Лука, 16.

уловкой для того, чтобы повернуться спиной к этике. За долгие годы я ни разу не сталкивался с ситуацией, которая облегчила бы мне отказ от этических принципов или вну­шила хотя бы малейшие сомнения по их поводу; более то­го, по мере накопления опыта и углубления знаний острота этических проблем и чувство моральной ответственности только возрастали.

Вопреки общепринятому мнению я установил с полной отчетливостью, что неосознанность не может ничего оправдать или извинить; напротив, она сама преступна в полном смысле слова. Хотя Евангелие, как я показал вы­ше, слегка касается этой проблемы, Церковь по вполне по­нятным причинам предпочитает ее обойти, предоставляя «гностицизму» возможность заняться ею серьезно. Офици­альная церковь опирается на доктрину «отсутствия добра» (см. об этом выше), к тому же полагая, что в каждом от­дельном случае она хорошо знает, что есть добро, а что — зло; таким образом, она заменяет подлинный этический выбор — свободный выбор — кодексом морали. В резуль­тате нравственность вырождается в простое законопослуш­ное поведение, а «счастливое ничегонеделание» становится идеалом райской жизни.

Мы поражаемся царящему ныне упадку этики и сравни­ваем отсутствие прогресса в данной области с достижени­ями науки и техники; но мы упускаем из виду, что забве­ние Этоса обусловлено давлением моральных рецептов и правил. Ведь Этос — вещь чрезвычайно сложная, не под­дающаяся ни формулировке, ни кодификации; он пред­ставляет собой часть той творящей иррациональности, которая лежит в основе истинного прогресса. Этос требует человека всего целиком, а не только той или иной из его отдельно взятых функций.

Конечно, единичная, дифференцированная функция не­отъемлема от человека и является плодом его усердия, тер­пения, настойчивости, устремлений, способностей, жела­ния обрести могущество (слово «могущество» происходит от того же корня, что и слово «мочь»). Благодаря диф­ференцированной функции человек преуспевает в жизни, «процветает». На основании этого делается вывод о разви­тии и прогрессе как о результатах усилий, воли, могуще­ства и мудрости человека. Подобная точка зрения, однако, охватывает лишь один из аспектов проблемы. Человек, та­кой, каким он является на самом деле, остается за рамками данной формулы. И в этом плане он не в силах что-либо изменить, ибо зависит от условий, выходящих за пределы его досягаемости, не поддающихся его воздействию.

Человек — не творец, а результат творения, продукт, который не способен модифицировать себя; он не ведает о том, как построена его неповторимая личность, а его по­знания о себе в действительности касаются лишь самых не­значительных вещей. До недавнего времени он полагал, что вся его психическая субстанция состоит только из со­знания и представляет собой простой продукт мозговой ко­ры. Сделанное примерно полвека назад открытие бессоз­нательных психических процессов еще далеко не стало всеобщим достоянием; более того, оно все еще не оценено должным образом. Современный человек, к примеру, и не подозревает, что его сознание всецело зависит от сотруд­ничества со сферой бессознательного, способной даже за­ставить его «проглотить» фразу, которую он только что со­бирался произнести. Ему невдомек, что им в буквальном смысле слова «управляют», и на деле он вовсе не является той единственной действующей силой, каковой он сам себя считает.

Таким образом, человек зависим; им управляет нечто, некая сущность, которой он не знает, но которая, начиная с доисторических времен, является ему в представлениях, постоянно «открывая» себя с их помощью. Откуда исходят эти представления? Конечно, из сферы бессознательного, всегда, с началом каждой новой жизни, предшествующей сознанию — примерно так же, как мать предшествует ре­бенку. Бессознательное все время дает о себе знать в снах и видениях. Образы, посредством которых оно обращается к сознанию, соотносятся с данностями, имеющими лишь поверхностную, кажущуюся связь с главными интересами человека (в отличие от того, что имеет место в случае фрагментарно функционирующего сознания); зато эти данности имеют отношение к целостному человеку, этому незнакомцу. Правда, в снах часто используется нечто вро­де «профессионального языка»: canis panem somniat, pisca­tor pisces («собаке снится хлеб, а рыболову — рыба»). Но тем не менее они обращены к человеку как целому и выражают главным образом то, чем человек является за пределами собственного сознания, то есть некую исход­ную, первичную, зависимую данность.

В своем неудержимом стремлении к свободе человек почти инстинктивно отталкивает от себя подобные откры­тия, опасаясь — и не без оснований — их парализующего воздействия. Правда, он вынужден смириться со своей за­висимостью от отмеченных мною неизвестных сил — как бы они ни назывались; но он старается поскорее отвлечься от них как от угрожающего препятствия. Пока все идет с виду хорошо, такое отношение может даже принести поль­зу; но дела редко приобретают наилучший оборот, особен­но в наши дни, когда несмотря на эйфорию и оптимизм мы отчетливо ощущаем конвульсии, сотрясающие глубинные основы человеческого существования. Наша рассказчица, конечно, не единственная из тех, кто испытывает смутную тревогу. В ее сне выражается коллективная потребность, всеобщий призыв спуститься на землю и не стремиться об­ратно, пока «паук» не вознесет ввысь тех, кто остался вни­зу. Ведь пока сознанием управляет функционализм, ком­пенсирующий его символ целостности, не расчлененной на отдельные функции, остается достоянием бессознательно­го. Как мы уже говорили, этот символ представлен здесь образом летающего паука, который единственный способен «вознести ввысь» односторонность и фрагментарность со­знания. Для совершения этого творческого акта недоста­точно одного лишь осознанного желания. Чтобы проиллю­стрировать данное обстоятельство, сон избирает символ молитвы. Поскольку согласно концепции, восходящей к апостолу Павлу, мы в действительности не можем знать того, о чем молимся, молитва представляет собой не более чем «воздыхание»¹, выражающее нашу слабость и наше бессилие. Все происходит так, как если бы посредством не­коего «намека» человеку был дан совет компенсировать суеверную преданность собственной воле и могуществу.

Одновременно осуществляется возврат религиозного представления к давно забытому уровню зооморфных образов, символизирующих высшее могущество (к таким