Чернобыльская молитва 7 страница

В газетах писали, что, к счастью, ветер дул не в ту сторону... Не на город... Не на Киев... Еще никто не знал... Не догадывался, что он дул на Беларусь... На меня и на моего Юрика. Мы с ним в этот день гуляли в лесу, щипали заячью капусту. Господи, как же меня никто не предупредил!

Вернулся из экспедиции в Минск. Еду в троллейбусе на работу. Доносятся обрывки разговора: снимали фильм в Чернобыле, и один оператор прямо там умер. Сгорел. Ну, думаю: "Кто же такой?" Дальше слушаю: молодой, двое детей. Имя называют Витя Гуревич. Есть у нас такой оператор, совсем молодой парень. Двое детей? Что ж он скрывал? Подъезжаем к киностудии, кто-то уточняет: не Гуревич, а Гурин, и зовут Сергей. Господи, да это же я! Смешно сейчас, но тогда я шел от метро к киностудии и боялся, что открою дверь и... Нелепейшая мысль: "А где они фотографию мою взяли? В отделе кадров?" Откуда этот слух родился? Несовпадение масштабов происходящего с количеством жертв. Например, Курская битва. Тысячи погибших... Это понятно. А тут - в первые дни вроде бы всего семь пожарников... Потом - еще несколько человек... А дальше слишком абстрактные определения для нашего сознания: "через несколько поколений", "вечность", "ничто". Начинались слухи: летают трехголовые птицы, куры заклевывают лис, лысые ежики...

Ну, а дальше... Дальше надо снова кому-то в зону ехать. Один оператор принес справку, что у него язва желудка, второй - в отпуск смотался... Вызывают меня: "Надо!" - "Так я же только вернулся". - "Понимаешь, ты уже там был. Тебе все равно. И потом: у тебя уже есть дети. А они - молодые". Елки-палки, я, может, тоже хочу, чтобы у меня было пятеро-шестеро детей!! Ну, начинают давить, мол, скоро тарификация, у тебя козырь появится. Зарплату повысят... Грустная и смешная история. Загнал на край сознания...

Как-то снимал людей, которые были в концлагере. Они избегают встречаться. Я с ними согласен. Что-то есть противоестественое в том, чтобы собираться и вспоминать войну. Люди, пережившие вместе унижение, или познавшие, какой бывает человек, там, на глубине подсознания, бегут друг от друга. Что-то там, в Чернобыле, я узнал, почувствовал, о чем не хочется говорить. О том, например, что все наши гуманистические представления относительны... В экстремальной ситуации человек по сути совсем не тот человек, о котором пишут книги. Такого человека, какой он в книгах, я не нашел. Не встретил. Все наоборот. Человек - не герой. Все мы - продавцы апокалипсиса. Большие и маленькие. Мелькают в памяти обрывки... Картинки... Председатель колхоза хочет на двух машинах вывезти свою семью с вещами, мебелью, а парторг просит одну машину для себя. Требует справедливости. А уже несколько дней, я свидетель, не могут вывезти детей, ясельную группу. Не хватает транспорта. А тут двух машин мало, чтобы упаковать все вплоть до трехлитровых банок с вареньями и соленьями. Я видел, как их назавтра грузили. Тоже не снял. (Неожиданно засмеялся) Купили там в магазине колбасу, консервы, а есть страшно. Возили эти сетки с собой. Тоже было жалко выбросить. (И уже серьезно). Механизм зла будет работать и при апокалипсисе. Я это понял. Также будут сплетничать, заискивать перед начальством, спасать свой телевизор и каракулевую шубу. И перед концом света человек останется тот же, какой он сейчас. Всегда.

Мне как-то неловко, что я не пробил своей киногруппе никаких льгот. Одному нашему парню нужна была квартира, иду в профком: "Помогите, мы полгода просидели в зоне. Положены льготы". - "Хорошо, - сказали, - несите справочки. Справочки нужны с печатями". А мы там приезжали в райком, а по коридорам ходит одна тетка Настя со шваброй. Все разбежались. Есть у нас режиссер, у него стопка справок: где был, что снимал. Герой!

У меня в памяти большой, длинный фильм, который я не снял. Много серий... (Молчит.) Все мы - продавцы апокалипсиса...

Заходим с солдатами в хату. Живет одна бабка.

- Ну, бабка, поедем.

- Поедем, детки.

- Тогда собирайся, бабка.

Ждем на улице. Курим. И вот эта бабка выходит: у нее на руках - икона, котик и узелок. Это все, что она берет с собой.

- Бабка, кота нельзя. Не положено. У него шерстка радиоактивная.

- Нет, детки, без котика не поеду. Как я его кину? Одного оставлю. Это моя семья.

Вот с этой бабки... И с той цветущей яблони... С них все началось... Я снимаю теперь только зверей... Я вам говорил: смысл моей жизни открыт...

Однажды показал свои чернобыльские сюжеты детям. Меня упрекали: зачем? Нельзя. Не надо. И так они живут в этом страхе, среди этих разговоров, у них изменения в крови, нарушена иммунная система. Надеялся, что придет пять-десять человек. Набился полный зал. Вопросы задавали самые разные, но один прямо врезался мне в память. Мальчик, запинаясь и краснея, видно, из тихих, неразговорчивых, спросил: "А почему было нельзя помочь животным, которые там остались?" Это был уже человек из будущего. Я не смог ему ответить... Искусство наше только о страдании и любви человека, а не всего живого. Только человека! Мы не спускаемся к ним: животным, растениям... В этот другой мир... А Чернобылем человек на все замахнулся... Искал... Расспрашивал... Мне рассказали, что в первые месяцы после аварии, когда обсуждалась идея переселения людей, появился проект вместе с людьми переселить и животных. Но как? Как переселить всех? Может быть, как-то еще можно перегнать тех, кто на земле, а тех, кто в земле - жучков, червячков? А тех, кто наверху? В небе? Как эвакуировать воробья или голубя? Как поступить с ними? У нас нет средств передать им нужную информацию. Это и философская проблема. Идет перестройка наших чувств...

Хочу снять фильм... "Заложники"... О животных. Помните, песню "Плыл по океану рыжий остров". Тонет корабль, люди сели в шлюпки. А лошади не знали, что в шлюпках нет места для лошадей...

Современная притча. Действие происходит на далекой планете. Космонавт в скафандре. Слышит через наушники шум. Видит, что на него надвигается что-то огромное. Необъятное. Динозавр?! Еще не понимая, кто это, он стреляет. Через мгновение - снова что-то к нему приближается. Он и его уничтжает. Еще через миг - стадо. И он устраивает бойню. А, оказывается, начался пожар, и животные спасались, бежали по тропе, на которой стоял космонавт. Человек! Со мной там произошла необычная вещь. Я приблизился к животным... Деревьям... Птицам... Они мне теперь ближе, чем раньше... Расстояние между нами сузилось... Я езжу в зону... Все эти годы... Из брошенного, разоренного человеческого дома выскакивает дикий кабан... Выходит лосиха... Вот это я снял. Я хочу сделать кино... И увидеть все глазами зверя... "О чем ты снимаешь?" - говорят мне. Посмотри вокруг... В Чечне - война?.." А Святой Франциск проповедовал птицам. С птицами говорил, как с равными. А что если это птицы говорили с ним на птичьем языке, а не он снизошел до них. Ему был понятен их тайный язык. У Некрасова, помните, как человек хлестал лошадь по кротким глазам. Безумный человек! Не по крупу, а по кротким глазам..."

Сергей Гурин, кинооператор

Монолог без названия - крик...

"Отстаньте, люди добрые! Нам тут жить! Вы поговорили и поехали, а нам тут жить!

Вот лежат медицинские карточки... Передо мной... Каждый день... Я беру их в руки... Каждый день!

Аня Будай - 1985 года рождения - 380 бэр.

Витя Гринкевич - 1986 года рождения - 785 бэр.

Настя Шабловская - 1986 года рождения - 570 бэр.

Алеша Пленин - 1985 года рождения - 570 бэр.

Андрей Котченко - 1987 года рождения - 450 бэр...

Говорят, что этого не может быть? И как они живут с такой щитовидкой? Но разве был где-то подобный эксперимент? Я читаю... Вижу... Каждый день... Помочь можете? Нет! Зачем тогда приезжаете? Расспрашиваете? Трогаете нас? Я не хочу торговать их несчастьем. Философствовать! Отстаньте, люди добрые! Нам тут жить..."

Аркадий Богданкевич, сельский фельдшер

Монолог на два голоса - мужской и женский

Учителя Нина и Николай Жарковы. Он преподает уроки труда, она - филолог.

Она:

- Я так часто слышу о смерти, что не хожу на нее смотреть. А вы никогда не знали детских разговоров о смерти? В седьмом классе у меня спорят и обсуждают: это страшно или не страшно? Если маленьких детей недавно интересовало: откуда они? Откуда дети берутся? То сейчас их волнует, что будет после атомной войны? Они перестали любить классику, я читаю наизусть Пушкина - у них холодные, отстраненные глаза... Вокруг них уже другой мир... Читают фантастику, это их увлекает, там, где человек отрывается от земли, орудует космическим временем, разными мирами. Они не могут бояться смерти, так как ее боятся взрослые люди, я, например, она волнует их, как нечто фантастическое...

Размышляю... Думаю над этим... Смерть вокруг заставляет много думать. Я преподаю русскую литературу детям, которые не похожи на тех детей, что были десять лет назад. У этих на глазах все время что-то или кого-то хоронят... Зарывают в землю... Дома и деревья... Все хоронят... На линейке эти дети падают в обморок, когда постоят пятнадцать-двадцать минут, у них кровь течет из носа. Их ничем не удивишь и ничем не порадуешь. Всегда сонливые, усталые. Лица бледные, серые. Не играют и не дурачатся. А подерутся, нечаянно побьют окно - учителя даже рады. Не ругают, потому что они на детей не похожи. И так медленно растут. Просишь на уроке что-нибудь повторить - ребенок не может, доходит до того, что скажешь предложение, чтобы повторил вслед - не запоминает. "Ну где же ты? Где?" - тормошишь его. Думаю... Много думаю... Как будто водой рисую на стекле, только я знаю, что я рисую, никто не видит, никто не догадывается, никто не представляет...

Наша жизнь вертится вокруг... Вокруг Чернобыля... Где тогда был, как далеко от реактора жил? Что видел? Кто умер? Кто уехал? Куда? В первые месяцы, помню, опять загудели рестораны, зашумели вечеринки... "Живем один раз..." "Помирать, так с музыкой..." Наехали солдаты, офицеры... Чернобыль теперь с нами каждый день... Неожиданно умерла молодая беременная женщина. Без диагноза, паталогоанатом не поставил диагноза. Маленькая девочка повесилась. Пятиклассница. Ни с того, ни с сего. Маленькая девочка... На все один диагноз - Чернобыль, чтобы не случилось все говорят - Чернобыль. Нас упрекают: "Вы болеете, потому что боитесь. Из страха. Радиофобия". Но почему маленькие дети болеют и умирают? Они страха не знают, еще не понимают.

Я помню те дни... Мне жгло горло, тяжесть, какая-то тяжесть во всем теле. "Вы мнительная, - сказала врач. - Все сейчас стали мнительны, потому что Чернобыль случился". - "Какая мнительность? Болит, у меня нет сил". Стеснялись с мужем признаваться друг другу, но у нас начали отниматься ноги. Все вокруг жаловались, наши друзья, все люди, что идешь по дороге и, кажется, тут бы лег. Ученики ложились на парты, во время уроков теряли сознание. И ужасно все стали невеселые, мрачные, за целый день ни одного доброго лица не встретишь, чтобы кто-то другому улыбнулся. С восьми утра до девяти вечера дети находились в школе, строго запрещалось играть на улице, бегать. Им выдали одежду: девчонкам - юбки и кофты, мальчикам - костюмы; но они в этой одежде шли домой, где они там в ней были, мы не знали. По инструкции мамы должны были дома каждый день эту одежду стирать, чтобы в школу дети являлись во всем чистом. Во-первых, дали только одну, например, кофточку и одну юбку, а смены не дали, а, во-вторых, мамы загружены домашним хозяйством - куры, корова, поросенок, да и не понимают они, что эти вещи надо стирать каждый день. Грязь для них - это чернила, земля, жирные пятна, а не воздействие каких-то короткоживущих изотопов. Когда я пыталась что-нибудь объяснить родителям своих учеников, по-моему, они понимали меня не больше, чем если бы вдруг к ним заявился шаман из африканского племени. "А что это такое - радиация? Не слышно и не видно... А-а... У меня вон денег от получки до получки не хватает. Последних три дня всегда на молоке и картошке сидим. А-а..." - и мать махнет рукой. А молоко нельзя... И картошку нельзя. В магазин завезли китайскую тушенку и гречку, а на что им купить? Гробовые, дают гробовые... Компенсация за то, что здесь живем... копейки... Хватает на две банки консервов... Инструкции рассчитаны на грамотного человека, на определенную бытовую культуру. Но ее нет! Нет у нас того народа, на которого рассчитаны эти инструкции. Кроме того, что не очень просто объяснить, чем отличаются бэры от рентгенов... С моей точки зрения... Я бы говорила о фатализме, этакий легкий фатализм. Например, с огородов в первый год ничего нельзя было употреблять, все равно ели, заготавливали впрок. Еще так славно все уродило! Ты попробуй скажи, что огурцы есть нельзя и помидоры... Что значит - нельзя? По вкусу нормальные... И он их ест, и живот у него не болит... И в темноте никто не "светится"... Соседи наши положили в тот год новый пол из местного леса, померяли - фон в сто раз выше допустимого. Никто тот пол не разобрал, они так и жили. Все, мол, как-то образуется, как-то оно будет, но образуется само по себе, без них, без их участия. Первое время кой-какие продукты носили к дозиметристам, проверяли - в десятки раз выше нормы, но потом бросили. "Не слышно, не видно. А, придумают эти ученые!" Все шло своим чередом: вспахали, посеяли, собрали... Случилось немыслимое, а люди жили, как жили. И отказ от огурцов со своего огорода был важнее Чернобыля. Детей все лето держали в школе, солдаты помыли ее стиральным порошком, сняли вокруг слой земли... А осенью? Осенью послали учеников убирать бураки. И студентов на поле привезли, пэтэушников. Всех согнали. Чернобыль - это не так страшно, как оставить в поле не выкопанную картошку...

Кто виноват? Ну, кто виноват, кроме нас самих!

Раньше мы не замечали этот мир вокруг себя, он был, как небо, как воздух, как будто кто-то его дал нам навечно, и он от нас не зависит. Будет всегда. Раньше я любила лечь в лесу на траву и любоваться небом, мне было так хорошо, что я забывала, как меня зовут. А сейчас? Лес красивый, полно черники, но ее никто не собирает. В осеннем лесу редко услышишь человеческий голос. Страх в ощущениях, на подсознательном уровне... У нас остались телевизор и книги... Воображение... Дети растут в домах... Без леса и реки... Могут только на них смотреть. Это совсем другие дети. А я прихожу к ним: "Унылая пора. Очей очарованье..." Все с тем же Пушкиным, который казался мне вечным. Иногда появляется кощунственная мысль: а вдруг вся наша культура - сундук со старыми рукописями. Все то, что я люблю...

Он:

- Знаете, у нас было военное воспитание... Нас ориентировали на отражение и ликвидацию атомного нападения. Мы должны были противостоять химическим, биологическим и атомным войнам. А не выводить из организма радионуклиды... С войной сравнивать нельзя, не точно, а все сравнивают. Я ребенком пережил ленинградскую блокаду. Сравнивать это нельзя. Там мы жили, как на фронте, под бесконечными обстрелами. И голод, несколько лет голод, когда человек опускался до звериных инстинктов. А тут, пожалуйста, вышел - и в огороде все растет! Это несравнимо. Но я другое хотел сказать... Потерял нить... Ускользнула... А-а... Когда начинается обстрел, не дай Бог! Ты можешь умереть не когда-то, а сейчас, сию минуту. Зимой - голод. Жгли мебель, мы все деревянное в своей квартире сожгли, все книги, по-моему, даже какими-то старыми тряпками топили. Человек идет по улице и сел, на следующий день идешь, он сидит, то есть он замерз, он сидит так неделю или до весны сидит. До тепла. Ни у кого нет сил его изо льда вырубить, в редких случаях, если кто-нибудь на улице падал, к нему подходили, помогали. Мимо. Все ползут мимо. Я помню, что люди не ходили, а ползали, так они медленно ходили. Это ни с чем не сравнить!

...С нами, когда взорвался реактор, еще жила мама, моя мама, она повторяла: "Самое страшное, сынок, мы с тобой пережили. Мы пережили блокаду. Ничего страшнее не может быть."

Мы готовились к войне, атомной войне, строили ядерные убежища. От атома хотели спрятаться, как от осколков снаряда. А он всюду... В хлебе, в соли... Дышим радиацией, едим радиацию... То что может не быть хлеба и соли, и можно съесть все, вплоть до того, что сварить в воде кожаный ремень, ради запаха, наесться запахом - я мог понять. А это нет... Все отравлено? Сейчас важно уяснить, как же нам жить? В первые месяцы был страх, особенно врачи, учителя, короче, интеллигенция, более грамотные люди, они бросали все и уезжали. Мчались отсюда. Но военная дисциплина... Партбилет на стол... Никого не выпускали... Кто виноват? Чтобы ответить на вопрос, как нам жить, надо знать: кто виноват? Кто же? Ученые или персонал станции? Директор? Дежурные операторы? Но почему, ответьте мне, мы не боремся с автомобилем, как творением ума человеческого, а с реактором боремся? Требуем закрыть все атомные станции, а атомщиков отдать под суд?! Проклинаем! Знание, само знание не бывает преступным. Ученые сегодня тоже жертвы Чернобыля. Я хочу жить после Чернобыля, а не умирать после Чернобыля. Хочу понять...

Реакции сейчас у людей разные, все-таки десять лет прошло, а они меряют войной. Война четыре года длилась... Уже, считайте - две войны... Я перечислю вам, какие есть реакции: "Все уже позади", "Как-нибудь обойдется", "Десять лет прошло. Уже не страшно", "Мы все умрем! Все скоро умрем!" "Хочу уехать за границу". "Нам должны помочь", "А, плевать! Надо жить". Кажется, все перебрал? Вот это мы каждый день слышим... С моей точки зрения, мы - материал для научных исследований... Международная лаборатория... Нас, беларусов, десять миллионов, больше двух миллионов живет на зараженной земле. Гигантская дьявольская лаборатория... Записывай данные, экспериментируй. Едут к нам отовсюду... Защищают диссертации... Из Москвы и Петербурга... Из Японии, Германии, Австрии... Они готовятся к будущему... (Длинный перерыв в разговоре.)

Что я подумал? Я опять сравнил... Я подумал, что о Чернобыле могу говорить, а о блокаде не могу. Прислали приглашение из Ленинграда, приглашение на встречу "Дети блокадного Ленинграда", я поехал, но не смог там слово из себя выдавить. Просто рассказать о страхе? Мало... Просто о страхе... Дома о блокаде мы никогда не вспоминали, мама не хотела, чтобы мы вспоминали блокаду. А о Чернобыле мы говорим... Нет... (Останавливается.) Между собой мы не говорим, этот разговор возникает, когда кто-нибудь к нам приезжает: иностранцы, журналисты, родственники, которые здесь не живут. Почему мы не говорим о Чернобыле? В школе? С учениками? Об этом с ними говорят в Австрии, Франции, Германии, куда они ездят на лечение. Спрашиваю детей, о чем там с ними беседуют, чем интересуются? А они часто не помнят ни города, ни деревню, ни фамилии людей, у которых были, перечисляют подарки, что вкусное ели. Кому-то подарили магнитофон, а кому-то - нет. Приезжают в одеждах, которые сами не заработали и не заработали их родители. Вот как будто они где-то на выставке побывали. В большом магазине... Все время ждут, что их еще раз туда повезут. Покажут, одарят. Они к этому привыкают. Привыкли. Это уже способ их жизни, представление о ней. После этого большого магазина, который называется заграницей, после этой дорогой выставки надо идти к ним в класс. На урок. Я иду и вижу, что это уже наблюдатели... Наблюдают, а не живут. Я должен им помочь... Я должен им объяснить... Я веду их в свою мастерскую, там стоят мои деревянные скульптуры. Они им нравятся. Говорю: "Это все можно сотворить из обыкновенного куска дерева. Попробуй сам". Пробудись! Мне это помогло выйти из блокады, я выходил годами...

Часто молчим. Не кричим и не жалуемся. Терпим, как всегда, терпим. И потому, что нет еще слов. Боимся трогать эту тему... Не умеем... Необычный опыт, необычные вопросы... Мир разделился: есть мы - чернобыльцы и есть вы, все другие люди. Заметили? У нас здесь никто не акцентирует: я - беларус, я украинец, я - русский. Все называют себя чернобыльцами.... "Мы - из Чернобыля", "я - чернобыльский человек"... Как будто, это отдельный какой-то народ.... Новая нация...

Монолог о том, как совершенно неведомая вещь вползает, влезает в тебя

"Муравьи ползут по стволу... Вокруг гремит военная техника. Солдаты. Крики, ругань. Мат. Трещат вертолеты. А они ползут... Я возвращался из зоны и от всего увиденного за день ясной в памяти оставалась одна эта картина... Мы остановились в лесу, я стал покурить возле березы. Стал близко, оперся. Прямо перед моим лицом муравьи ползли по стволу, не слыша нас, не обращая никакого внимания... Мы исчезнем, а они и не заметят. А я? Я никогда раньше их так близко не замечал...

Сначала все говорили "катастрофа", потом "ядерная война". Я читал о Хиросиме и Нагасаки, видел документальные кадры. Страшно, но понятно: атомная война, радиус взрыва... Это я даже мог себе представить. Но то, что случилось с нами, не вмещалось в сознание. Мы уходим... Ты чувствуешь, как какая-то совершенно неведомая вещь разрушает весь прежний мир, вползает, влезает в тебя. Помню разговор с одним ученым: "Это на тысячи лет, - объяснял он. Распад урана - это двести тридцать восемь полураспадов. Переведем на время: один миллиард лет. А у торрия - это четырнадцать миллиардов лет". Пятьдесят... Сто... Двести лет... Но дальше? Дальше мое сознание не двигалось. Я уже не понимал, что такое - время? Где я?

Писать об этом сейчас, всего десять лет прошло... Писать? Думаю, бессмысленно! Не уяснить, не постичь. Все равно будем придумывать что-нибудь похожее на нашу жизнь... Я пробовал... Ничего не получилось... После Чернобыля осталась мифология о Чернобыле. Газеты и журналы соревнуются, кто напишет страшнее, особенно любит страхи человек, который там не был. Все читали о грибах с человеческую голову, но никто их не находил. Поэтому надо не писать, а записывать. Документировать. Дайте мне фантастический роман о Чернобыле... Нет его! Реальность фантастичнее!

У меня отдельный блокнот... Записываю разговоры, слухи, анекдоты. Это самое интересное, и оно вне времени. Что осталось от Древней Греции? Мифы Древней Греции...

Вот мой блокнот...

Из разговоров:

"По радио уже третий месяц: обстановка стабилизируется... Обстановка стабилизируется... Обстановка стаб..."

"Мгновенно воскресла забытая сталинская лексика: "агенты западных спецслужб", "заклятые враги социализма", "шпионские вылазки", "диверсионная акция", "удар в спину", "подрыв нерушимого союза советских народов". Все вокруг твердят о засланных шпионах и диверсантах, а не о йодной профилактике. Любая неофициальная информация воспринимается, как чужая идеология.

Вчера из моего репортажа редактор вычеркнул рассказ матери одного из пожарников, тушивших в ту ночь... ядерный пожар. Он умер от острой лучевой болезни. Похоронив сына в Москве, родители вернулись в свою деревню, которую вскоре отселили. А осенью тайно, через лес пробрались к себе на усадьбу и собрали мешок помидор и огурцов. Мать довольная: "Закрутили двадцать банок". Доверие земле... Вечному крестьянскому опыту... Даже смерть сына не перевернула привычный мир...

"Радио "Свобода" слушаешь?" - вызвал редактор. Я промолчал. - "Мне в газете не нужны паникеры. Ты о героях напиши..."

Но разве образ врага не разрушен? Враг невидим, и он везде. Зло в новом обличьи..."

"Приехали инструкторы из цека. Их маршрут: на машине из гостиницы - в обком партии, назад - тоже на машине. Обстановку изучают по подшивкам местных газет. Полные саквояжи минских бутербродов. Чай заваривают на минеральной воде. Тоже привезенной. Рассказывала об этом дежурная гостиницы, где они жили. Люди не верят газетам, телевидению и радио, ищут информацию в поведении начальства. Она наиболее достоверная".

"Самая популярная сказка зоны: лучше всего помогает от стронция и цезия "Столичная".

"Что делать с ребенком? Хочется схватить в охапку и бежать. Но у меня партбилет в кармане. Не могу!"

"В деревенских магазинах неожиданно появились дефицитные товары. Слышал, как выступал секретарь обкома: "Мы создадим вам райскую жизнь. Только оставайтесь и работайте. Завалим колбасой и гречкой. У вас будет все то, что есть в лучших спецмагазинах". То есть в их обкомовских буфетах. Отношение к народу такое: ему достаточно водки и колбасы.

Но черт возьми! Никогда не видел, чтобы в сельском магазине было три сорта колбасы. Сам купил там жене импортные колготки..."

"Дозиметры побыли в продаже месяц и исчезли. Об этом писать нельзя. Сколько и каких радионуклидов выпало - тоже нельзя. Нельзя и о том, что в деревнях остались одни мужчины. Женщин и детей вывезли. Целое лето мужчины сами стирали, доили коров, копали огороды. Конечно, пили. Дрались. Мир без женщин... Это у меня вычеркнули. "Не забывайте, у нас враги. У нас много врагов за океаном", - опять пригрозил редактор. И поэтому у нас есть только хорошее, а плохого нет. Но где-то специальные составы подаются, кто-то видел начальство с чемоданами..."

"Возле милицейского поста меня остановила старая бабка: "Погляди ты там на мою хату. Пора бульбу копать, а солдаты не пускают". Их переселили. Человек в вакууме, человек без ничего. Они пробираются в свои деревни через военные заслоны... Лесными стежками... По болотам... Ночью... За ними гоняются, ловят. На машинах и вертолетах. "Как при немцах", - сравнивают старые люди".

"Видел первого мародера. Молодой парень, одетый в две меховые куртки. Доказывал военному патрулю, что лечится таким способом от радикулита. Когда раскололи, признался: "Первый раз страшновато, а потом привычное дело. Выпил чарку - и пошел". Переступив инстинкт самосохранения. В нормальном состоянии это невозможно. Так наш человек идет на подвиг. И также - на преступление".

"Зашли в пустую хату - на белой скатерти лежит икона... "Для Бога", сказал кто-то...

В другой - стол накрыт белой скатертью... "Для людей" - сказал кто-то...

"Съездил в свою деревню через год. Собаки одичали. Нашел нашего Рекса, зову - не подходит. Не узнал? Или не хочет узнавать? Обиделся".

"В первые недели и месяцы все притихли. Молчали. В прострации. Надо уезжать, до последнего дня: нет. Сознание не способно охватить происшедшее. Не помню серьезных разговоров, помню анекдоты: "теперь во всех магазинах радиотовары", "импотенты делятся на радиоактивных и радиопассивных". А потом анекдоты вдруг исчезли..."

"В больнице:

- Мальчик умер, а вчера угощал меня конфетами".

"В очереди за сахаром:

- Ой, людцы, а сколько грибов в этом году.

- Они зараженные...

- Чудак человек... Кто заставляет тебя есть - насобирал, насушил и отвез на базар в Минск. Миллионером станешь".

"Можно ли нам помочь? И как? Переселить народ в Австралию или Канаду? Якобы такие разговоры где-то на самых верхах циркулируют время от времени".

"Для церквей выбирали место буквально с неба. Были явления церковным людям. Совершались таинства, предшествовавшие строительству. А атомную строили, как завод. Как свинарник. Крышу залили асфальтом. И она плавилась..."

"Читал? Под Чернобылем выловили беглого солдата. Выкопал землянку и год жил возле реактора. Питался тем, что ходил по брошенным домам, где сало найдет, где банку с маринованными огурцами. Ставил капканы на зверей. Бежал, потому что "деды" били "насмерть". Спасался - в Чернобыле..."

"Мы - фаталисты. Мы ничего не предпринимаем, потому что верим: все будет так, как будет. Наша история? На каждое поколение выпадала война... Кровь... Откуда нам быть другими? Мы - фаталисты..."

"Появились первые волкособаки, родившиеся у волчиц от собак, убежавших в лес. Они крупнее волков, не обращают внимание на флажки, не боятся света и человека, не идут на "вабу" (подражательный призывный клич охотников). И одичавшие кошки уже сбиваются в стаи и нападают на людей. Они все мстят нам. Память о том, как подчинялись человеку, служили ему, исчезла. А у нас стирается граница между реальным и нереальным..."

"Когда-нибудь найдут останки необычных захоронений. Кладбища для животных, на языке ученых - биомогильники. Современные капища. Там лежат тысячи расстрелянных собак, кошек, лошадей... И ни одного имени..."

"Вчера моему отцу исполнилось восемьдесят лет. Собралась за столом вся семья. Я смотрел на него и думал о том, сколько вместила его жизнь - ГУЛАГ, Освенцим и Чернобыль. Все выпало на время одного поколения. А он любит рыбалку... В молодости, обижалась мать, был ходок... "Ни одной юбки в округе не пропустил". И теперь, я замечал, как он опускает глаза, когда на встречу идет молодая, красивая женщина..."

"Зона - отдельный мир... Другой мир среди всей остальной земли... Придумали ее Стругацкие, но литература отступила перед реальностью..."

Из слухов:

За Чернобылем строят лагеря, в которых будут держать тех, кто попал под радиацию. Подержат, понаблюдают и похоронят.

Из близлежащих к станции деревень мертвых вывозят автобусами и прямо на кладбище, тысячами закапывают в братские могилы. Как в ленинградскую блокаду...