и бывает, когда я не могу отделаться от ощущения, что мои мысли начинают жить собственной жизнью. В такие моменты я вполне осязаемо ощущаю грань своего истощения.
В последнее время я думаю даже больше, чем обычно. И если в других ситуациях я могу направить почти неуправляемый поток сознания на что-то условно полезное, то сейчас я просто позволяю этому разъедать себя.
Впрочем, ни до чего хорошего я не дохожу в своих мыслях.
Например, я начинаю понимать, что он вполне может поддерживать наше общение в таком же ключе. А мне не хватает духу с ним заговорить. Каждый раз, когда он поднимает на меня свои глаза, каждый чертов раз, все слова сбиваются в комок, который я не могу ни выплюнуть, ни проглотить.
Я не знаю, как с ним поговорить. Я не знаю, как перед ним извиниться.
На что я надеялся, когда попросил его поцеловать меня? Что все будет хорошо? Будем гулять по парку и держаться за ручки, а позади будет семенить Лиз?
Какой же я… кретин.
Ладно, забудьте. Я заслужил это.
***
Впрочем, все это время я знал, что мы втроем не можем не встретиться; это было неизбежно, как сотворение Вселенной, неизбежно, как кинуть скатанную в шарик бумагу мимо урны (я лично всегда промахиваюсь). Я даже знал, что послужит поводом ― день рождения Джамии. Честно говоря, призрачная надежда на исчерпывающее объяснение между нами было единственным, что держало меня на плаву, обеспечивало мне пребывание в состоянии полужизни, как аппарат искусственной вентиляции легких. Надежда в таких ситуациях ― это одновременно и яд, и противоядие.
Но когда я увидел, как брат садится в машину, я понял, что план «дождаться, пока он напьется, и поговорить» не сработает. Упс.
***
Хуже неловких прощаний только неловкие приветы. Проталкиваясь сквозь кучу народу, обнимаю именинницу, которая виснет у меня на шее, вручаю ей коробку и продвигаюсь вглубь комнаты. Лиз (сегодня в кирпично-красном платье) мило о чем-то щебечет с каким-то пареньком (и ее рука уже лежит у него на плече), а Элиот стоит в центре небольшой компании и оживленно что-то рассказывает, сильно жестикулируя. Оба замечают меня, оба отвечают мне коротким кивком вместо «привет». Держимся официально-отсраненно, но что поделаешь: чей-то день рождения не повод выяснять отношения. Надежда тает, как мороженое на солнце.
Мне нужно покурить.
Выхожу на балкон, ставший уже почти родным после недавних событий, достаю сигарету и начинаю хлопать себя по карманам, пытаясь найти зажигалку. Полупрозрачные сумерки уже накрыли небо, словно пуховое одеяло, и я щурюсь, пытаясь рассмотреть, не оставил ли кто-то на подоконнике хотя бы спички. За моей спиной мягко открывается дверь, и я оборачиваюсь.
― Огоньку? ― Лиз протягивает зажигалку.
― Спасибо.
Надо же, какая знакомая ситуация.
Поначалу курим молча, но она прерывает молчание первая:
― Прости. Я правда этого не хотела.
― Я сам виноват, ― развожу руками, ― теперь мы в одинаковом положении.
― О, да, двое несчастных оттертых влюбленных.
Я начинаю смеяться, и Лиз подхватывает мелодию моего хохота своим высоким заливистым смехом. Узы старой дружбы все-таки поразительно прочная вещь. Это как паутина. Она кажется тонкой, но если сплести из нее канат, то он способен выдержать колоссальный груз.
Маленький камушек падает с моей груди, но громадный валун, пригвоздивший меня к земле, продолжает оставаться на своем месте.
По возвращению в комнату мы снова расходимся в разные углы.
Я пью. Я очень много пью. Слишком много даже как для человека, который переживает личную драму. Я достигаю той кондиции, когда начинаю пошло и громко шутить, задевать словами знакомых и относительно_знакомых, портить все совместные игры… Короче, превращаюсь в того человека, который есть на любой вечеринке, но которого все к ее середине начинают тихо ненавидеть, а к концу и вовсе хотят убить.
И отрезвляет меня рука, которая ложится на плечо. Мне даже не нужно оборачиваться, чтоб узнать, кто это. Я чувствую запах духов.
― Пошли покурим.
Две девушки (подруги Джам ― я опять забыл их имена) как раз выходят с балкона, но задерживаются в проходе, останавливаясь поглядеть на моего брата; и я чувствую, как каждая ощупывает его взглядом, приценивается, словно к куску мяса в магазине.
Убил бы.
― Ты слишком много пьешь, ― говорит Элиот и, по обыкновению, протягивает мне уже подкуренную сигарету.
― Тебе-то что, ― огрызаюсь я и глубоко затягиваюсь.
― Действительно, ― не остается в долгу брат, ― мне-то что.
Нет-нет, нельзя позволить этому диалогу так оборваться.
― Так иронизируешь, будто не игнорировал меня все это время.
― Я не игнорировал тебя.
― А как это тогда называется?
― Боже, Чарли, ― он выдыхает струю дыма, задирая подбородок вверх, ― не глупи.
― Ты же знаешь, как я ненавижу делать вид, что ничего не было.
― Я тоже.
― Так почему тогда делаешь?
― Я не могу иначе.
Хочется расплакаться от досады и осознания того, что этот диалог никуда не приведет. Во всяком случае, не туда, куда нужно мне.
― Отвести тебя домой? – смягчается Элиот. ― Сейчас поздно, все потихоньку расходятся, а ты устал.
«Устал». Буду знать, что это теперь синоним «ужрался в стельку».
― Вот ты всегда так говоришь. Когда мы после уроков играли в прятки в школе, ты тоже говорил: «Пора домой, мы все уже устали». И обрывал веселье в самом разгаре.
― Играем в прятки?
― Кто во что играет? ― на балкон высовывается любопытная мордашка Лиз, и я отмечаю, что она только чуть-чуть трезвее меня. Как всегда.
***
Не знаю, как так вышло, что в «камень, ножницы, бумага» мы выиграли у Элиота, но нам же лучше, пускай теперь водит. Пока он громко считает («Одна банка пива, две банки пива…»), прислонившись к стене в коридоре, мы тихо совещаемся, в результате чего Лиз бежит на кухню, а я на чердак.
На чердаке непроглядная темень, которая кажется еще гуще из-за завалов хлама, не падающего на голову всем, кому вздумается сюда подняться, только молитвами хозяев, наверное. Но тем веселее играть в прятки. Вот, например, я уже пару раз расшиб себе ногу то о ножки старой софы, то о стопки книг, то о что-то подозрительно напоминающее велосипед. Я представляю, что я ниндзя, и крадусь, как кошка, делая каждый свой шаг максимально легким и бесшумным. Но рука брата, который, оказывается, действительно бесшумно шел за мной, все равно неумолимо закрывает мне рот. Дальше мы затеваем шуточную потасовку: я пытаюсь его то лягнуть, то укусить за руку, которой он держит меня за голову, а он уклоняется и шепчет мне на ухо: "Дерешься, как баба". В конечном итоге он подминает меня под себя и толкает на ту самую софу, о которую я, наверное, переломал себе все пальцы ног, а затем плюхается следом. Лежим бок о бок, и я стараюсь дышать в унисон с Элиотом. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Неужели все, как раньше, и он простил мне эту глупую выходку с поцелуем? Не смею даже надеяться, но все же. Полцарства за то, чтобы мы просто гуляли, дурачились и разговаривали, как раньше. Просто хочу быть с ним. А он так близко, что наши плечи почти соприкасаются. Я аккуратно двигаюсь... миллиметр за миллиметром... просто коснуться его плеча, разве это так страшно? И тут Элиот приподымается на локте. Н-да, ниндзя из меня никакой.
О каком нормальном общении "как раньше" я могу говорить, если он знает, что я его... Словом, вы поняли. Я должен удивляться тому, что он вообще терпит мое присутствие рядом с собой, и роптать на это.
И тут я чувствую его пальцы в моих волосах.
Забываю, как дышать.
Мой брат, чертов Элиот, гладит меня на чердаке по голове, а я застыл, как каменное изваяние. Хорошо, что света нет, а то еще увидел бы мое лицо и сбежал.
Боже! ― он убирает руку, нет и нет. Я тоже приподымаюсь на локте и теперь предположительно смотрю ему в лицо. На ощупь нахожу его руку и вкладываю в свою. Мое бедное сердце пропускает удар.
Но когда он большим пальцем проводит по костяшкам, по черной продольной корке на них, наполовину содранной, под которой алеют шрамы, по выступающей косточке на запястье, оно, кажется, вообще останавливается.
Я ощущаю, словно мне облегчили темную, тесную боль в груди, ослабили тиски, зажимавшие меня и переломавшие мне все ребра, но в то же время зияющая пустота внутри меня, которая затягивает в себя все, все мои радости и даже огорчения, словно черная дыра, становится невыносимо огромной.
Не успеваю заметить, как я начинаю его обнимать, рассеянно гладить спину, в особенности просвет голой кожи, образовавшийся между задравшейся футболкой и джинсами.
Все мироздание сейчас сосредоточилось в его губах, а он, как-то по-родительски прижимая меня к груди, целует меня в голову, лоб, опущенные веки, щеки; очерчивает поцелуями линию скул, треугольник между мочкой уха и линей роста волос, вот только лицо я почему-то все время отворачиваю, чтоб он не поцеловал меня в губы, и по-прежнему вверх-вниз вожу подушечками пальцев по его спине, каждый раз забираясь немножечко повыше, а он зарывается мне рукой в волосы на затылке, именно в том месте, где прикосновения ощущаются особенно отчетливо и особенно приятно. О, мое расчетливое упрямство и самоуверенность, я ведь нарочно затеял эту игру, но вряд ли ожидал именно такой исход, хотя и питал себя терпкими плодами надежды. И вот я уже лежу на спине, а мой брат все-таки добирается до губ, а я ведь этого и боялся, боялся, потому что сейчас пытаюсь стянуть ему футболку через голову…
И весь этот хрупкий маленький мир, образовавшийся на старой софе, разрушает скрип двери, пятно света, скользнувшее вдоль стен и упавшее в конечном итоге на нас, и быстрый топот ног.
Я ведь сказал Лиззи, что буду на чердаке. Какой же я…
А знаете, что самое ироничное? Больше всего меня расстраивает не то, что она видела, что теперь подумает и сделает, а то, как все-таки невовремя она зашла.
