Возможности системы

 

Некоторые настаивают на том, что мы должны сделать уго­ловный закон более «гражданским» (1).

В отличие от уголовного гражданское право определяет пра­вонарушение скорее с точки зрения нанесенного ущерба и обя­зательств, нежели виновности. Следовательно, при принятии решений, акцент ставится прежде всего на урегулировании и возмещении ущерба, а не на наказании. При таком подходе можно говорить о разной степени ответственности, а не разде­лять участников процесса выигравших и проигравших. Так как здесь государство не является пострадавшей стороной, именно фактические участники оказываются в центре внимания, об­ладая значительными полномочиями и неся ответственность в ходе процесса. Так как решения не имеют преимущественно ка­рательного характера, меньше внимания уделяется правильно­му соблюдению всех процедурных тонкостей, меньшие огра­ничения накладываются на отбор существенных для дела фак­тов. А что, если бы мы осмелились изменить гражданское су­допроизводство, чтобы обеспечить надлежащие гарантии? Что, если бы мы могли забирать дела из уголовного суда и решать их в гражданском суде нового образца? Что, если бы мы в таком процессе предоставили адвокатов жертвам преступлений, по­зволив суду принимать решение, если мы сами не сможем прий­ти к соглашению или же в случае опасности для одной из сторон?

Именно законы уголовного права — движущая сила кара­тельной парадигмы. Но уголовное право представляет собой достаточно новое явление в западном обществе, и некоторые из аксиом, которыми оно руководствуется, расходятся с реальной жизнью. Существующая ныне структура гражданского права могла бы стать примером альтернативного понимания правосудия, отчасти исключающего такие аксиомы.

Может быть, вместо того, чтобы мечтать о разрушении ка­рательной системы, стоит развивать параллельную, предоставляя каждому возможность выбора. Герман Бианки утверждает, что существование в средневековый период двух параллельных систем — государственного и церковного правосудия — имело свои положительные стороны. Наличие двух путей в некоторых случаях предоставляло участникам возможность выбора. Больше того, каждый из путей служил для оценки и проверки другого.

Развитие особого пути правосудия стало стратегической политикой Общинных Комитетов в Сан-Франциско. В рамках этих программ сформированы районные подразделения для pешения конфликтов за пределами официальной «системы». Идет подготовка людей из местной общины к разбирательству судебных дел, к работе в качестве посредников; такой подго­товке отводится важная роль. Посреднические процессы пред­ставляют собой альтернативу гражданским и уголовным судам. Они отказываются браться за решение дела, если оно разбира­ется в суде. Эти программы позволяют общине приобрести уме­ние и опыт решать проблемы своими силами.

Общинные Комитеты и другие программы, нацеленные на разрешение конфликтов, реализовали один из путей внедрения общинно-ориентированного взгляда на правосудие и показа­ли многообещающие результаты. Но подобное «неформальное правосудие» в последние годы подвергается все возрастающим нападкам (2).

Звучат тревожные голоса. Результаты не имеют единства формы, что противоречит основному принципу справедливос­ти. Неформальное правосудие может оказаться уделом исклю­чительно бедняков и бесправных, преграждая им путь к другим формам правосудия. Пострадавшие могут получить слишком много полномочий. И наконец, государство и официальное правосудие может получить даже больше, а не меньше власти и легитимности. Движению по разрешению конфликтов следует более тщательно проанализировать свои основания и цели.

В этом плане особый интерес представляет японская модель. Джон О. Хейли, специалист по японскому праву, описывает существующую в этой стране единственную в своем роде сис­тему с двумя параллельными формами правосудия (3).

Структуры формального и неформального правосудия функционируют параллельно, но при тесном взаимодействии. В серьезных случаях рассмотрение дела чаще всего начинается в одной системе, а затем переносится в другую.

Одна структура представляет собой формальную систему уголовного судопроизводства по западному образцу, со многи­ми знакомыми чертами. Процесс фокусируется на виновности и наказании. Такое правосудие руководствуется формальными правилами, главная роль там принадлежит профессионалам, таким как государственные прокуроры. В эту структуру посту­пает довольно много уголовных дел. Но лишь немногие дела проходят весь этот путь от начала до конца, завершаясь дли­тельным тюремным заключением или иными суровыми нака­заниями. Стороннему наблюдателю эта система кажется удивительно снисходительной.

Эта очевидная снисходительность, а также то, что дела не задерживаются надолго в ведении формальной системы, объясняются существованием второго, менее официального пути, которому нет аналога в западной системе. Хейли рисует это сле­дующим образом:

 

«В Японии на каждой стадии отправления правосудия преобладает форма исповеди, раскаяния и прощения. Участниками в этом процессе являются не только власти, выступающие в новых ролях, но и преступник и пострадавший. Начиная с самого первого полицейского допроса и вплоть до окончательного момента вынесения приговора, подавляющее большинство обвиняемых исповедуются в том, что совершили, выражают свое рас­каяние, просят пострадавших о прощении и отдают себя на милость властям. В ответ на это власти обращаются с ними с удивительной снисходи­тельностью; по крайней мере, преступники добиваются прощения со сто­роны формального правосудия и выходят из-под его ведения».

 

Дела могут изыматься из ведения формальной структуры на любой стадии уголовного процесса. Лишь небольшая часть доходит до стадии предъявления обвинения и еще меньше лю­дей осуждается. В тюрьму попадает небольшой процент осуж­денных, мало кто остается там более одного года. Это, однако, не значит, что в Японии не выносятся обвинительные приго­воры, их доля достигает 99,5%.

Различные факторы влияют на решение о выводе дела из формального процесса и о вынесении приговоров некарательного характера. Некоторые из этих факторов знакомы запад­ному человеку, например, тяжесть преступления или харак­тер преступника. Однако к ним следует добавить и особые причины, такие как желание преступника признать свою вину, выразить свое раскаяние и возместить ущерб пострадавшему, а также желание пострадавшего принять это возмещение и простить.

Высокий процент обвинительных приговоров в Японии свя­зан во многом с тем, что преступники соглашаются признаться и взять на себя ответственность. Конечно же, такое положение в значительной степени коренится в национальных чертах японцев. Однако, отчасти, это связано и с тем, что от их при­знания зависит, будет ли решение иметь карательный характер, или оно ограничится возмещением ущерба и исправлением. Если вся карательная правовая система западного общества отпугивает преступника от признания, то японская система, по­хоже, делает таковое нормой.

Пострадавшим дается возможность сыграть в этом процесс се существенную роль. Чаще всего речь идет о возмещении ущерба, а кроме того у них есть право голоса при принятий решений официальными властями о возбуждении дела, об уголовном преследовании или вынесении приговора. Однако они не контролируют процесс, не берут на себя роль участника cyдебного состязания или прокурора.

Для западного человека удивительна готовность властей передать дело из формальной системы правосудия в нефор­мальную. Представляется, что причина кроется в том, что формальный процесс является основным, и цель его в уста­новлении виновности и вынесении наказания. Основной же целью японского уголовного процесса в целом является исправление, именно этой задачей и руководствуются власти. Это значит, что

 

«роль [властей] не сводится к тому, чтобы схватить, предъявить обви­нение и судить. Скорее, с того момента, как они убеждаются в том, что подозреваемый действительно совершил преступление, их начинают вол­новать уже не очевидные доказательства виновности, а поведение подо­зреваемого, возможность перевоспитания и возвращения его в общество, в том числе, и его уважение к властям. Снисходительность считается адекватной реакцией на начавшийся процесс исправления».

 

Хейли отмечает, что в Японии типичным ответом на преступление является

 

«признание вины, выражение раскаяния, включая и прямые переговоры с пострадавшим о возмещении ущерба и прощении как условии для снисходительного решения, а также стремление избежать длительных сроков лишения свободы».

 

Западному человеку может показаться, что такое «снисходительное» обращение не устрашит преступника, не воспрепятствует дальнейшим преступлениям. Однако Хейли приходит к выводу, что такая реакция на преступление является причиной низкого уровня преступности в Японии.

Хейли с удивлением отмечает, что японцы ввели раская­ние и прощение в процесс правосудия, тогда как Запад этого не сделал. В иудейско-христианской традиции потребность в раскаянии и прощении не менее настоятельна, чем в японс­кой. И однако, Запад

 

«не смог заложить в институт права достаточную основу для обеспе­чения этих моральных требований. Наоборот, официальные институты и процедуры, установленные западным правом, отражают и поддержи­вают общественную жажду кары и мести».

 

Хотя японская модель, безусловно, коренится в националь­ной культуре, Хейли все же считает, что мы могли бы многому на­учиться на этом примере. Здесь продемонстрированы интригую­щие возможности увязать формальную и неформальную, состя­зательную и несостязательную системы. Японская модель остав­ляет место для деятельности формального правосудия и государ­ства, выделяя при этом достаточно пространства для процесса вос­становления и придавая большое значение участию пострадавшего и преступника в судебном процессе. Хотя Запад не может просто позаимствовать эту модель, последняя являет яркий пример того, что правосудие может быть одновременно и личностно-ориентированным, и формальным. Джером Ауэрбах выражал свои опасе­ния по поводу закона без справедливости, но особенно — неспра­ведливости без закона. Японская модель вселяет надежду на то, что это не единственные альтернативы.

Перед нами открываются интересные возможности. Одна­ко я склонен к некоторому скептицизму относительно проек­тов их повсеместного внедрения, особенно на данной стадии. Я был рад услышать, как Кей Харрис на недавнем семинаре по восстановительному правосудию настаивала на необходимости и дальше разрабатывать теорию и противостоять требованию «преждевременного практикования» (4).

Остается еще много теоретической работы. В предыдущей главе я отмечал, что восстановительное правосудие еще не ста­ло парадигмой как таковой. Многие вопросы пока недостаточ­но проработаны и остались без ответов. Община является рас­плывчатым и слишком часто употребляемым термином. Что он означает и какое содержание нужно ему придать при восcтановительном подходе? Какова подлинная роль государства?

Особое внимание я уделил ответственности преступников, но что можно сказать об ответственности перед преступниками? Как следует поступать с «немногими особо опасными»? Следует ли сажать их в тюрьму? Если да, то как принимать эти решения? Остается ли место наказанию? Как идея восстановительного правосудия, касающегося уголовных преступлений, сочетается с бо­лее широкими вопросами социальной, экономической и полити­ческой справедливости? Библия предполагает достаточно тесную связь, но что это значит с точки зрения современных понятий?

Далее, в какой мере мое собственное представление о правосудии отражает мышление белого мужчины из Северной Америки, принадлежащего к среднему классу? Работа Кей Харрис по феминистскому пониманию правосудия во многом созвуч­на моей, но не полностью (5). Идею восстановительного правосу­дия необходимо еще проверить в контексте различных культурных традиций и опыта.

Даже если бы кому-нибудь удалось представить восстановительное правосудие как сложившуюся парадигму, я все же был бы осторожен в вопросе ее распространения. Один из недостат­ков куновской теории смены парадигм заключается в том, что она рассматривает смену парадигм как явление интеллектуаль­ною порядка, пренебрегая политической реальностью и зако­нами институциональных изменений. Политические и институциональные интересы и процессы бесспорно сказываются на том, происходит ли смена и какую форму в конечном счете при­мет новая парадигма. Карательная парадигма тесно связана с интересами и функциями современного государства. И это об­­стоятельство окажет существенное влияние на то, состоится ли смена парадигмы, и если да, то каким будет ее облик.

История изменений в сфере закона и правосудия дает нам мало хороших примеров. Направления реформаторских усилий часто искажались по отношению к исходному замыслу, и по­следствия иногда принимали даже извращенный и вредный ха­рактер. Происхождение тюрем служит тому примером, что дол­жно быть постоянным напоминанием и предостережением тем, кто стремится к переменам. Возможно, такие «усовершенство­вания» не оправдали себя потому, что не было попыток пере­смотреть основные понятия, о чем я уже говорил прежде. Но поставленные перед нами проблемы еще сложнее.

Иногда так называемые альтернативы использовали новую терминологию лишь для того, чтобы прикрыть старые идеи (6). Часто в идеях заложены такие содержания, которые раскрыва­ются только со временем. Самые разнообразные факторы, как внутренние, так и внешние, оказывают давление, ведущее к искажению относительно первоначальных установок. Иногда влияние этих факторов настолько велико, что все усилия по пре­образованию начинают служить интересам и целям, совершен­но отличным от задуманных изначально.

Следовательно, прежде чем мечтать о великих переменах, мы обязаны тщательно продумать все возможные последствия. Нам следует быть как можно более сведущими в области дина­мики социальных и институциональных изменений, мы долж­ны предвидеть возможные искажения наших замыслов.

А тем временем…

 

А тем временем, пока мы изучаем возможности глобальных изменений, не следует забывать и о промежуточных задачах и действиях. Есть дела, которые мы можем и должны сделать здесь и сейчас.

Мы должны поддерживать диалог («palaver» (7))с теми, кто нам симпатизирует и кто нет. Мы должны проверять наше видение, открывать в нем новые грани, развивать.

Мы должны стать земледельцами от правосудия, возделывая и расширяя наши опытные участки. Нам следует распрост­ранять образцы работы VORP, опробовать новые формы и способы применения программы. Нам следует предоставлять пострадавшим новые виды помощи, основанные на восстановительных принципах. Здесь подразумеваются и те ритуалы, которые покажут им, что мы как община стоим рядом с ними в их страданиях, в осуждении преступления, в поиске исцеления. Следует также предложить новые виды помощи преступникам и их семьям. На примере этой деятельности нам предстоит изу­чить методы, которые стали бы альтернативой наказанию и открыли бы возможность для осознания ответственности, исправления, обретения новой уверенности в себе, не связанной с насилием.

Через VORP мы уже знакомы с восстановительным подхо­дом к преступлениям против собственности. Пришло время применить этот подход и к «серьезным делам». Применим ли он в случае убийства? Или бытового насилия над женой и деть­ми? Изнасилования? Каковы возможности и ограничения? Какие методы здесь срабатывают, а какие нет? Какие меры бе­зопасности здесь потребуются?

Уже началась работа по обсуждению этих проблем и про­верке методов, но остается еще многое сделать. Потребуется творческий подход, риск, мечтательность наравне с реализмом, тяжелой работой и осторожностью. Потребуется сплоченность теоретиков и практиков, «экспертов» и дилетантов. Совершен­но необходимо будет и участие бывших преступников и пост­радавших.

В то время, как мы будем прорабатывать наши «альтернати­вы», необходимо постоянно проверять, являются ли они аль­тернативами по своей сути. Действительно ли они отражают альтернативные ценности либо представляют собой лишь аль­тернативную технологию? Соответствуют ли они восстанови­тельным задачам? Продвигают ли нас в этом направлении?

Мы должны развивать промежуточные стратегии и подхо­ды, но следует очень внимательно относиться к тому, куда они ведут. Во всяком случае, мы обязаны контролировать результа­ты наших усилий: работают ли они на идею наказания, служат ли созданию новых форм контроля или за ними стоят другие ценности? Станут ли они источником нового опыта, экспери­ментальными площадками, наглядными примерами? Соответ­ствуют ли основным элементам восстановительного подхода?

Что это за «основные элементы» восстановительного под­хода? Может быть, нам следует выработать некий «критерий восстановления», по которому мы могли бы оценивать наши усилия? Я попытался составить полный список возможных воп­росов, который поместил в Приложении 1, но в первую оче­редь необходимо задать следующие: Ставит ли программа сво­ей задачей исправить зло, причиненное пострадавшему? Идет ли она навстречу нуждам преступника? Принимает ли во вни­мание потребности и обязанности общины? Обращается ли к отношениям преступника и пострадавшего? Поощряет ли чувство ответственности в преступнике? Поощряет ли участие пострадавшего и преступника в судебном процессе и принятии итоговых решений?