― Я не буду праздновать свой день рождения.
― Ну бро-о-ось, это же обычно одно из самых ярких событий года.
― Я не собираюсь отмечать наступление старости.
― Наступление старости в 18 лет?
― Она всегда подкрадывается незаметно.
Если честно, то, что Элиот не собирается праздновать свое восемнадцатилетие… ну, настораживает. Обычно он не упускает повода окунуться в праздное веселье, тем более повод на сей раз весомый. Впрочем, я действительно склонен поверить, что у него нет никакого настроения, так что предоставлю Лиз радость препирания с братом, а сам схожу за колой.
Сегодня мы расположились в парке «Голден Гейт», который этим утром купается в солнечных лучах и ослепляет насыщенностью зелени толпы туристов и местных жителей, уставших от монархии небоскребов, вроде нас. Кинуть кости решили около озера Стоу ― искусственного водохранилища, огибающего Земляничный холм и являющегося самым крупным водоемом в парке. Если я не ошибаюсь, его постройку оплатил один железнодорожный магнат, потешивший свое самолюбие тем, что его именем назвали водопад, пышными струями спускающийся с холма в озеро. Теперь по водной глади, отражающей хвойный пейзаж и поэтому кажущейся буро-зеленой, скользят лодки, а торжественные темно-изумрудные берега раскрасили пестрые покрывальца с не менее пестрыми посетителями. Я перебегаю каменистый мостик, вышедший будто из сказки про троллей, и мне кажется, что я тоже часть этой жутковато-прекрасной сказки. Хотя, пожалуй, у меня своя сказка… но тоже жутковато-прекрасная.
После вероломно вырванной победы в карты моя жизнь стала терпимее. Желание брата было моим маленьким тактическим преимуществом, маленьким секретом; как когда ты несешь домой котенка за пазухой, а он сворачивается в клубочек у тебя под сердцем и мурлычет; и это желание было единственным, что примиряло меня с окружающим миром. Как будто я наконец нашел лоскуток, чтоб залатать брешь в своем сердце.
Идеальным полем для осуществления моего плана мог бы быть день рождения брата, на котором он имеет обыкновение набираться до состояния нестояния. Все, так или иначе, сводилось к тому, что его необходимо напоить, чтоб усыпить способность выкручиваться и вилять от ответов; кроме того, он пьяный отличается чрезвычайной словоохотливостью. В то же время я сам должен быть предельно трезв. Мне просто нужно с ним поговорить. Ничего такого.
Знаете, как говорят: «Когда не знаешь, как поступить, подбрось монетку. Она не даст тебе ответ, но, пока монетка будет в воздухе, ты уже будешь знать, на что надеешься». Моя монетка повисла в воздухе, застряла в нем, словно в желе, и мучительно долгим кажется ее падение, каждая секунда которого ранит меня не хуже ножа. Мне хочется знать, что это неправда; что я (и ничего тут не поделаешь) просто оказался втянут в почти мистическую сеть из нитей, которые сомкнулись вокруг меня в кольцо, как стая разозленных дворовых собак; и, узнав это, я вздохну с облегчением, позволив жизни вернуться в привычное русло. Но куда больше я хочу, чтоб монетка упала другой стороной, потому что знаю, что все уже не будет так, как прежде, что я позволил себе слишком далеко зайти в своих желаниях и самых смелых мыслях. И если она упадет другой стороной… о, это развяжет мне руки.
За всеми этими мыслями не замечаю, как проделываю обратный путь по мосту, на сей раз, правда, груженный банками с колой. Вываливаю свою добычу на покрывало и чувствую себя древним охотником, принесшим в семью тушу убитого дикого зверя.
― Тебе цены нет, ― деловито сообщает Элиот и с громким «пш-ш-ш» откупоривает свою баночку, как тут замечает, что порыв ветра сорвал с какого-то мальчишки кепку, вскакивает и начинает нестись ей наперерез.
― Боже, это так на него похоже, ― не выдерживаю я, и Лиз хихикает.
― Ты помнишь, что должен мне желание?
― Предпочел бы забыть, конечно, но да. Уже придумала?
― Не совсем, ― она щурит глаза и наблюдает, как Элиот о чем-то беседует с родителями мальчика, сверкая белозубой улыбкой, ― но у меня по этому поводу вопрос: ты уже думал на счет подарка своему брату?
― Если честно, я вообще в растерянности. Не хочется дарить что-нибудь, а ничего стоящего придумать не могу. А ты?
― О, ― Элизабет откидывается на одеяло и блаженно закрывает глаза, ― если все удастся, то он получит подарок, о котором даже не смеет мечтать.
Хочет говорить загадками ― пускай, а я пока воспользуюсь отсутствием брата.
― Когда ты все заметила?
Если честно, ждал, что она сделает вид, будто не поняла вопроса, но, очевидно, больше никто не играет в недогадливого идиота.
― Около года назад. Сначала мне казалось, что я ошибаюсь, брежу и все такое, ― горькая ухмылка, ― но это было, как будто… Как центральный пазл, когда ты собрал все и только посредине осталось свободное место. Объединяло все разрозненные части мозаики, понимаешь. И это стало так очевидно, так явно, что я стала удивляться, почему никто, кроме меня, этого больше не видит. Говорят, красота в глазах смотрящего, но правда тоже в глазах смотрящего. Если ты хочешь ее увидеть, то увидишь. А я хотела. Удивлялась, как ты ничего не видишь, но потом вспомнила детскую энциклопедию, где был красочно нарисован тайфун, а сбоку было написано, что безопаснее находиться в самом центре урагана. Вы были в центре… поэтому вас и не сносило.
Молчим и смотрим на Элиота, махающего нам и подзывающего к себе.
― Готовься, ― говорит Лиз и поднимается.
***
В результате ночных и дневных посиделок на балконе Джамии скопилось бесчисленное множество вещей: пустые бутылки с вогнутыми внутрь донышками, пара бейсболок, мутный кальян, дырявый мяч, бита в виде морковки, шахматная доска без шахмат и многие другие. Каждый предмет привносил с собой очарование истории, которой обладает любая вещь, прошедшая через множество рук, так что это место не выглядит захламленным, скорее обжитым, уютным.
Но пока мы сидим в комнате, распивая какое-то противное вишневое пиво. Всеобщее внимание приковано, конечно же, к Элиоту; всех больно интересует, что он собирается завтра (а вернее уже через пару часов) делать со своим днем рождения («Отвалите от меня, я выключу телефон и просплю весь день!»).
― Да ну вас, ― Лиз поднимается с дивана, на ощупь находит пачку сигарет в куртке и кивает на меня: ― Чарли, ты со мной?
Полагаю, это не вопрос, а приглашение.
― Подожди, ― говорю я, ― только найду свою пачку, чтоб твои не таскать.
На балконе меня уже поджидает Элизабет, восседая в плетеном кресле-качалке, которое, подсвеченное комнатой, бросает длинную косую тень, свешивающуюся за периметр пола, перелазящую через металлические кованые прутья, где наконец она и находит воссоединение с ночью. Тыльной стороной руки, причем почему-то именно той, в которой она держит сигарету, Лиз сосредоточенно поправляет падающую на лоб прядь, хотя я уверен, что с прической все в порядке; и красный огонек на конце сигареты напоминает точку между глаз, с которой обычно изображают на картинах индусов, или, если прищуриться, даже око циклопа. Как бы там ни было, жест этот говорит о том, что она нервничает, а это уже интересно.
― И что ты хотела, ― я облокачиваюсь на перила и пытаюсь в темноте разглядеть лицо Лиз. Просто не верю, что этот человек мог догадаться о вещи, которая стоит только между двумя людьми, когда сами они... Впрочем, меня опять заносит. Где гарантия, что она не заставила поверить меня в сущую небылицу? А вполне вероятно, что именно так и есть.
― Да так, ничего. Просто придумала тебе желание наконец.
― О-о, дай угадаю, мисс Непредсказуемость: оно касается Элиота? Не прийти на его День Рождения? Как-то испортить его? Не верю, что ты не приурочила свой замысел к такому событию. Но даже если и так, я не буду этого делать.
― Я всегда говорила, что ты человек думающий, Чарли, ― теперь она водит подушечками левой руки по поручню, лишь подтверждая мою догадку о ее нервозности, ― но я ведь не зверь и тоже не совсем дура. Ты бы и сам хотел выполнить это желание, только нет повода и какого-то толчка. А я хочу побыть знаком судьбы.
Сглатываю комок, подкативший к горлу, и сильнее хватаюсь за решетчатые прутья. Что она задумала? Впрочем, если затея будет слишком безумная, я могу просто отказаться. Не мне бояться ее возможной мести после всего случившегося.
― Давай без прелюдий.
― Жаль, я люблю прелюдии, ― сквозь густую темноту и повисшее между нами облако белого дыма все равно вижу ее улыбку, потому что она знает, что сейчас я невольно представил... Черт, остановитесь, мысли!
― Какое твое желание?
― Сначала вопрос: ты ведь так и не нашел подарок Элиоту?
Отрицательно махаю головой и стараюсь блокировать целый рой догадок, проносящихся в моем мозгу сейчас, как стадо диких коней в прерии; или, скорее, как стая саранчи, уничтожающая все посевы на своем пути.
― Тогда мое желание таково: добудь ему наши, ― ударение на слово "наши", ― часы и преподнеси в качестве своего презента. Как видишь, для себя ничего не прошу. Я имела в виду часы из пещеры, ― торопливо добавляет она.
Как будто я не понял.
Красный огонек перемахивает через перила и утопает в чернилах ночи.
― Ты же знаешь, что сейчас до них не добраться, ― я развожу руками, ― иначе мы бы давно уже их забрали.
― Если бы ты не отговорил Элиота, мы бы действительно их уже забрали, ― в ее голосе скользят нотки усталости, нарочно пущенные, конечно. ― Но тебе проще найти тысячу отговорок. В этом и разница между вами. Да, с одной стороны спуск невозможен, а с другой сейчас почти идеально ровный скат, но есть путь по воде, выстеленный осыпавшейся породой, по которой легко добраться к основанию скалы, а там уже залезть наверх, ― и, не давая мне вставить ни слова, начинает тараторить, ― подтянуться на выступах как-нибудь сможешь. Я делаю это не для того, чтоб развлечься или потешить свое самолюбие. Думаешь, мне легко видеть его таким? Думаешь, я счастлива? Я просто хочу убедиться, что ты готов сделать ради него хоть что-то действительно безумное, пойти хоть на один стоящий поступок, потому что он действительно этого достоин. И если это так ― я не буду стоять между вами, мне хватит мужества уйти, зная, что я поступила правильно. Можешь считать это моим ультиматумом, можешь ― сделкой, но если завтра до часу дня твой брат не получит часы, ты не получишь своего брата, ― и, выпалив это на едином духу, она вскакивает с места, рвет на себя балконную дверь и исчезает.
Теперь я понимаю, почему она нервничала: если она и правда решила не стоять между нами, то это решение далось ей нелегко.
Нами. Боже, нами. О чем я вообще. В глубине души я ведь понимаю, какой это бред; я понимаю, что, пытаясь выбраться из крепкой паутины, лишь больше запутался в ней, понимаю, что и сейчас она плетет свои козни; но, даже если так, если это одна из тех игр, из которых нельзя выйти, не пройдя их до конца, я принимаю вызов.
Сумасшедшая обвиняет сумасшедшего в дефиците сумасшествия.
***
Час дня ― это всего лишь условность, продиктованная, быть может, мгновенной вспышкой мелькнувшей мысли, поскольку днем или даже ранним утром пляж будет переполнен людьми ― и Лиз это прекрасно знает. Назначив такие временные рамки, она сознательно толкает меня на ночную вылазку, но так тому и быть. Возможно, мне следовало попрощаться или хотя бы сказать брату, куда я направляюсь, но я уже несусь во весь опор, петляя и сокращая путь, чтоб управиться побыстрее.
Как на зло, океан сегодня не в настроении: пенистые волны ударяются о камни, рассыпая вокруг себя, словно жемчужины, белесые брызги, а ветер норовит пробраться за воротник, пощекотать спину и заставить меня усомниться в правильности принятого решения.
Я зачем-то снимаю рубашку и завязываю ее на поясе; скидываю кеды, оставляя их на илистом берегу, и позволяю воде лизнуть босые ступни. Холодно, но жить можно. Подкачиваю штанины, будто не знаю, что это никоим образом не поможет сохранить их сухость, пусть даже и относительную, и вброд пускаюсь вдоль берега, позволяя телу привыкнуть к температуре воды, перестать ощущать ее болезненную ледяную колкость. Когда дохожу до скалы, замедляю ход и, ощупывая ее, начинаю медленное передвижение. Шаге на пятом стесываю косточку и, кажется, будто ощущаю солоноватый привкус крови во рту. Мне бы сейчас фонарик, но кто об этом подумал.
Боже, до чего я дошел.
Злые волны хлюпают буквально перед носом, заставляя вжаться в холодный скользкий камень, прильнуть к нему спиной, попытаться найти хоть на время в безмолвном минерале друга и соратника. Впереди меня ждет большой валун, уже поросший какими-то водорослями; а хуже ничего сейчас и не придумаешь. Кто бы знал, что повязка на правой руке, перетягивающая еще незажившие костяшки, мне может пригодиться в качестве материала пористого, позволяющего уцепиться за острые выступы и не соскользнуть. Далее следует гряда мелких камней; и как бы сейчас пригодилось ясное летнее небо с мириадами звезд и призрачный свет луны; но немилостивые тучи заволокли все пеленой, так что приходится подолгу вглядываться, соображая: это тень на воде или все-таки сюда можно поставить ногу? Время тянется, как жвачка, когда одну ее половину стискиваешь зубами, а за другую хватаешься двумя пальцами, постепенно отдаляя руку ото рта. А это ведь даже не середина пути.
Я понимаю, что момент, который делает что-либо неизбежным, находится вне времени; брызги обдают все вокруг: и пространство, и это самое время; волна толкает меня в спину, заставляя упасть голым животом на скалистые выступы, швыряя меня, словно куклу, на дно; пальцами я зачерпываю осколки ракушек и немного песка, который тут же вдыхаю вместе с водой. Отталкиваюсь от дна, на мгновение выныриваю, жадно хватаю воздух, со всем отчаяньем, на которое способен; бью, машу руками, но все равно иду вниз, на глубину. Какая глупая и бессмысленная кончина, всегда знал, что именно так и…
***
Вдох режет легкие, и я невольно начинаю кашлять; вместе с кашлем выходит что-то мокрое. Пытаюсь сесть, но в глазах темнота, разбавленная редкими вкраплениями светящихся точек, а кто-то еще и толкает меня, не давая выровняться. Если я в Раю, то тут слишком темно, а если в Аду ― то слишком холодно.
― Лежи, я что, зря тебя укрывал?
― Элиот? ― спрашиваю я и захожусь диким кашлем. ― Ты тоже умер?
― Я, конечно, люблю тебя, но не настолько, чтоб пойти за тобой ко дну, друг мой, ― иронично отрезает он и, немного подумав, добавляет: ― Дурак.
Зрение постепенно возвращается, и в свете, пробивающемся сквозь щели в досках, я различаю каменные стены моего пристанища, драный коврик, покосившийся пуфик и вытянутое лицо моего брата. Я все-таки попал в пещеру. Молодец, Чарли. Чуть не умер, но добился своего. Такой же герой-дебил, как твой братец.
― Как ты меня нашел?
Фыркает и в шутку (не факт) замахивается, но потом опускает руку.
― Не знаю, обращал ли ты внимание, но я всегда замечаю твое отсутствие, ― в этом месте он делает драматическую паузу, а я судорожно сглатываю, ― и всегда отправляюсь на твои поиски. Тем более что и искать особо не приходится, если знаешь, у кого спрашивать.
Опускаю глаза и с подозрительной заинтересованностью разглядываю коврик.
― Я просто хотел…
― Знаю я, что ты хотел: накормить рыб. Благородно, но глупо, учитывая то, что плаваешь ты, как мешок с цементом.
― Прости, ― тихо говорю я.
― Чарли, посмотри на меня.
Неуверенно поднимаю взгляд и читаю в нечетких контурах лица Элиота неподдельное переживание.
― Ну, прости, ― снова не выдерживаю я, ― мне так хотелось сделать что-то стоящее. Какой-то широкий изящный жест. Показать, ну… насколько ты мне дорог.
― Ценой своего трупа? ― огрызается Элиот, но затем добавляет голосом поспокойнее: ― Я это знаю и так, без глупых выходок. И еще: нормальные люди не идут с террористами на переговоры, ― в этом месте я снова опускаю глаза. ― Ты хоть понимаешь, ― он закрывает лицо руками, а затем резко отнимает их и продолжает, ― как я испугался, когда узнал, что ты ушел на пляж? Я взял у Эстер машину и несся во весь опор, думал, что, даже если за мной поедут копы, я не остановлюсь. И представь себе мои чувства, когда я выскакиваю чуть ли не на ходу, бегу по пляжу и наблюдаю картину того, как ты, барахтаясь, как малый ребенок, идешь ко дну. Додуматься вообще: в такую погоду решить забраться в пещеру по морю. Даже я бы не полез.
― Но ты ведь полез, ― аккуратно вставляю я и кутаюсь в куртку брата, которой он заботливо меня укрыл, будто она может защитить меня от его гнева.
― Слишком велик был соблазн увидеть тебя живым, чтоб потом убить.
― Я… потерял сознание?
― А ты как, ― тут он пропускает такую сцепку из матов, что я начинаю молить Бога, чтоб земля разверзлась и я мог провалиться под нее, ― думаешь? Я боялся, что ты не придешь в себя. Сначала хотел дотащить тебя до пляжа, но волны, скалы… было слишком опасно проделывать такой путь обратно с твоим бездыханным телом. Поэтому я залез на один уступ, подтянул тебя под руки, а потом заскочил в пещеру и проделал ту же операцию.
Тягостное молчание. Я пытаюсь представить себе эту картину и невольно содрогаюсь: во-первых, представляю весь спектр эмоций, которые ощутил Элиот, во-вторых, в который раз восхищаюсь его храбростью, силой и сообразительностью.
― Спасибо.
― Да иди ты, ― он поворачивается ко мне спиной и начинает в чем-то шарить. Я слышу металлический звон, стук чего-то тяжелого и мягкий шелест ― неужели… коробка.
― Дай руку и закрой глаза.
Я снова пытаюсь сесть; и, хотя под ребрами болит нестерпимо, будто я спал на постели из острейших кинжалов, на сей раз брат мне не препятствует.
На ладонь ложится что-то приятной округлости и степени гладкости. И, открывая глаза, вижу подтверждение своей догадки ― металлический корпус часов с выпуклой розой, которая в призрачном ночном свете и сумраке пещеры кажется змеей.
― Ты их заслужил.
К горлу подкатывает ком, наворачиваются глупые слезы отчаянья и облегчения. Благодарю небеса, что в пещере слишком темно, чтоб Элиот заметил лихорадочный блеск моих глаз и, вероятно, пунцовый румянец.
― Это тебе. С днем рождения.
― Убить бы тебя, ― цедит он сквозь зубы, но все-таки берет часы, а затем сгребает меня в охапку.
Мне кажется, даже если я хотел бы сейчас встать, я бы не смог. Ноги словно налились свинцом. Тем же, которым наполнили мою голову. Мне кажется, что я слишком громко дышу. Мне кажется, что сумасшедшую чечетку, которую отстукивает мое сердце, слышно сейчас где-то в Австралии, и люди думают, что это раскаты грома, хватаясь за зонтики.
Как моя голова очутилась на его плече? Ох, эти духи вперемешку с легким запахом сигарет и океанской соли. Я зажмурил глаза? Приоткрываю их и вижу жилистую тонкую шею, пульсирующую венку. Я хочу...
О, черт, соберись. Сейчас или никогда. Сейчас или никогда. Сейчас или никогда. В ушах, словно звон разбитого стекла, звучит голос Лиз: "Знаешь, я люблю одного человека. Он про это знает. Знаешь... ему все равно".
Второго шанса может и не быть. Здесь и сейчас я лежу на его плече, а он так обо мне заботится, будто я самый дорогой для него человек. Если я попал в параллельную реальность, то должен спешить.
― Элиот?
― Да, Чарли.
― Ты должен мне желание.
― Я никогда не забываю, если я кому-то что-то задолжал.
Воцаряется тишина. Почему он не спросил, какое желание я придумал? Впрочем, отступать поздно. Никто не говорил, что будет легко.
Меня начинает колотить, но не думаю, что от холода. Элиот тут же резко подымается, принимается со всех сторон подтыкать куртку, словно мать великовозрастному ребенку. Его голубые глаза отражают всполохи блеклого света, проникающего сквозь щели в досках, и кажутся интенсивно-синего цвета. Его капризно изогнутые губы так близко, что очертания лица расплываются. Или они расплываются не от этого, я не знаю.
У меня есть одно оправдание: я люблю его так, как никого никогда не любил. И, наверное, не полюблю.
― Бедный, тебя аж трясет, ― непривычно слышать в его голосе нотки растерянности. ― Я сейчас не очень теплый, но, может, так будет теплее, ― и он обнимает меня, кладя одну руку поперек живота, а лбом прислоняясь к моему виску. Дыхание на моей шее обжигает так, как не обожгло бы ни одно пламя, и я теряю остатки воли.
― Я придумал желание.
― Ты считаешь, сейчас для этого подходящее время? ― он выдыхает эти слова мне куда-то в ключицу, и я чувствую, как его рука сжимает ткань куртки над моим животом.
― Только сейчас и подходящее.
― Тогда говори... только не пожалей ни о чем, ― и его глаза оказываются напротив моих. Только сейчас я понимаю, что он все знал. Все знал с самого начала. Знал, еще когда я ни о чем не догадывался.
― Поцелуй меня.
До последнего надеюсь, что он оттолкнет меня, обругает, назовет идиотом, хотя бы выразительно посмотрит на меня, чтоб я понял, как глупа и опасна моя затея, но он лишь склоняет голову на бок и ждет. Ждет с выражением какой-то мученической покорности на лице. Зачем-то упираюсь одной рукой в грудь, другой обхватываю шею; касаюсь кожи, а так горячо, будто стираю подушечки пальцев о наждак; наконец наклоняюсь и целую. Это даже не поцелуй с Лиз на кладбище. Тот поцелуй был почти святым. Поцелуй горечи, обиды на жизнь и отчаяния. А сейчас я как будто целую дьявола, зная, что мою душу не спасти. И дьявол этот целуется... как дьявол.
