Студопедия — Чернобыльская молитва 11 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Чернобыльская молитва 11 страница






Как мы ее в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам вечер.

На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор. Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе... Бежали на улицу, в толпу...

На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым секретарем - его маленькая дочка, она стояла так, чтобы ее видели. На ней - плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем - военная плащ-палатка. Но они стояли... Это я помню... "Загрязнена" не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет.

Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь - сорок лет. Много думала...

Люди там, в зоне, заперты - они в мышеловке. В ловушке. Кому он нужен маленький человек? Отселение прекратилось. И они живут как в Гулаге. Чернобыльском Гулаге. Помню, как трудно мне давался каждый урок... Дети ждут разговора: Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет - надо научиться с ним жить. Я наново училась словам... А как? Где об этом узнать? Прочесть? Я учила любовью, я хотела победить любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу речку, наши леса... Самые-самые... Самые... Лучше их для меня нет. Я не обманывала. Я учила любовью...

С нами случилось что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста, техника подвела нас к границам другого мира. Но нет знаний. Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живем среди идей войны, краха социализма и неопределенного будущего. А нам надо переосмыслить свое будущее, мы внезапно оказались без большого будущего. Нехватка новых представлений, идей, мыслей. Где наши писатели, философы? Почему они молчат? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Я не могу себе купить даже необходимых книг. А книги - моя жизнь. Мы вдруг оказались не нужны. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос почему? Кто будет делать нашу работу? Но это - отдельная большая тема...

Я написала письмо, чтобы осталась правда тех дней и наших чувств. Как мы менялись..."

Из письма Людмилы Поленской, сельской учительницы, переселенки из чернобыльской зоны

Монолог о свободе и мечте об обыкновенной смерти

"Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным человеком... Вам этого не понять, понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и говорят, я их слышал, до сих пор тоскуют... По той свободе, по тому взлету... Ни шагу назад! - сталинский приказ. Заградотряды. Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку... Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, самого Всевышнего, - ты можешь выжить! Одиночество свободы. Я его знаю, мы его знаем, те, кто был на реакторе. Как в окопе на переднем крае... Страх и свобода! Живешь на полную катушку... Вам этого не понять, в обычной жизни...Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов. Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: "Солярку от бензина отличишь?" Спрашиваю: "Куда пошлете?" - "Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль". Моя военная профессия - специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: "Жену надо предупредить". - "Мы сами сообщим". В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Люди мне понравились. Надо поехали, надо - работаем, погнали на реактор - лезли на крышу реактора.

Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Шлагбаумы. Таблички: "Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены". Серые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдет - натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев... Это уже что-то нормальное, - это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вам об этом уже, наверное, рассказывали? В футбол играли. Купались! Ха-ха... (Снова смеется.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский... Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы... Заболел сразу. "Лучевка" проклятая... А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один... Менталитет...

Я - солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жилье. Это такое чувство... Земля, на которой нельзя сеять... Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю... Это такое чувство! В деревнях, которые еще не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас денег завались: тройные оклады на работе и суточные шли тройные. Потом вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка помогает или нет? Ну, хотя бы психологически... Там в это дело свято верили... Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил, вырастил, убрал, а все остальное идет без них. Им дела нет до царя, до власти... До космических кораблей и атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что живут в каком-то другом мире... Чернобыльском... Они же никуда не уезжали. Люди умирали от потрясения... Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры срывали, закручивали. Банки взрывались, еще раз кипятили. Как это уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались. Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги... Рвался на сам реактор. "Не торопись, - говорят мне, - в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят". Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьезные разговоры, что вот через крышу пройдем... Ну, пусть пять лет после этого протянем... Семь... Десять... Чаще называлась цифра "пять" почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. "Добровольцы, шаг вперед!" Вся рота - шаг вперед. Перед командиром - монитор, включает - на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. "Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьете отверстие". Время сорок-пятьдесят секунд. По инструкции. Но это невозможно - требовалось хотя бы несколько минут. Туда - назад, забег - бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Заглядывали. Газеты писали: "воздух над реактором чистый". Читали, смеялись, матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали дозиметры. Один - на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй, как авторучка, на двести рентген, тоже зашкаливало. Пять лет, сказали, детей нельзя будет иметь... Если за пять лет не умрем... Ха-ха!.. (Смеется.) Шуточки разные... Но без шума, без паники. Пять лет... Я уже десять прожил... Ха-ха!.. (Смеется.) Вручали нам грамоты. Их у меня две... Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин... Красные флаги... Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах. Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете... Тогда выступил замполит, что, мол, он письмо из дому получил жена ему изменила. Кто его знает? Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах... Был у нас повар, он так боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с маслом и тушенкой. Перенес туда матрац, подушку... Жил под землей... Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез... Вторая группа инвалидности... Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за друга, за свою память, она будет жить столько, сколько мы проживем. Так и напишите...

В газетах вранье... Нигде не читал, как шили мы себе кольчуги... Рубашки свинцовые... Трусики... Нам выдавали резиновые халаты, напыленные свинцом. Но плавочки варганили себе свинцовые... За этим делом следили. В одной деревне нам показали два тайных дома свидания... Мужчины, оторванные от дома, шесть месяцев без женщин, экстремальная ситуация. Все наезжали. А девчонки местные гуляли, все равно, плакали, скоро умрем. Плавочки свинцовые... Одевались поверх штанов... Напишите... Анекдоты травили. Вот, пожалуйста. Американский робот отправили на крышу, пять минут поработал - стоп. Японский робот пять минут поработал - стоп. Русский робот два часа работает. Команда по рации: "Рядовой Иванов, через два часа можете спуститься вниз на перекур". Ха-ха!.. (Смеется.)

Перед тем, как нам выходить на реактор, командир инструктирует... Строй стоит... Несколько ребят взбунтовались: "Мы уже там были, нас домой должны отправить". Мое, например, дело - топливо, бензин, а меня тоже на крышу посылали. Но я молчал. Я сам хотел. А эти взбунтовались. Командир: "У нас на крышу пойдут добровольцы, остальные шаг из строя, с вами проведет беседу прокурор". Ну, эти ребята постояли, посоветовались и согласились. Присягу принимал, значит, должен, знамя целовал... Мне, кажется, никто из нас не сомневался, что могут посадить и дать срок. Слух пустили, что два-три года дают. Если солдат получал больше двадцати пяти рентген, то командира могли посадить за то, что облучил личный состав. Ни у кого больше двадцати пяти рентген... У всех меньше... Понимаете? Но люди мне нравились. Двое заболели, нашелся один, сам сказал: "Давайте я". А он уже один раз на крыше был в этот день. Зауважали. Премия - пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил, пора уходить - долбит. Мы ему машем: "Вниз!" А он на колени упал и добивает. Крышу надо было пробить в этом месте, чтобы желоб вставить, мусор спускать. Пока не пробил - не встал. Премия - тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности... Но за страх платили сразу...

Дембель. Погрузились в машины. Сколько ехали по зоне, столько сигналили. Я оглядываюсь на те дни... Я был рядом с чем-то... С чем-то фантастическим. Слов не хватает... А вот эти слова: "гигантский", "фантастический", - они всего не передают. Было такое чувство... Какое? Такое чувство я не испытывал даже в любви..."

Александр Кудрягин, ликвидатор

Монолог о том, что к обыденной жизни надо нечто прибавить для того, чтобы ее понять

"Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история? Например, я никогда не занимался фотографией, а там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал, для себя. А теперь это - моя профессия. Я не смог освободиться от новых чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная история. Понимаете?

(Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии: гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: "Высокая радиация. Вход и въезд запрещен", детская коляска во дворе дома с забитыми окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей над одичавшими полями...)

Спрашивают. "Почему не снимаешь на цветной пленке? В цвете!" Но ведь Чернобыль... Черная быль... Остальные краски не существуют... Моя история? Комментарий к этому... (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую. Понимаете, все это есть здесь... (Снова показывает на фотографии.) В то время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом. Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили. Как на фронт.

- Куда едем?

- Куда прикажут.

- Что будем делать?

- Что прикажут.

- Но мы - строители.

- Вот и будете строить. Отстраивать.

Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, - никто не проверял. Загружали, выгружали. День гребешь, лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером ее вытряхнул, понимаете, а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на переднем крае... Военная лексика... Что такое бэр? Кюри? Что такое миллирентген? Задаем вопросы, командир объяснить не может, в военном училище его этому не учили. Мили, микро... Китайская грамота. "Зачем вам знать? Выполняйте, что прикажут. Тут вы - солдаты". Мы - солдаты, но не зэки.

Прибыла комиссия. "Ну, - успокаивают, - у вас все нормально. Фон нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно". С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинным этим шестом - по нашим сапогам. И как отпрыгнет в сторону, - непроизвольная реакция...

Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно. Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни, быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не оставалось. После первых двух рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет. Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок... Разговоры только о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачеве и Лигачеве. О Сталине. Великая мы держава или нет, победим или не победим американцев? Восемьдесят шестой год... Чьи самолеты лучше, а космические корабли надежнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос! Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц? - это обсуждалось в последнюю очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!

Водка ценилась дороже золота. Купить невозможно. В деревнях вокруг выпили все: водку, самогон, лосьон, добрались до лаков, аэрозолей... На столе трехлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном "Шипр"... И разговоры-разговоры. Среди нас были учителя, инженеры... Полный интернационал: русские, беларусы, казахи, украинцы. Философские разговоры... О том, что мы пленники материализма, а материализм ограничивает нас предметным миром. Чернобыль - выход в бесконечность. Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о ее тяге к трагическому. Без тени смерти ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу... Только она к этому готова... Боялись бомбы, атомного гриба, а вон как обернулось... Знаем, как горит дом от спички или снаряда... Ну, а это ни на что было не похоже... Доходили слухи, что огонь неземной, даже не огонь, а свет. Мерцание. Сияние. Не синь, а голубизна. И не дым. Ученые раньше восседали на месте богов, а теперь - падшие ангелы. Демоны! Человеческая природа как была, так и осталась для них тайной. Я - русский, с Брянщины. У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдется свой Аристотель в любой заводской курилке. В пивбаре. А мы - под самым реактором...

К нам залетали газетные репортеры. Снимали. Сюжеты надуманные. Снимают окно оставленного дома, кладут перед ним скрипку... И называют - чернобыльская симфония. А там ничего не надо было придумывать. Хотелось оставить в памяти все: раздавленный трактором глобус в школьном дворе, почерневшее выстиранное белье, которое висит уже год на балконе, брошенные братские могилы... Трава на них в рост с гипсовыми солдатами - памятниками, а на гипсовых автоматах птичьи гнезда. Двери дома выбиты, уже его обшарили мародеры, а занавески на окнах задернуты. Люди ушли, остались жить их фотографии в хатах. Как их души. Не было ничего неважного, мелкого. Все хотелось запомнить точно и подробно: время дня, когда это увидел, цвет неба, свои ощущения. Понимаете? Человек уехал из этих мест навсегда. Мы - первые люди, пережившие это "навсегда". Нельзя упустить ни одной мелочи... Лица старых крестьян, похожие на иконы... Им меньше всего понятно то, что случилось. Они никогда не покидали свой двор, свою землю. Появлялись на свет, любились, добывали хлеб насущный в поте лица своего, продлевали род... Дожидались внуков... И прожив жизнь, покидали эту землю, уходя в нее, становясь ею. Беларусская хата! Это для нас, горожан, дом - машина для жизни. А для них - целый мир. Космос. Едешь через пустые деревни... И так хочется встретить человека... Разграбленная церковь... Мы зашли: пахло воском. Захотелось помолиться...

Я хотел все это запомнить. Я стал фотографировать... Это - моя история...

Недавно похоронил друга, с которым был там. Он умер от рака крови. Поминки. По славянскому обычаю выпили, закусили, понимаете. И начались разговоры, до полуночи. Сначала о нем, об ушедшем. А потом? А потом опять о судьбах страны и об устройстве Вселенной. Уйдут русские войска из Чечни или не уйдут? Начнется вторая кавказская война, или она уже идет? Какие шансы у Жириновского стать президентом? Какие у Ельцина? Об английской короне и принцессе Диане. О русской монархии. О Чернобыле. Теперь уже разные догадки... Одна из них, что инопланетяне знали о катастрофе и помогли нам, другая - это был космический эксперимент, и через какое-то время начнут рождаться дети с гениальными способностями. Необычные А может, беларусы исчезнут, как некогда исчезли другие народы: скифы, хазары, сарматы, киммерийцы, хуастеки? Мы метафизики... Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее понять. Даже рядом со смертью..."

Виктор Латун, фотограф

Монолог об уродце, которого все равно будут любить

"Моя дочка недавно сказала: "Мама, если я рожу уродца, я все равно буду его любить". Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у нее уже такие мысли. Ее подружки... Они все об этом думают... У наших знакомых родился мальчик... Ждали его, первый ребенок. Красивая молодая пара. А у мальчика рот до ушей, а ушек нет... Я не хожу к ним, не наведываюсь, как раньше, не могу, а дочка нет-нет, да и забежит. Ей хочется туда, она то ли приглядывается, то ли примеряется...

Могли бы уехать отсюда, но поразмыслили с мужем и отказались. Боимся. Мы все тут - чернобыльцы. Не пугаемся друг друга, если кто-то угощает яблоками или огурцами со своего сада и огорода, берем их и едим, не прячем стыдливо в карман, сумочку, чтобы потом выбросить. Мы - с одной памятью... С одинаковой судьбой... А везде, в любом другом месте мы - чужие. Прокаженные. Все привыкли к словам: "чернобыльцы", "чернобыльские дети", "чернобыльские переселенцы"... Но вы ничего о нас не знаете. Вы боитесь нас... Наверное, если бы нас не выпускали отсюда, поставили милицейские кордоны, многие бы из вас успокоились. (Останавливается.) Не доказывайте обратное. Не убеждайте. Я это пережила... В первые дни... Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре... Моя родная сестра нас не пустила в дом, потому что у нее был маленький ребенок, кормила грудью. Вообразите себе? И мы ночевали на вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову... Куда нам бежать? Может, лучше покончить с собой, чтобы не мучиться... Это же первые дни... Все представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач. Можно только догадываться, что творилось с другими... Я смотрю на наших детей: куда бы они не поехали, они чувствуют себя чужими среди своих сверстников... В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней боялись прикоснуться: "Чернобыльский ежик. Светлячок. Она в темноте светится". Звали вечером во двор, чтобы проверить, светится или не светится...

Вот говорят - война... Военное поколение... Сравнивают... Военное поколение? Да оно же счастливое! У них была победа. Они победили! Это дало им мощную энергию жизни, если пользоваться сегодняшними терминами, сильнейшую установку на выживание. Они ничего не боялись. Хотели жить, учиться, рожать детей. А мы? Мы всего боимся... Боимся за детей... За внуков, которых еще нет... Их нет, а нам уже страшно... Люди меньше улыбаются, не поют, как раньше пели на праздники. Не только ландшафт меняется, когда вместо полей опять поднимаются леса, кустарники, но и национальный характер. У всех депрессия... Чувство обреченности. Чернобыль - метафора. Символ. И наш быт, образ мышления...

В другой раз думаю, что лучше бы вы о нас не писали. Тогда бы нас меньше боялись. Не говорят же в доме ракового больного о его страшной болезни. А в камере пожизненного заключения никто не вспоминает о сроке..."

Надежда Буракова, жительница городского поселка Хойники

Монолог о немом солдате

"В саму зону я больше не поеду, а раньше меня тянуло... Если я буду это видеть, думать об этом, я заболею и умру. Помните, был фильм о войне "Иди и смотри". Я не смогла его досмотреть, я потеряла сознание. Там убивали корову. У нее зрачок на весь экран. Как убивали людей, я уже не видела... Нет!! Искусство - это любовь, абсолютно в этом убеждена! Не хочу включать телевизор, читать сегодняшние газеты. Там убивают, убивают... В Чечне, Боснии... Теряю рассудок, у меня портится зрение. Банальность ужаса... Сегодня ждут, что ужас на экране должен быть страшнее вчерашнего. Иначе уже не страшно. Мы перешли черту...

Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот его увещевает:

- Будешь старый, тебе тоже не уступят.

- А я никогда старым не буду, - отвечает мальчик.

- Почему?

- Мы все скоро умрем.

Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в конце жизни задумываются, а не в начале.

Я вижу мир в сценках... Улица для меня - театр, дом - театр. Никогда не запоминаю событие целиком. А в деталях, жестах...

Все перепуталось в моей памяти, перемешалось. То ли из кино, из газет... То ли я это где-то видела, слышала, подсмотрела?

Вижу: бредет на заброшенной деревенской улице сумасшедшая лиса. Тихая, добрая. Как ребенок... Ластится к одичавшим котам, курам...

Тихо. И вдруг среди этой тишины странная человеческая речь: "Гоша хороший. Гоша хороший". Качается на старой яблоне поржавевшая клетка с открытой дверцей. Домашний попугай сам с собой разговаривает.

Зачем я это собираю, коплю? Я никогда не поставлю спектакль о Чернобыле, как не поставила ни одного спектакля о войне. У меня никогда не будет на сцене мертвого человека. Даже мертвого ежика или птицы. В лесу подошла к сосне, что-то белое... Думала: грибы, а это мертвые воробьи грудками вверх. Там, в зоне... Я не понимаю - смерть. Я перед ней останавливаюсь, чтобы не сойти с ума. Не перейти... Войну надо показывать так страшно, чтобы человека вырвало. Чтобы он заболел... Это не зрелище...

В те первые дни... Еще не было показано ни одного снимка, а я себе уже представляла: обвалившиеся перекрытия, разрушенные стены, дым, битые стекла. Куда-то увозят притихших детей. Вереницы машин. Взрослые плачут, а дети нет. Еще ни одной фотографии не напечатали... Наверное, если расспросить людей, другого образа апокалипсиса у нас нет: взрыв, пожар, трупы, паника. Как то, что я помню из детства... (Замолкает.) Но об этом потом... Отдельно... Произошло что-то другое... Это другой страх... Его не слышно, не видно, ни запаха, ни цвета, а физически и психически мы меняемся. Меняется формула крови, меняется генетический код, меняется пейзаж... И что бы мы ни думали, ни делали... Вот я утром встаю, пью чай... Иду на репетицию... К студентам... А это надо мной висит. Как знак. Как вопрос. Мне не с чем это сравнить. Из детства я помню что-то совсем непохожее...

Я видела всего лишь один хороший фильм о войне. Забыла название. Фильм о немом солдате. Он молчал весь фильм. Вез беременную немку, беременную от русского солдата. И родился ребенок, он родился в дороге, на телеге. Он его поднял на руках и держит, и ребенок писает на его автомат... Мужчина смеется... Это у него как речь, этот его смех. Он смотрит на ребенка, на свой автомат и смеется... Конец фильма.

В фильме нет русских, нет немцев. Есть чудовище - война. Но теперь, после Чернобыля, все изменилось. И это тоже. Изменился мир, он теперь не кажется вечным, каким был еще недавно. Земля вдруг стала маленькая. Мы лишились бессмертия, - вот что с нами случилось. Мы потеряли чувство вечности. А по телевизору я вижу, как каждый день убивают. Стреляют. Сегодня стреляют люди без бессмертия... Один человек убивает другого человека... После Чернобыля...

Что-то очень смутно, как бы издали... Мне было три года, когда нас с мамой вывезли в Германию... В концлагерь... Я помню все - красивое... Может быть, мое зрение так устроено. Высокая гора... Падал то ли дождь, то ли снег. Огромным черным полукругом стояли люди, у всех номера. Номера на ботинках... Так четко, ярко-белой краской на ботинках... На спинах... Везде номера, номера... Колючая проволока. На вышке стоит человек в каске, бегают собаки, лают громко-громко. И никакого страха. Два немца, один большой, толстый в черном, а второй маленький - в коричневом костюме. Тот, который в черном, показывает куда-то рукой... Из темного полукруга выходит черная тень и становится человеком. Немец в черном начинает его бить...

Помню высокого красивого итальянца... Он все время пел...

У меня были этюды о войне. Я пробовала. Ничего не получилось. Я никогда не поставлю спектакль о войне. Он у меня не получится.

В чернобыльскую зону мы повезли веселый спектакль "Дай воды, колодец". Сказку. Приехали в райцентр Хотимск. Там есть сиротский дом, для детей-сирот. Их никуда не вывезли.

Антракт. Они не хлопают. Не встают. Молчат. Второе отделение. Кончился спектакль. Опять не хлопают. Не встают. Молчат.

Мои студенты в слезы. Собрались за кулисами: что с ними? Потом мы поняли: они верили во все, что происходило на сцене. Там весь спектакль ждут чуда. Обычные дети, домашние дети, понимали, что это - театр. А эти ждали чуда...

У нас, у беларусов, никогда не было вечного. Мы не имели даже вечной земли, все время ее кто-то забирал, сметал наши следы. И мы не могли жить вечным, как в Ветхом завете написано: этот породил того-то, тот того-то... Цепочка, звенья... Мы не знаем, что с этим вечным делать, мы не умеем с ним жить. Не способны его осмыслить. А оно, наконец, даровано нам. Наше вечное это Чернобыль. Вот оно у нас появилось... И мы? Мы смеемся... Люди сочувствуют человеку, у которого сгорел дом, сарай... Все сгорело... А он в ответ: "Ну, а зато, сколько мышей ляснуло!" - и шапку об пол. В этом весь он - беларус!

А наши боги не смеются. Наши боги - мученики. Это у древних греков были смеющиеся боги, веселые. А что, если фантазии, сновидения, анекдоты, - это тоже тексты? О том, кто мы? Но мы не умеем их читать... Я везде слышу одну мелодию... Она тянется-тянется... Не мелодия, не песня, а голошение. Это запрограммированность нашего народа на любую беду. Не уходящее ожидание беды. А счастье? Счастье - вещь временная, нечаянная. Народ говорит: "одна беда - не беда", "от беды кием не оборонишься", "что ни мах, то все беда по зубах", "не до коляды, когда полна хата беды". Кроме страдания, у нас ничего другого нет. Нет другой истории, нет другой культуры...

А мои студенты влюбляются, рожают детей. Но они у них тихие, слабые. После войны я вернулась из концлагеря... Выжила... Тогда надо было только выжить. Я могла вместо воды есть снег, летом не вылезать из речки, нырять по сто раз. Их дети не могут есть снег. Даже самый чистый, самый белый снег... (Пережидает что-то в себе).

Из зоны мне привезли один сюжет. Современную сказку. Остались в деревне старик со старухой. Зимой старик умер. Старуха одна его хоронила. Неделю долбила ямочку на могилках. Укутала в теплый кожух, чтобы не мерз, положила на детские саночки и повезла. Всю дорогу они с ним жизнь свою вспоминали...

Зажарила последнюю курицу для поминок. По следу запаха приполз к старухе голодный щенок. И было ей с кем поговорить и поплакать...

Искусство - это воспоминание... Воспоминание о том, что мы были..."

Лилия Кузменкова, преподаватель Могилевского культпросветучилища, режиссер

Монолог о вечном и проклятом: что делать и кто виноват?

"Я - человек своего времени, я - убежденный коммунист. Безопасно нас нынче ругать... Модно... Все коммунисты - преступники. Сейчас мы отвечаем за все, даже за законы физики. Я был тогда первым секретарем райкома партии. В газетах пишут. Это они, мол, коммунисты, виноваты: строили плохие, дешевые атомные станции: экономили, а человеческие жизни не считали. Человек для них - песок, навоз истории. Ату их! Ату! Проклятые вопросы: что делать и кто виноват? Вечные. Неизменные в нашей истории. Все в нетерпении, в жажде мщения, крови. Ату их! Ату!

Другие молчат, а я скажу... Вы пишете... Ну, не конкретно вы, а в газетах пишут - коммунисты обманывали народ, скрывали от него правду. Но мы должны были... Телеграммы из цека, из обкома партии... Перед нами поставили задачу: не допустить паники. Паника, действительно, страшная вещь. Только во время войны так следили за сводками с фронта, как тогда за сообщениями из Чернобыля. Страх. Слухи. Люди были убиты не радиацией, а событием. Мы должны были... Нельзя сказать, что сразу все скрывали, никто не понимал масштабов происходящего. Руководствовались высшими политическими соображениями. Но если отбросить эмоции, политику отбросить... Надо признать, что никто не верил в то, что случилось. Ученые и те не могли поверить! Ни одного похожего примера... Не только у нас, но и во всем мире... Ученые там, на месте, на самой станции изучали обстановку, и тут же принимали решения. Я недавно смотрел передачу "Момент истины" с Александром Яковлевым, член Политбюро, главный идеолог партии в те времена. Рядом с Горбачевым... Что он вспоминает? Они там, наверху, тоже не представляли всей картины... На заседании Политбюро кто-то из генералов объяснял: "А что радиация? На полигоне... После атомного взрыва... Вечером выпили по бутылке красного вина. И нам ничего". Говорили о Чернобыле, как об аварии, обыкновенной аварии...







Дата добавления: 2015-09-07; просмотров: 344. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Объект, субъект, предмет, цели и задачи управления персоналом Социальная система организации делится на две основные подсистемы: управляющую и управляемую...

Законы Генри, Дальтона, Сеченова. Применение этих законов при лечении кессонной болезни, лечении в барокамере и исследовании электролитного состава крови Закон Генри: Количество газа, растворенного при данной температуре в определенном объеме жидкости, при равновесии прямо пропорциональны давлению газа...

Ганглиоблокаторы. Классификация. Механизм действия. Фармакодинамика. Применение.Побочные эфффекты Никотинчувствительные холинорецепторы (н-холинорецепторы) в основном локализованы на постсинаптических мембранах в синапсах скелетной мускулатуры...

Билиодигестивные анастомозы Показания для наложения билиодигестивных анастомозов: 1. нарушения проходимости терминального отдела холедоха при доброкачественной патологии (стенозы и стриктуры холедоха) 2. опухоли большого дуоденального сосочка...

Сосудистый шов (ручной Карреля, механический шов). Операции при ранениях крупных сосудов 1912 г., Каррель – впервые предложил методику сосудистого шва. Сосудистый шов применяется для восстановления магистрального кровотока при лечении...

Трамадол (Маброн, Плазадол, Трамал, Трамалин) Групповая принадлежность · Наркотический анальгетик со смешанным механизмом действия, агонист опиоидных рецепторов...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.012 сек.) русская версия | украинская версия