КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ РОССИЮ Посильные соображения 2 страница

Но введение её должно идти с осторожностью. Уже при Столыпине были строгие ограничения, чтобы земля попадала именно в руки крестьян-земледель­цев, а не крупных спекулянтов или на подставные имена, через «акционерные общества». А сегодня искоренено наше крестьянское сословие, вымерло; и больше развязанной ловкости у анонимных спеку­лянтов из теневой экономики, уже накопивших пер­вичные капиталы; и нынешняя подкупная админи­страция не способна на чёткий контроль, — сегодня, под маркой же «акционерных обществ», «организа­ций», «кооперативов», могли бы скупать едва ли не латифундии и затем сажать арендаторов уже от себя. (Не говоря уже о покупке земли иностранцами.) Такие покупки во всяком случае не должны быть допу­щены. Если земля окажется расхватана крупными владельцами — это сильно стеснит жизнь остальных. (Да и не можем мы такое допустить в предвидении близкого перенаселения всей планеты, тогда и нашей страны.)

Покупка земли должка производиться со льготами многолетней рассрочки, и в налогах тоже. Ограниче­ние земельного участка предельными (для данной местности) размерами — само по себе никак не стес­няет трудового смысла и трудовой свободы. Напро­тив: усилия каждого хозяина будут направлены не на широту владения, а на улучшение обработки, ин­тенсивность методов. Что наши люди могут при этом — и в самых изнудительно-враждебных стесне­ниях от власти — творить чудеса, уже показано на крохотных приусадебных клочках, кормивших стра­ну при дутой колхозной системе.

Ограничение размеров оставляет земельные резер­вы для раздачи малых участков земли — и рабочим, желающим иметь свой огородный урожай, и горожа­нам, ищущим отдушину от закупоренной жизни. И эта раздача — должна быть бесплатной (только бы обрабатывали!); этот же размер входил бы бесплат­ной частью и земледельцам, покупающим землю.

И для всех них — земля должна найтись.

ХОЗЯЙСТВО
Столыпин говорил: нельзя создать правового госу­дарства, не имея прежде независимого гражданина: социальный порядок первичней и раньше всяких по­литических программ.

А — независимого гражданина не может быть без частной собственности.

За 70 лет в наши мозги втравили бояться собствен­ности и чураться наёмного труда как нечистой си­лы — это большая победа Идеологии над нашей че­ловеческой сущностью. (Как и весь облик западной экономики внедряли в наши мозги карикатурно.)

Но обладание умеренной собственностью, не подав­ляющей других, — входит в понятие личности, даёт ей устояние. А добросовестно выполненный и спра­ведливо оплаченный наёмный труд — есть форма вза­имопомощи людей и ведёт к доброжелательности между ними.

И зачем нам ещё цепляться за централизованную холостую, идеологически «регулируемую» экономи­ку, приведшую всю страну к нищете? — только что­бы содержать паразитический аппарат, иначе ему не останется и последнего оправдания?

Конечно, тот удар, который испытают миллионы неготовых непривычных людей от перехода к рыноч­ной экономике, должен быть предельно смягчен. К счастью (к несчастью!) у нас есть для этого тот мно­го-многомиллиардный валютный отток бюджета, только что перечислено, на что мы его распропащаем.

Скоро шесть лет — а шумливая «перестройка» ещё ведь и не коснулась целебным движением ни сельско­го хозяйства, ни промышленности. А ведь эта ра­стяжка — это годы страданья людей, вычёркиваемые из жизни.

Но и перенимать бездумным перехватом чужой тип экономики, складывавшийся там веками и по стади­ям, — тоже разрушительно. Я не имею экономических знаний и менее всего отваживаюсь тут на точные предложения. Какой именно процедурой возможен переход от сплошь государственных предприятий к частным и кооперативным; какие тут финансовые условия должны быть предусмотрены; что именно из нынешнего государственного имущества останет­ся в руках государства, в том числе из транспорта, флота, лесов, вод, земель, недр, а в какой доле они должны быть уступлены вéдению областному и ме­стному; на чьём бюджете будет социальное обеспе­чение, образование, жилищное строительство; какие потребуются новые трудовые законы, — о том есть уже много конкретных разработок у экономистов, хо­тя друг с другом и сильно несогласных.

Но в общем виде мне кажется ясным, что надо дать простор здоровой частной инициативе и поддер­живать и защищать все виды мелких предприятий, на них-то скорей всего и расцветут местности, — од­нако твёрдо ограничить законами возможность без­удержной концентрации капитала, ни в какой отрас­ли не дать создаваться монополиям, контролю одних предприятий над другими. Монополизация грозит ухудшением товаров: фирма может позволить себе, чтобы спрос не угасал, выпускать изделия недолго­вечные. Веками гордость фирм и владельцев вещей была неизносность товаров, ныне (на Западе) — ог­лушающая вереница всё новых, новых кричащих мо­делей, а здоровое понятие ремонта — исчезает: едва подпорченная вещь вынужденно выбрасывается и по­купается новая, — прямо напротив человеческому чув­ству самоограничения, прямой разврат.

К этому надо добавить ещё и психологическую чу­му роста цен — это в развитых-то странах: при росте производительности труда — цены не падают, а рас­тут! пожирающее экономическое пламя, а не прог­ресс. (Старая Россия по веку жила с неизменными ценами.)

Нельзя допустить напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общест­ва. Противомонопольным законодательством необхо­димо в пределах любого вида производства регули­ровать непомерный рост сильно укрупнёнными нало­гами. Банки — нужны как оперативные центры фи­нансовой жизни, но — не дать им превратиться в ро­стовщические наросты и стать негласными хозяева­ми всей жизни.

Так же в общем виде кажется ясным, что ценою нашего выхода из коммунизма не должна быть ка­бальная раздача иностранным капиталистам ни на­ших недр, ни поверхности вашей земли, ни, особен­но,— лесов. Это опаснейшая идея: чтó загублено на­шим внутренним беспорядьем — теперь пытаться спа­сать через иностранный капитал. Он будет литься к нам тогда, когда обнаружит у нас для себя высокую прибыльность. Но не заманивать к нам западный ка­питал на условиях, льготных для него и унизитель­ных для нас, только придите и володейте нами,— этой расторговли потом не исправить, обратимся в колонию. (Хотя: за советские три четверти века мы и скатились на уровень колонии, а какой же иной?..) Допускать его — в твёрдом русле: чтобы вносимое им экономическое оживление не превышалось ни уно­симой прибылью, ни разорением нашей природной среды. Тогда и мы ускорим наше качественное вы­равнивание с развитыми странами.

Но — не окончательно же забиты и забыты трудо­вые свойства нашего народа. Видим мы, как японцы вышли из падения и даже взнеслись не иностранны­ми вливаниями, а своей высокой трудовой моралью. Как только снимется государственный гнёт над каж­дым нашим действием и оплата станет справедли­вой — сразу поднимется качество труда и повсюду засверкают наши умельцы. Если и нескоро мы до­стигнем такого уровня, чтоб наши товары имели меж­дународный спрос, — то для страны нашего размера и богатства возможно немалое время обходиться и внут­ренним рынком.

Однако никакая нормальная хозяйственная жизнь, разумеется, несовместима с нынешней рабской мили­цейской «пропиской».

Надо нам научиться уважать (и отличать от хищ­ничества, на взятках, в обокрад управленческой рухляди) — здоровую, честную, умную частную торгов­лю: она — живит и скрепляет общество, она нужна нам из первых.

Я вовсе не берусь высказывать предположений по вопросам финансовым, бюджетным и налоговым. Но ясно, что наряду со строгим природоохранным над­зором и ощутимыми штрафами за порчу окружаю­щей среды — должны финансово поощряться все при­родоустроительные усилия и восстановление традици­онных производственных ремёсел.

провинция
Станет или не станет когда-нибудь наша страна цветущей — решительно зависит не от Москвы, Пет­рограда, Киева, Минска, — а от провинции. Ключ к жизнеспособности страны и к живости её культу­ры — в том, чтоб освободить провинцию от давле­ния столиц, и сами столицы, эти болезненные гиган­ты, освободились бы от искусственного переотягоще­ния своим объёмом и необозримостью своих функ­ций, что лишает и их нормальной жизни. Да они не сохранили и нравственных оснований подменять со­бой возрожденье страны, после того как провинция на 60 лет была отдана голоду, унижениям и ничтож­ности.

Вся провинция, все просторы Российского Союза вдобавок к сильному (и всё растущему по весу) са­моуправлению должны получить полную свободу хо­зяйственного и культурного дыхания. Наша родина не может жить самоценно иначе, как если укрепятся, скажем, сорок таких рассеянных по её раскинутости жизненных и световых центров для своих краёв, каж­дый из них — средоточие экономической деятельно­сти и культуры, образования, самодостаточных биб­лиотек, издательств, — так чтобы всё окружное насе­ление могло бы получать полноценное культурное питание, и окружная молодёжь для своего обучения и роста — всё не ниже качеством, чем в столицах. Только так может соразмерно развиваться большая страна.

Вокруг каждого из таких сорока городов — выникнет из обморока и самобытность окружного края. Только при таком рассредоточении жизни начнут повсюду восстанавливаться загубленные и строиться новые местные дороги, и городки, и сёла вокруг.

И это особенно важно — для необъятной Великой Сибири, которую мы с первых же пятилеток ослеплённо безумно калечили вместо благоденственного развития.

И здесь, как и во многом, наш путь выздоровле­ния — с низов.

СЕМЬЯ И ШКОЛА
Хотя неотложно всё, откуда гибель сегодня, — а ещё неотложней закладка долгорастущего: за эти годы нашего кругового навёрстывания — что будет тем вре­менем созревать в наших детях? от детской медици­ны, раннего выращивания детей — и до образования? Ведь если этого не поправить сейчас же, то и ника­кого будущего у нас не будет.

О многобедственном положении женщины у нас — знают все, и все уже говорят, тут нет разнотолковщины, и нечего доказывать. И о падении рождаемо­сти, о детской смертности, и о болезненности рож­дённых, об ужасающем состоянии родильных домов, ясель и детских садов.

Нормальная семья — у нас почти перестаёт суще­ствовать. А болезнь семьи — это становая болезнь и для государства. Сегодня семья — основное зве­но спасения нашего будущего. Женщина — долж­на иметь возможность вернуться в семью для воспи­тания детей, таков должен быть мужской заработок. (Хотя при ожидаемой безработице первого времени это не удастся так прямо: иная семья и рада будет, что хоть женщина сохранила пока работу.)

И такая ж неотсрочная наша забота — школа. Сколько мы выдуривались над ней за 70 лет! — но редко в какие годы она выпускала у нас знающих, и то лишь по доле предметов, да и таких-то — только в отобранных школах крупных городов, а Ломоносо­ву провинциальному, а тем более деревенскому — се­годня никак бы не появиться, не пробиться, такому — нет путей (да прежде всего — «прописка»). Подъятие школ должно произойти не только в лучших столич­ных, но — упорным движением от нижайшего уров­ня и на всех просторах родины. Эта задача — никак не отложнее всех наших экономических. Школа наша давно плохо учит и дурно воспитывает. И недопу­стимо, чтобы должность классного воспитателя бы­ла почти не оплаченным добавочным бременем: она должна быть возмещена уменьшением требуемой с него учебной нагрузки. Нынешние программы и учеб­ники по гуманитарным наукам все обречены если не на выброс, то на полнейшую переработку. И атеисти­ческое вдалбливание должно быть прекращено не­медленно.

А начинать-то надо ещё и не с детей — а с учите­лей, ведь мы их-то всех забросили за край прозяба­ния, в нищету; из мужчин, кто мог, ушли с учитель­ства на лучшие заработки. А ведь школьные учителя должны быть отборной частью нации, призванные к тому: им вручается всё наше будущее. (А — в каких институтах мы учили нынешних, и какой идеологиче­ской дребедени? Начинать менять, спасать истинные знания — надо с программ институтских.)

В скором будущем надо ждать, очевидно, и част­ных платных школ, обгоняющих общий подъём всей школы, — для усиления отдельных предметов и сто­рон образования. Но в тех школах не должно быть безответственного самовольства программ, они долж­ны находиться под наблюдением и контролем зем­ских органов образования.

Упущенная и семьёй и школой, наша молодёжь растёт если не в сторону преступности, то в сторону неосмысленного варварского подражания чему-то, за­манчивому исчужа. Исторический Железный Занавес отлично защищал нашу страну ото всего хорошего, что есть на Западе: от гражданской нестеснённости, уважения к личности, разнообразия личной деятель­ности, от всеобщего благосостояния, от благотвори­тельных движений, — но тот Занавес не доходил до самого-самого низу, и туда подтекала навозная жи­жа распущенной опустившейся «поп-масс-культуры», вульгарнейших мод и издержек публичности, — и вот эти отбросы жадно впитывала наша обделённая мо­лодёжь: западная — дурит от сытости, а наша в ни­щете бездумно перехватывает их забавы. И наше ны­нешнее телевидение услужливо разносит те нечистые потоки по всей стране. (Возражения против всего этого считаются у нас дремучим консерватизмом. Но, поучительно заметить, как о сходном явлении звучат тревожные голоса в Израиле: «Ивритская культур­ная революция была совершена не для того, чтобы наша страна капитулировала перед американским культурным империализмом и его побочными про­дуктами», «западным интеллектуальным мусором».)

Уже всё известно, писалось не раз: что гибнут книжные богатства наших библиотек, полупустуют читальни, в забросе музеи. Они–то все нуждаются в государственной помощи, они не могут жить за счёт кассовых сборов, как театры, кино и художественные выставки. (А вот спорт, да в расчёте на всемирную славу, никак не должен финансироваться государст­вом, но — сколько сами соберут; а рядовое гимнасти­ко-атлетическое развитие даётся в школе.)

всЁ ли дело В ГОСУДАРСТВЕННОМ СТРОЕ
Приходится признать: весь XX век жестоко проиг­ран нашей страной; достижения, о которых трубили, все — мнимые. Из цветущего состояния мы отброше­ны в полудикарство. Мы сидим на разорище.

Сегодня у нас горячо обсуждается: какое государ­ственное устройство нам отныне подходит, а какое нет,— а этим, мол, всё и решится. И ещё: какая б но­вая хлёсткая партия или «фронт» нас бы теперь пове­ли к успехам.

Но сегодня воспрять — это не просто найти удобней­шую форму государственного строя и скороспешно со­чинить к нему замечательную конституцию, параграф 1-й, параграф 45-й. Надо оказаться предусмотритель­ней наших незадачливых дедов-отцов Семнадцатого года, не повторить хаос исторического Февраля, не ока­заться снова игрушкой заманных лозунгов и захлёб­чивых ораторов, не отдаться ещё раз добровольно на посрамление.

Решительная смена властей требует ответственности и обдуманья. Не всякая новозатейщина обязательно ведёт прямо к добру. Наши несравненные в 1916 году критики государственной системы — через несколько месяцев, в 1917, получив власть, оказались совсем неготовы к ней и всё загубили. Ни из чего не следует, что новоприходящие теперь руководители окажутся сразу трезвы и прозорливы. Вот, победительный критик гнусной Системы (как он назвал её из обходливой ос­торожности), едва избравшись к практическому делу, тут же и проявил нечувствие по отношению к ро­дине, питающей столицу. Москва уже 60 лет кор­мится за счёт голодной страны, с начала 30-х годов она молчаливо пошла на подкуп от влас­тей, разделить преимущества, и оттого стала как бы льготным островом, с другими материальными и культурными условиями, нежели остальная корен­ная Россия. Оттого переменилась и психология мо­сковской имеющей голос публики, она десятилетиями не выражала истинных болей страны.

Вот, в кипении митингов и нарождающихся партиек мы не замечаем, как натянули на себя балаганные одежды Февраля — тех злоключных восьми месяцев Семнадцатого года. А иные как раз заметили и с не­зрячим упоением восклицают: «Новая Февральская революция!» (Для точности совпадения высунулись уже и чёрные знамёна анархистов.)

После людожорской полосы в три четверти века, ес­ли мы уже так дорого заплатили, если уж так сложи­лось, что мы оказались на том краю государственного спектра, где столь сильна центральная власть, — не следует нам спешить опрометчиво сдвигаться в хаос: анархия — это первая гибель, как нас научил 1917 год.

Государству, если мы не жаждем революции, неиз­бежно быть плавно-преемственным и устойчивым. И вот уже созданный статут потенциально сильной президентской власти нам ещё на немалые годы ока­жется полезным. При нынешнем скоплении наших бед, ещё так осложнённом и неизбежным разделением с окраинными республиками, — невозможно нам сра­зу браться решать вместе с землёй, питанием, жильём, собственностью, финансами, армией — ещё и государ­ственное устройство тут же. Что-то в нынешнем государственном строе приходится пока принять просто потому, что оно уже существует.

Конечно, постепенно мы будем пересоставлять госу­дарственный организм. Это надо начинать не всё сра­зу, а с какого-то краю. И ясно, что: снизу, с мест. При сильной центральной власти терпеливо и настой­чиво расширять права местной жизни.

Конечно, какая-то определённая политическая фор­ма постепенно будет нами принята,— по нашей пол­ной политической неопытности скорей всего не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потреб­ностям именно нашей страны. Надо искать свой путь. Сейчас у вас самовнушение, что нам никакого собст­венного пути искать не надо, ни над чем задумывать­ся,— а только поскорей перенять, «как делается на Западе».

Но на Западе делается — ещё ой как по-разному! у каждой страны своя традиция. Только нам одним — не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что го­ворили у нас умные люди ещё до нашего рождения.

А скажем и так: государственное устройство — вто­ростепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой добро­порядочный строй, при людском озлоблении и шкур­ничестве — невыносима и самая разливистая демокра­тия. Если в самих людях нет справедливости и честно­сти — то это проявится при любом строе.

Политическая жизнь — совсем не главный вид жиз­ни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идёт в стране по­литическая жизнь — тем более утрачивается душев­ная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав человек нуж­дается отстоять и душу, освободить её для жизни ума и чувств.

А САМИ-ТО МЫ — КАКОВЫ?
Источник силы или бессилия общества — духовный уровень жизни, а уже потом — уровень промышленно­сти. Одна рыночная экономика и даже всеобщее изо­билие — не могут быть венцом человечества. Чистота общественных отношений — основней, чем уровень изобилия. Если в нации иссякли духовные силы — ни­какое наилучшее государственное устройство и ника­кое промышленное развитие не спасёт её от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возмож­ных свобод — на первое место всё равно выйдет сво­бода бессовестности: её-то не запретишь, не предусмот­ришь никакими законами. Чистая атмосфера общест­ва, увы, не может быть создана юридическими закона­ми.

Разрушение наших душ за три четверти столетия — вот что самое страшное.

Страшно то, что развращённый правящий класс — многомиллионная партийно-государственная номен­клатура — ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетия­ми она бессовестно жила за счёт народа — и хотела б и дальше так.

А из бывших палачей и гонителей — кто хоть потес­нён с должностей? с незаслуженного пенсионного до­статка? До смерти кохали мы Молотова, ещё и теперь Кагановича, и сколько неназванных. В Германии — всех таких, и куда мельче, судили, — у вас, напротив, они же сегодня грозят судами, а иным — сегодня! — ставят памятники, как злодею-чекисту Берзину. Да где уж нам наказывать государственных преступни­ков? да не дождаться от них и самого малого раская­ния. Да хоть бы они прошли через публичный мораль­ный суд. Нет, видно поползём и так...

А — славные движущие силы гласности и перестрой­ки? В ряду этих модных слов — нет слова очище­ние. И вот в новую гласность кинулись и все гряз­ные уста, которые десятилетиями обслуживали тотали­таризм. Из каждых четырёх трубадуров сегодняш­ней гласности — трое недавних угодников брежневщины, — и кто из них произнёс слово собственного раскаяния вместо проклятий безликому «застою»? И с вузовских гуманитарных кафедр поныне самоуверенно вещают всё те же, кто десятилетиями оморачи­вал студентам сознание. Десятки тысяч образованцев у нас огрязнены лицемерием, переметчивостью, — и мы ни от кого не ждём раскаяния, и весь этот душев­ный гной пусть так и тянется с нами в будущее?

А — душетлительная казарменная «дедовщина» для наших сыновей? Разве это изгладится когда-нибудь с них?

А всеобщая озлобленность наших людей друг ко другу? — просто так, ни за что. На тех, кто ни в чём не виноват.

Да удивляться ли и взрыву уголовной преступно­сти — среди тех, кому всю их молодую жизнь были закрыты честные пути?

У прежних русских купцов было купеческое слово (сделки заключались без письменных контрактов), хри­стианские представления, исторически известная размашная благотворительность,— дождёмся ли мы та­кого от акул, взращённых в мутном советском подво­дьи?

Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет. У нас — и не начали раскаиваться. У нас надо всею гласностью нависают гирляндами — прежние тяжёлые жирные гроздья лжи. А мы их — как будто не заме­чаем.

Криво ж будет наше развитие.

Хотелось бы подбодриться благодетельными возмож­ностями Церкви. Увы, даже сегодня, когда уже всё в стране пришло в движение — оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни все­общей нищеты надо же отказаться от признаков бо­гатства, которыми соблазняет власть.) Только тогда Церковь поможет нам в общественном оздоровлении, когда найдёт в себе силы полностью освободиться от ига государства и восстановить ту живую связь с об­щенародным чувством, какая так ярко светилась даже и в разгаре Семнадцатого года при выборах митропо­литов Тихона и Вениамина, при созыве Церковного Собора. Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обще­ству, и к жгучим бедам дня, и к себе самой. Воскресительные движения и тут, как во всей остальной жиз­ни, ожидаются — и уже начались — снизу, от рядо­вого священства, от сплочённых приходов, от самоот­верженных прихожан.

САМООГРАНИЧЕНИЕ
Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно по­вторяем: «права человека». (Хотя очень разное все имеем в виду. Столичная интеллигенция понимает: свобода слова, печати, собраний и эмиграции, но многие возмущены были бы и требовали бы запретить «права», как их понимает чернонародье: право иметь жилище и работать в том месте, где кормят, — отчего хлынули бы миллионы в столичные города.)

«Права человека» — это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не поширялись за счёт прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях. Если мы не хотим над собой насильственной власти — каждый должен обуз­дывать и сам себя. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширять­ся и хватать — то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории.) Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве со­противлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости.

Только при самоограничении сможет дальше суще­ствовать всё умножающееся и уплотняющееся челове­чество. И ни к чему было всё долгое развитие его, ес­ли не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человече­ская же свобода включает добровольное самоограниче­ние в пользу других. Наши обязательства всегда долж­ны превышать предоставленную нам свободу.

Только бы удалось — освоить нам дух самоограни­чения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души.

И тут — много внутренних возможностей. Например, после нашего долгого глухого неведения — естестве­нен голод: узнавать и узнавать правду, что же имен­но было с нами. Но иные уже сейчас замечают, другие заметят вскоре, что сверх того непосильный современ­ный поток уже избыточной и мелочной информации расхищает нашу душу в ничтожность, и на каком-то рубеже надо самоограничиться от него. В сегодняш­нем мире — всё больше разных газет, и каждая из них всё пухлей, и все наперебой лезут перегрузить нас. Всё больше каналов телепередач, да ещё и днём (а вот в Исландии — отказались от всякого телевидения хоть раз в неделю); всё больше пропагандистского, коммер­ческого и развлекательского звука (нашу страну ещё и поселе измождают долбящие радиодинамики над просторами), — да как же защитить право наших ушей на тишину, право наших глаз — на внутреннее вúде­ние?

Размеренный выход из полосы наших несчастий, который Россия сумеет или не сумеет теперь осуще­ствить,— трудней, чем было встряхнуться от татарско­го ига: тогда не был сокрушён самый хребет народа, и не была подорвана в нём христианская вера.

В 1754 году, при Елизавете, Пётр Иванович Шува­лов предложил такой удивительный — Проект сбере­жения народа.

Вот чудак?

А ведь — вот где государственная мудрость.

ПОДАЛЬШЕ ВПЕРЕД
Нельзя надеяться, что после нынешнего смутного времени наступит некое «спокойное», когда мы «ся­дем и подумаем», как устраивать будущее. Истори­ческий процесс — непрерывен, и таких льготных пе­редышек нам никто «потом» не даст, как не дали «сесть и подумать» Учредительному Собранию. И как ни жжёт сегодняшнее — о нашем будущем устройст­ве всё же надо думать загодя. (Мне же — и возраст мой не даёт уверенности, что я ещё буду участво­вать в обсуждении этих вопросов.)

До революции народ наш в массе не имел полити­ческих представлений — а то, что за тем пропагандно вбивали в нас 70 лет, вело лишь к одурению. Сейчас, когда мы двинулись к развитию у нас поли­тической жизни, уже обсуждаются и формы буду­щей власти,— полезно, чтоб избежать возможных ошибок, уточнить содержание некоторых терминов.

О ГОСУДАРСТВЕННОЙ ФОРМЕ
Освальд Шпенглер верно указывал, что в равных культурах даже сам смысл государства разный и нет определившихся «лучших» государственных форм, которые следовало бы заимствовать из одной великой культуры в другую. А Монтескьё: что каж­дому пространственному размеру государства соот­ветствует определённая форма правления и нельзя безнаказанно переносить форму, не сообразуясь с размерами страны.

Для данного народа, с его географией, с его про­житой историей, традициями, психологическим обли­ком,— установить такой строй, который вёл бы его не к вырождению, а к расцвету. Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. «Так говорит Господь: остановитесь на пу­тях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему.» (Иерем. 6, 16).

Народ имеет несомненное право на власть, но хо­чет народ — не власти (жажда её свойственна лишь процентам двум), а хочет прежде всего устойчивого порядка. Даже христианский социалист Г. П. Федотов после опыта 1917 года настаивал, что власть должна быть сильной и даже, писал он: не зависеть от совета законодателей и отчитываться перед ним лишь после достаточного срока. (Это, пожалуй, уже и слишком.)

Если избрать предлагаемый далее порядок пост­роения институтов свободы снизу, при временном сохранении центральной власти в тех формальных чертах, как она уже существует,— то это займёт у нас ряд лет, и ещё будет время основательно обсу­дить здоровые правила государственного построения.

О будущем сегодня можно высказываться лишь предположительно, оставляя простор для нашего предстоящего опыта и новых размышлений. Оконча­тельная государственная форма (если она вообще может быть окончательной) — дело последователь­ных приближений и проб.

Платон, за ним Аристотель выделили и назвали три возможных вида государственного устройства. Это, в нормальном ряду: монархия, власть одного; аристократия, власть лучших или для лучших целей; и политейя, власть народа в малом государстве-по­лисе, осуществляемая в общем интересе (мы теперь говорим — демократия). Они же предупредили о формах деградации каждого из этих видов, соответ­ственно: в тиранию; в олигархию; в демократию, власть толпы (мы теперь говорим — в охлократию). Все три формы могут быть хороши, если они правят для общественного блага, — и все три искажаются, когда преследуют частные интересы.

С тех пор, кажется, никто и не создал практиче­ски ничего, что не вошло бы в эту схему, лишь дополняли её формами конституций. И если обминуть ещё полное безвластие (анархию, власть каждого сильного над каждым слабым); и не попасться сно­ва в капкан тоталитаризма, изобретённого в XX ве­ке; то нельзя сказать, чтоб у нас был широкий вы­бор: по всему потоку современности мы изберём, не­сомненно, демократию.

Но, выбирая демократию, — надо отчётливо пони­мать, чтó именно мы выбираем и за какую цену. И выбираем как средство, а не как цель. Современ­ный философ Карл Поппер сказал: демократию мы выбираем не потому, что она изобилует добродете­лями, а только чтоб избежать тирании. Выбираем — с сознанием её недостатков и поиском, как их пре­одолевать.

Хотя в наше время многие молодые страны, едва вводя демократию, тут же испытывали и крах — именно в наше время демократия из формы государ­ственного устройства возвысилась как бы в универ­сальный принцип человеческого существования, почти в культ.