Сооружение моста Golden Gate проходило в тяжелых условиях. Волны, пронизывающий ветер и бесконечные туманы ― немудрено, что почти перед самым окончанием строительных работ погибло десять человек.
Суеверные жители Сан-Франциско утверждают, что это трагическое событие и предрешило судьбу моста. Как бы там ни было, буквально через три недели после его открытия произошло первое самоубийство, положившее старт для массовых сведений счетов с жизнью. За это Golden Gate удостоился славы «моста самоубийц». Уже в 90-е количество зарегистрированных случаев суицида превысило отметку в тысячу, после чего страшную статистику решили не вести. Тем не менее количество самоубийств на Золотых Воротах до сих пор превышает показатели других мостов города в 7-8 раз, а калифорнийская патрульная служба за год снимает с моста около 70 собирающихся покончить с собой людей.
Я это к тому, что Элизабет просто не могла выбрать другое место для того, чтоб свести счеты с жизнью.
А вечер так хорошо начинался… Хотя чего я ожидал после того, что она увидела. Стоим на улице перед домом Джамии, я переминаюсь с ноги на ногу, а Элиот…
― Элиот, ― всхлип, ― Элиот.
― Что?
Ее плач из телефонной трубки доходит до меня порывистым, искаженным, исполненным отчаянья. В конце фразы голос обрывается, переходит в заунывное завывание и какой-то грудной рык. Мне хотелось бы не слышать этого; хотелось бы, чтоб с громким раскатистым эхом по дороге проносились машины или гремела музыка, но тишина стоит звенящая.
― Я стою на мосте. На Золотых Воротах. Я жду тебя-я-я, - последнее слово опять переходит в плач.
― Я занят.
Смотрю на своего брата - и в груди что-то клокочет, поднимается облако возмущения и злости. Хочется съездить ему по лицу, лишь бы только на нем появились хоть какие-то эмоции. Но он стоит с таким безучастным видом, будто бы его попросту просят купить хлеба домой. Тем временем рыдания в трубке становятся учащеннее. Перед глазами образ заплаканного и распухшего лица Лиз. Сердце сжимается так, будто готово оторваться и рухнуть вниз, куда-то в полость живота.
― Если ты не придешь, я прыгну.
― Твои проблемы.
― Я прыгну!
― Послушай, я действительно больше не могу говорить, меня ждут. Пока, ― и рука с телефонной трубкой опускается.
― Да как ты… как ты вообще так можешь?! ― я просто взрываюсь. ― Она же из-за тебя там стоит! Она же может прыгнуть!
― Нет, не из-за меня, а из-за себя. Нет, она не прыгнет.
Элиот обхватывает кистью свое плечо так плотно, что костяшки выделяются абсолютно неестественно, гротескно, как на картинах художников эпохи Ренессанса.
― Что ты за человек-то такой, ― бросаю я с горечью, ― посмотри, что из-за тебя случи…
― Из-за меня? ― Элиот поднимает на меня глаза, и в них я читаю неистовство боли, которой не дают выход. ― Да я… Ты хоть понимаешь, чего мне стоило все эти годы… зарывать это в себе? И когда я почти убедил себя, что я похоронил все, затолкал куда-то на дно, что оно больше не всплывет… Но нет, нет, вам надо было все разворошить, как осиное гнездо, потому что никто не думал о последствиях, для вас это было просто развлечение. Вы делали то, что хотели, а я хотел того, чего не был должен… Черт! Как же трудно об этом говорить. Я до последнего пытался все собрать, связать воедино, сделать хотя бы видимость того, что все нормально, но на самом деле я просто сходил с ума каждую минуту, когда был рядом. Какое право ты имел… Да и вообще можно ли поставить тебе в вину, что ты воспользовался превосходством своего положения, если бы я поступил так же?.. Ты вообще понимаешь, что это такое: быть мной?
― Элиот…
― Не перебивай! Люди думают, что они имеют право вторгаться в чужие жизни, когда им заблагорассудится, и переворачивать все вверх дном, а когда надоест ― уходить или делать вид, что ничего не было. А так нельзя. Ты должен сознавать ответственность, которую начинаешь нести, как только даешь кому-то надежду. Ответственность за каждое обещание и брошенное в пустоту слово. Я больше всего ненавижу людей, которые пользуются чьим-то отношением к ним, превращают человека, для которого они все, в средство для исполнения своих прихотей. И тогда они начинают нарочно над ним издеваться, чтоб показать свою власть. Но еще больше я ненавижу трусов, которым не хватает смелости взять на себя ответственность за свои действия…
Он останавливается, чтоб перевести дух, и я соображаю, что стою с открытым ртом, выпучив глаза, как какая-нибудь рыба. Элиот закрывает лицо руками и шумно дышит сквозь бреши, образованные между пальцев.
Я никогда не думал об этом в таком ключе.
Я вообще хоть когда-то думал о его чувствах?
― Иди к ней, ― наконец произносит он, безвольно вытянув руки вдоль тела, как отец Лиз в ту самую ночь, когда мы ее приволокли. ― Она ждет тебя. Не меня. Она знала, что я не приду с самого начала.
Мне хочется обнять его, сказать хоть что-то о том, как на самом деле мне жаль, жаль, что все вышло так глупо и бессмысленно, но я просто стою, будто меня забетонировали.
― Иди, ― говорит Элиот, ― со мной все будет в порядке.
***
Всю дорогу до моста не перестаю благодарить бога, что сегодня приехал к Джамии на велосипеде, потому что дорога пешком заняла бы целую вечность.
«Со мной все будет в порядке».
К чему он это сказал?
Хрупкая девичья фигурка в красном шифоновом платье, трепещущем на ветру, словно парус корабля или крыло бабочки; и алый цвет наряда сливается с оранжевой краской моста, так что кажется, будто из цельной конструкции просто выросли фарфорово-белые конечности и тонкая шея.
Она стоит прямо возле специальных телефонов, поставленных для того, чтоб самоубийцы могли позвонить на горячую линию поддержки. Возле надписи, которая гласит: «Надежда есть».
Я в нерешительности замираю, ослепленный то ли фарами машин, то ли величественным ужасом этого зрелища.
Элизабет оборачивается.
Она что-то кричит, но я не могу разобрать ничего в мешанине из гудков и завываний ветра. Подхожу немного ближе.
― Я не хотела, чтоб все так вышло.
― Никто не хотел.
― Я просто поддалась этому, понимаешь?
Киваю. Понимаю, к несчастью.
― На самом деле я никогда не хотела умирать. Никто на самом деле не хочет умирать. Просто жить иногда становится так невыносимо, что хочется ослепнуть и оглохнуть, лишь бы оградить себя от всего.
― Мы все в последнее время немножечко ослепли и оглохли.
Теперь кивает она.
Я протягиваю руку, Элизабет хватается за нее и спрыгивает мне в объятия. Стоим так пару секунд. Нет ни слез, ни криков больше, но нет и облегчения. Ничего нет.
Пусто.
В кармане вибрирует телефон, я уже почти готов сказать: «Да, Элиот, все в порядке», но, уже почти приложив его к уху, замечаю на экране фото мамы.
― Да, мам, можно я тебе перезвоню через пару минут, тут шумно?
В трубке раздаются рыдания. У меня дежавю.
***
Когда случается что-то действительно плохое, то все становится нереальным, будто бы это просто кошмар; и скоро ты проснешься, почистишь зубы и спустишься на кухню разогревать себе тосты. Но утро все не наступает, и ты привыкаешь жить в этом кошмаре. Местами даже находишь его терпимым.
― Он сможет играть в баскетбол? ― это первый вопрос, который я задаю доктору, когда он выходит из палаты.
― Господи, да все с ним в порядке. Немного подлатаем ― и будет еще целее, чем был до этого. Парень, как говорится, родился в рубашке. Машина всмятку, а у него одно сломанное ребро и пару ушибов.
Мама всхлипывает.
― Не делайте трагедии, ― врач пытается заглянуть ей в глаза, но мама безутешно рыдает, вытираясь шарфом, ― все живы и здоровы. Он пока без сознания, но, думаю, скоро придет в себя. Говорю же: радуйтесь. Можете быстро к нему зайти, только не задерживайтесь, смотреть не на что.
Первой в дверь проскальзывает мать, а за ней мы с Лиз. Сначала мне кажется, что Элиот просто спит, укрытый одеялом до подбородка, но потом я замечаю бурый кровоподтек на скуле и запекшуюся кровь, отливающую желтым в свете больничных ламп.
Но даже сейчас я не могу не отметить, как он красив. Нашел время, Чарли.
А было все вот как: на сумасшедшей скорости машина Элиота врезалась в фуру, буквально расплющившись в лепешку. Фуре-то, конечно, особо ничего, но когда покореженную груду металла, которая раньше была фордиком, разрезали специальными инструментами, там не ожидали найти не то что живого ― ЦЕЛОГО человека.
Тут есть пару интересных моментов.
Первый: Элиот виртуозно водит машину. Он не мог не заметить фуру, и вряд ли он мог не успеть затормозить или что-то такое.
Второй: машина была найдена на дороге, которая ведет в сторону противоположную нашему дому и мосту, на котором стояла Лиз, то есть он не направлялся ни туда, ни туда.
Третий: Элиот делает много, кхм, противозаконных вещей, но я ни разу не видел, чтоб он пил, когда садится за руль. Собственно, в его крови не обнаружили ни алкоголя, ни чего-то еще. Даже в тот день, когда я чуть не утонул, он не брал свою машину, потому что знал, что будет пить, поэтому и воспользовался чужой, чтоб добраться до пляжа.
Позволяю вам сделать выводы самостоятельно.
***
В тот вечер я так много плакал, что не помню, когда уснул. Мне снилось, что мы с братом и Лиз сидим на Русском кладбище, курим и пьем вино. Сон оставил после себя приятное послевкусие и забвение, поэтому весь драматизм ситуации я осознал, лишь когда обнаружил, что до сих пор нахожусь в холле больницы, а на моем плече посапывает Элизабет.
Минуты ожидания плотные и тягучие; ситуацию спасает лишь то, что больница, как и вокзал, например, ― это одно из мест, где время превращается в категорию абстрактную. Таким «вневременным» очарованием обладают еще заброшенные здания и пустыри, гипнотизирующие и завораживающие своим жутким молчанием.
Подходит мама, мы сразу оживляемся и стряхиваем с себя остатки сна, как если бы они были пылью на одежде.
― Ну что там? ― не выдерживаю я. ― Он пришел в себя? Мы можем зайти?
Мама молчит и пристально смотрит, переводя взгляд с одного встревоженного лица на другого. И с маминой проницательностью укоризненно качает головой.
― Он-то пришел в себя… но сказал, что не хочет никого видеть.
***
Даже не знаю, откуда начать, за какую нить этого клубка потянуть, чтоб распутать его.
Элиота продержали в больнице около недели. Все это время к нему ходили мама и папа, который поспешил вернуться с командировки поскорее, когда услышал о случившемся. Всю эту неделю к нему не пускали никого из его друзей, включая даже меня с Лиз.
Официальная версия Элиота: не справился с управлением из-за тумана на дороге.
Официальная версия Элиота: я не хочу, чтоб меня видели в таком состоянии, и вообще хочу побыть один, отдохнуть.
Всю эту неделю мы с Лиз встречались каждый вечер и выходили покурить в тупик, к забору за углом цветочного магазина. Мы говорили обо всем на свете, но только не об Элиоте. Его стало слишком много: в неловких паузах, в местах, мимо которых мы когда-то проходили втроем, в вопросах обеспокоенных знакомых и просто в воздухе. Не говорить о нем было само собой разумеющимся.
Я благодарен родителям, что они ни о чем меня не спрашивали. Даже если что-то и подозревали, то наверняка были уверены, что я ничего не расскажу.
В день перед выпиской мама принесла домой ошарашивающее известие: Элиот получил приглашение в один из университетов. Предложение играть за университетскую команду. Со стипендией и возможностью потом попасть в профессиональную команду. Благо, травмы у него пустяковые и скоро он будет в форме.
― Ты же понимаешь, какой это шанс, ― сказала мама.
― Я думаю отправить его к тете Либби в Аризону на пару недель, там есть отличные СПА-курорты, чтоб восстановиться, ― сказала мама.
Она даже не сказала, куда пригласили Элиота, а мне даже не хватило духу спросить. Но было понятно, что университет находится не в Сан-Франциско, понятно и без слов.
Не говорить о нем было само собой разумеющимся.
В день, когда его выписали, меня не было дома. Я не пришел, не смог. Сидел себе и курил в тупике, пока не продрог до костей.
Я не описываю свои чувства сознательно. Я просто не знаю, как их описать.
В ту ночь Элиот спал в комнате для гостей.
Когда мы провожали их с отцом в Аризону следующим утром, я до конца ждал, что он хотя бы обернется, когда будет садиться в машину. Я решил, что если он обернется, то я брошусь ему на шею и обниму так крепко, что сломаю еще пару ребер.
Но он не обернулся.
На следующий день Лиз уехала из Сан-Франциско.
***
В одной книге я как-то вычитал фразу: «Истории с хорошим концом никогда не становятся легендами». Эта история всегда будет на первом месте в книге моих жизненных легенд.
