Чернобыльская молитва 4 страница

Мне про это нельзя... Но я вам расскажу... У них памирские таджики воюют с кулябскими таджиками. Они - все таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла. Спросила у стариков: "Против кого вы выступаете?" Они ответили: "Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек - Парламент". Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Восток! А до этого нам казалось, что живем на своей земле. По советским законам. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать... Скот пасут на русских кладбищах... Коз... Русские старики по помойкам бродят, подбирают...

Работала я в роддоме, медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит... Вбегает санитарка... В не стерильных перчатках, в не стерильном халате... Что случилось? Что!! Чтобы в таком виде в родильный зал?! "Девочки, бандиты!" А они в черных масках, с оружием. И сразу к нам: "Дай наркотики! Дай спирт!" - "Нет наркотиков, нет спирта!" Врача к стенке - давай! И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребеночек заплакал, он только-только появился... Я над ним наклонилась, я даже не запомнила - кто это был: мальчик или девочка? У него еще ни имени, ничего. И эти бандиты к нам: кто она - кулябка или памирка? Не мальчик или девочка, а кулябка или памирка? Мы - молчим... А эти орут: "Кто она!?" Мы - молчим. Тогда они хватают этого ребеночка, он, может быть, минут пять- десять всего и побыл на этом свете, и выбрасывают в окно... Я медсестра, я не раз видела, как умирают дети... А тут... Мне это нельзя вспоминать... (Плачет). Как жить? Как после этого рожать? (Плачет.)

После этого случая, в роддоме, у меня экзема на руках высыпала. Вены вздулись... И такое равнодушие... Не хотелось вставать с постели... (Плачет.) Подойду к больнице и назад поворачиваю. А я уже сама ребеночка ждала... Не могла там рожать... Приехали сюда... В Беларусь... В Наровлю... Тихий городок, маленький... И больше не спрашивайте... Я вам все рассказала... (Плачет.) Подождите... Хочу, чтобы вы знали... Я Бога не боюсь... Я человека боюсь... Первое время мы здесь спрашивали: "Где у вас радиация?" - "Где стоите, там радиация". Так это же вся земля?! (Плачет). Полно домов пустых... Люди уехали... Им страшно...

А мне тут не так страшно, как там. Мы остались без родины, мы - ничьи. Немцы все уехали в Германию, татары, когда им разрешили, в Крым, а русские никому не нужны. На что надеяться? Чего ждать? Россия никогда не спасала своих людей, потому что большая, бесконечная. Честно говоря, я и не чувствую, что моя родина - Россия, мы воспитывались по-другому: наша Родина - Советский Союз. Вот и не знаешь теперь, как душу спасти? Никто не щелкает здесь затвором, - уже хорошо. Нам тут дом дали, мужу - работу. Написала письмо своим знакомым, они вчера тоже приехали. Насовсем. Приехали вечером и боялись выйти из здания вокзала, детей не пускали, сидели на своих чемоданах. Ждали утра. А потом видят: люди ходят по улицам, смеются, курят... Им показали нашу улицу, провели до самого нашего дома. Они не могли прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от обыкновенной. А утром они сходили в гастроном, увидели масло, сливки, и там же, в магазине - это все они сами нам рассказывали - купили пять бутылок сливок и тут же их выпили. На них смотрели, как на ненормальных... А они ни сливок, ни масла два года не видели. Там хлеба не купишь. Там - война... Это нельзя объяснить человеку, который сегодня войны не видел...

У меня там душа была мертвая... Кого бы я там родила с мертвой душой? Здесь людей мало... Дома пустые... Живем под лесом... Я боюсь, когда много людей. Как на вокзале... Как на войне... (Заплакала навзрыд и замолчала).

Мать:

- Только о войне... Только о войне могу говорить... Почему сюда приехали? На чернобыльскую землю? Потому что отсюда нас уже не выгонят. С этой земли. Она уже ничейная, Бог ее забрал... Люди ее оставили...

В Душанбе работала я заместителем начальника вокзала, и был еще один заместитель, таджик. Наши дети вместе росли, учились, мы сидели за одним праздничным столом: Новый год, Первомай... Вместе пили вино, плов ели. Он ко мне обращался: "Сестра. Сестренка. Моя русская сестра". И вот он приходит, а мы сидели в одном кабинете, останавливается перед моим столом и кричит:

- Когда ты, наконец, в свою Россию укатишь? Это - наша земля!

В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Подскочила к нему:

- Куртка на тебе откуда?

- Ленинградская. - Ответил от неожиданности.

- Снимай русскую куртку, гад! - сдираю с него куртку. - Откуда шапка? Хвалился, что из Сибири прислали! Снимай шапку, гад! Рубашку давай! Штаны! Их на московской фабрике шили! Они тоже русские!

До трусов бы раздела. Здоровенный мужчина, я ему по плечо, а тут, откуда сила взялась, все бы с него содрала. Вокруг уже люди собрались. Он вопит:

- Иди от меня, бешенная!

- Нет, отдавай все мое, русское! Я все свое заберу! - Я чуть разума не лишилась. - Носки снимай! Туфли!!

Работали мы днем и ночью.., Составы идут переполненные - бегут люди... Много русских людей тронулось с места...Тысячи! Десятки тысяч! Сотни! Еще одна Россия. Отправила я в два часа ночи московский поезд, остались в зале дети из города Кургана-Тюбе, не успели на московский. Я их закрыла, я их спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.

- Ой, ребята, что вы тут делаете? - А у самой сердце задрожало.

- Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.

- Я поезд отправляла. Не успела закрыть.

- Что там за дети?

- Это наши, душанбинские.

- А может, они из Кургана? Кулябские?

- Нет-нет. Наши.

Ушли. А если бы открыли зал? Они бы всех... И мне заодно - пулю в лоб! Там одна власть - человек с ружьем. Посадила я детей утром на Астрахань, приказала, чтобы их везли, как арбузы, двери не открывали. (Сначала молчит. Потом долго плачет.) Разве есть что-нибудь страшнее человека? (Опять замолкает.)

Уже, когда здесь шла по улице, через минуту оглядывалась, мне казалось, что кто-то за спиной наготове... Ждет. Дня там не проходило, чтобы я о смерти не думала... Всегда из дому во всем чистом выходила - в свежевыстиранной блузке, юбке, в чистом белье. А вдруг убьют. Сейчас по лесу хожу одна и никого не боюсь. Людей в лесу нет, ни одного человека. Иду, вспоминаю: то ли было все это со мной, то ли нет? Другой раз охотников встретишь: с ружьем, собакой и дозиметром. Это тоже люди с ружьем, но не такие, они за человеком не гоняются. Стрельбу услышу, знаю, что по воронам стреляют или зайца гонят. (Молчит.) Поэтому мне здесь не страшно... Я не могу бояться земли, воды... Я человека боюсь... За сто долларов на базаре он там покупает автомат...

Я вспоминаю парня. Таджика... Он гнался за другим парнем... За человеком гнался!! Как он бежал, как дышал, я сразу поняла, что он хочет убить... Но тот спрятался... Убежал... И вот этот возвращается, идет мимо меня и говорит: "Мать, где у вас тут можно воды попить?" Обычно так спрашивает, как ни в чем не бывало. У нас на вокзале бачок с водой стоял, я ему показала. И вот смотрю ему в глаза и говорю-говорю: "Зачем вы друг за другом гоняетесь? Зачем убиваете?" И ему будто даже стыдно стало. "Ну, мать, ты давай тише". А когда они вместе, они другие. Будь их трое или хотя бы они вдвоем, поставили бы меня к стенке. С одним человеком еще можно говорить...

Из Душанбе приехали в Ташкент, а дальше надо - в Минск. Нет билетов - и все! У них хитро устроено, пока взятку не дашь, в самолет не сядешь, бесконечные придирки - то к весу, то к объему: это нельзя, то убери. Два раза на весы гоняли, еле сообразила, деньги всунула... "Вот так бы давно, а то спорит тут". Как все просто! Контейнер у нас - две тонны, заставили разгрузить. "Вы едете с горячей точки, может, оружие везете? Анашу?" Двое суток мучили. Я пошла к начальнику и у него в приемной познакомилась с хорошей женщиной, она меня вразумила: "Ничего вы тут не добьетесь, а будете требовать справедливости, ваш контейнер выбросят в поле и разграбят то, что вы привезли". Ну, что делать? Ночь не спали, разгрузились, что у нас там: шмотки, матрацы, старый холодильник, два мешка книг. "Вы, наверное, ценные книги везете?" Посмотрели - "Что делать?" Чернышевского, "Поднятая целина" Шолохова... Посмеялись. "А сколько у вас холодильников?" - "Один, да и тот нам разбили". - "Почему не взяли декларации?" - "Ну откуда нам было знать? Первый раз с войны едем...". Мы потеряли сразу две родины - свой Таджикистан и Советский Союз...

Хожу по лесу, думаю. Наши все у телевизора сидят: как там? Что там? А я не хочу.

Была жизнь... Другая жизнь... Я там считалась большим человеком, есть у меня воинское звание - подполковник железнодорожных войск. Тут сидела безработная, пока не устроилась уборщицей в горсовете. Полы мою... Прошла жизнь... А на вторую у меня уже нет сил... Одни нас тут жалеют, другие недовольны: "Беженцы картошку воруют. По ночам выкапывают". В ту войну, моя мама вспоминала, люди больше друг дружку жалели. Недавно под лесом коня одичавшего нашли. Мертвого. В другом месте - зайца. Они были не убитые, а мертвые. Об этом все забеспокоились. А нашли мертвого бомжа, как-то незаметно прошло. Почему-то к мертвому человеку люди везде привыкли...

Лена М. - из Киргизии. На пороге дома, как для фотографии, рядом с ней сидели ее пятеро детей и кот Метелица, которого они с собой привезли.

"Мы ехали, как с войны... Схватили вещи, кот за нами до вокзала шел след в след, кота забрали. Ехали поездом двенадцать суток, последние два дня оставались у нас только капуста квашеная в банках и кипяток. Кто с ломом, кто с топором, кто с молотком, дежурили у дверей. Скажу вам как... Одной ночью напали на нас бандиты. Чуть не убили. За телевизор, за холодильник теперь могут убить. Мы ехали, как с войны, хотя в Киргизии, где мы жили, пока не стреляют. Была резня, дикая, еще при Горбачеве в городе Ош... Киргизов с узбеками... Как-то оно затихло... Но что-то еще в воздухе слышится... На улицах... Скажу вам, как страшно... Ну, мы русские, понятно, но и сами киргизы этого боятся... У них очереди за хлебом, вот они и кричат: "Русские, убирайтесь домой! Киргизия - для киргизов!" - и выталкивают из очереди. И еще что-то по-киргизски, ну, такое, что, мол, им самим хлеба не хватает, а надо нас кормить. Я их язык плохо понимаю, выучила несколько слов, чтобы на базаре поторговаться, купить что-нибудь.

У нас была Родина, теперь ее нет. Кто я? Мама - украинка, папа русский. Родилась и выросла в Киргизии, вышла замуж за татарина. Кто - мои дети? Какая у них национальность? Мы все перемешались, наша кровь перемешалась. В паспорте у меня и у детей записано - русские, а мы - не русские. Мы - советские! Но той страны, где я родилась, нет. Нет ни того места, что мы называли родиной, ни того времени, которое тоже было нашей родиной. Мы теперь, как летучие мыши. У меня пятеро детей: старший сын - в восьмом классе, младшая девочка - в детском садике. Я их сюда привезла. Нашей страны нет, а мы - есть.

Я там родилась, выросла. Строила завод, работала на заводе. "Поезжай туда, где твоя земля, а тут все наше". Ничего не давали взять, кроме детей. "Тут все наше". А где мое? Бегут люди. Едут. Все русские люди. Советские. Они нигде не нужны... Их никто не ждет...

А я когда-то счастливая была. Все мои дети из любви... Я их так рожала: мальчик, мальчик, мальчик, потом - девочка, девочка. Больше говорить не буду... Плакать начну... (Но добавляет еще несколько слов.) Мы будем жить в Чернобыле. Теперь тут - наш дом... Чернобыль - наш дом, наша родина... (Вдруг улыбается.) Птицы здесь такие, как и везде. И памятник Ленину стоит... (И у калитки, уже прощаясь.) Рано утром в соседнем доме стучат молотками, доски с окон снимают. Встречаю женщину: "Откуда вы?" - "Из Чечни". Ничего не говорит, только плачет...

Меня люди спрашивают... Удивляются... Не понимают: "Убиваешь своих детей? Боже, где найти силы, чтобы встретить все, что принесет наступающий день. Я не убиваю, я спасаю... Вон в сорок лет вся седая... Удивляются... Не понимают: "Привезла бы ты детей туда, где чума или холера?" Так то ж чума и холера... А этого страха, который здесь, я не знаю. Нет его в моей памяти..."

Монолог о том, что только во зле человек изощрен и как он прост и доступен в нехитрых словах любви

"Бежал я... Бежал от мира... Первое время на вокзалах отирался, вокзалы нравились, что людей много, а ты один. Потом сюда. Тут вольно...

Собственную жизнь забыл... Не расспрашивайте... Что читал в книжках помню, и о чем другие люди рассказывали - помню, а свою жизнь забыл. Дело было молодое... Грех на мне... Нет такого греха, который бы Господь не простил за искренность принесенного покаяния...

Человек не может быть счастливым. Не должен. Увидел Господь одинокого Адама и дал ему Еву. Для счастья, а не для греха. А у человека не получается быть счастливым... Я вот не люблю сумерки... Темноту... Вот этот переход, как сейчас... От света к ночи... Я до сих пор не могу понять, где я был... Так-то... Мне безразлично: могу жить и могу не жить. Жизнь человека, яко трава, расцветает, иссушается и вметается в огонь. Я полюбил мыслить... Тут можно одинаково погибнуть и от зверя, и от холода. На десятки километров ни одного человека. Беса изгоняют постом и молитвой. Пост - для плоти, молитва для души. Но я никогда не бываю одинок, верующий человек не может быть одинок. Езжу по деревням... Раньше находил макароны, муку... Постное масло. Консервы... Теперь на могилках побираюсь. Мертвым оставляют поесть, попить. А оно им не нужно. Они на меня не обижаются... На поле - дикое жито. В лесу грибы, ягоды. Тут вольно...

В книжках читал... У отца Сергея Булгакова... "Бог создал мир наверняка, то мир не может вовсе не удаться" и нужно "мужественно и до конца претерпеть историю". Так-то... И у другого... Имя не помню... Помню мысль: "Зло собственно не есть субстанция, но лишение добра, подобно тому, как мрак не другое что есть, как отсутствие света". Книжки тут найти просто, легко найдешь. Пустого глиняного кувшина уже не подберешь, ложки или вилки, а книжки лежат. Недавно нашел Пушкина... Томик... "И смерти мысль мила душе моей". Это запомнил. Так-то... "И смерти мысль"... Я тут один. О смерти думаю. Полюбил мыслить... Тишина способствует приготовлению... Человек живет среди смерти, но не понимает, что такое смерть. А я тут один... Вчера волчицу с волчатами выгнал из школы, жили они там.

Вопрос: истин ли мир, запечатленный в слове? Слово, оно стоит между человеком и душой... Так-то...

А то еще скажу: птицы, деревья, муравьи, - они мне сейчас ближе, чем раньше. Я тоже о них думаю. Человек страшен... И необычен... Но тут убивать никого не хочется... Рыбу ужу, есть удочка. Так-то... А в зверя не стреляю... И капканов не ставлю... Тут никого убивать не хочется...

Князь Мышкин говорил: "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым". Так-то... Я люблю мыслить. А человек чаще всего жалуется, а не мыслит...

Что разглядывать зло? Оно, конечно, волнует... Грех - это тоже не физика... Необходимо признать несуществующее. Сказано в Библии: "Для посвященного - иначе, для остальных притча". Взять птицу... Или другое живое... Нам их понять невозможно, потому как они живут для себя, а не для других. Так-то... Вокруг все текущее, одним словом сказать...

Все живое - на четырех ногах, смотрит в землю, к земле тянется. Один человек на земле стоит, а руками и головой к небу поднимается. К молитве... К Богу... Старушка в церкви молится: "Все нам по грехам нашим". Но ни ученый, ни инженер и ни военный в том не признаются. Они думают: "Мне не в чем каяться. Почему я должен каяться?" Так-то...

Молюсь я просто... Читаю про себя... Господи, возвах меня! Услыши! Только во зле человек изощрен. Но как он прост и доступен в нехитрых словах любви. Слово даже у философов приблизительно по отношению к той мысли, которую они прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе, только в молитве, в молитвенной мысли. Я физически это ощущаю. Господи, возвах меня! Услыши!

И человек тоже...

Я боюсь человека. И всегда хочу его встретить. Хорошего человека. Так-то... Тут или бандиты живут, прячутся, или такой человек, как я... Мученик...

Какая фамилия? Паспорта у меня нету. Забрала милиция... Била: "Чего шляешься?" - "Я не шляюсь - я каюсь". Еще крепче били. Били по голове... Так что напишите: раб божий Николай... Теперь свободный человек..."

Солдатский хор

Артем Бахтияров, рядовой; Олег Воробей, ликвидатор; Василий Гусинович, водитель-разведчик; Геннадий Деменев, милиционер; Виталий Карбалевич, ликвидатор; Валентин Комков, водитель, рядовой; Эдуард Коротков, вертолетчик; Игорь Литвин, ликвидатор; Иван Лукашук, рядовой; Александр Михалевич, дозиметрист; Олег Павлов, майор, вертолетчик; Анатолий Рыбак, командир взвода охраны; Виктор Санько, рядовой; Григорий Хворост, ликвидатор; Александр Шинкевич, милиционер; Владимир Швед, капитан; Александр Ясинский, милиционер.

"Наш полк подняли по тревоге. Только в Москве на Белорусском вокзале объявили, куда нас везут. Один парень, кажется, из Ленинграда, запротестовал. Ему пригрозили трибуналом. Командир так и сказал перед строем: "В тюрьму или под расстрел пойдешь". У меня были другие чувства. Все наоборот. Хотелось чего-то героического. Может быть, детский порыв? Но таких, как я, оказалось больше, у нас служили ребята со всего Советского Союза. Русские, украинцы, казаки, армяне... Было тревожно и почему-то весело.

Ну, привезли нас... Привезли на саму станцию. Дали белый халат и белую шапочку. Марлевую повязку. Чистили территорию. День выгребали, скоблили внизу, день - наверху, на крыше реактора. Всюду с лопатой. Тех, кто поднимался наверх, "аистами" звали. Роботы не выдерживали, техника сходила с ума. А мы работали. И очень этим гордились..."

"Мы въехали... Стоял знак "Запретная зона". Я не был на войне, но ощущение чего-то знакомого... Откуда-то из памяти... Откуда? Что-то связанное со смертью...

На дорогах встречали одичавших собак, котов. Иногда они вели себя странно, не узнавали людей, бежали от нас. Я не понимал, что с ними, пока нам не приказали их отстреливать... Дома опечатаны, колхозная техника брошена... Интересно посмотреть. Никого нет, только мы, милиция, патрулируем. Заходишь в дом - фотографии висят, а людей нет. Документы валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты... В одном доме взяли телевизор на время, напрокат, но чтобы кто-то что-то брал домой, я не замечал. Во-первых, было ощущение, что люди вот-вот вернутся... Во-вторых, это... что-то связанное со смертью...

Ездили к блоку, к самому реактору. Фотографироваться... Хотелось дома похвастаться... Страх был и в то же время интерес непреодолимый: что же это такое? Я, например, отказался, у меня жена молодая, не рискнул, а ребята выпивали по двести граммов и ехали... Так... (Помолчав).

Деревенская улица, поле... Дорога... Все без человека. Дорога в никуда. Провода на столбах в никуда. Первое время еще горел в домах свет, потом свет отключили. Едем - из дверей школы выскакивает нам на встречу дикий кабан. Или заяц. Везде звери вместо человека: в домах, в школах, в клубах. Плакаты: "Наша цель - счастье всего человечества", "Победит мировой пролетариат", "Идеи Ленина -будут жить вечно". Возвращаешься в прошлое. В колхозных конторах красные флаги, новенькие вымпелы, стопки тисненых грамот с профилями вождей... На стенах - нарисованные вожди, на столах - гипсовые вожди... Военный памятник... Деревенский погост... Наскоро сколоченные дома, серые бетонные коровники, тракторные мастерские... Могилы и жертвенники. Как будто военное племя снялось второпях со стоянки и скрылось. Мы говорили, спрашивали друг друга: и это наша жизнь? Впервые поглядели на нее со стороны... Впервые... Здорово впечатляло. Било по голове. Так... Есть хороший анекдот: период полураспада киевского торта - тридцать шесть часов. Так... А мне? Мне понадобилось три года... три года... и я вернул им партбилет. Красную книжечку... Получилось так, что в зоне я освободился.... Чернобыль взорвал мои мозги... Я стал свободным..."

"Брошенный дом. Закрытый. Котенок на окне. Думал, что он - глиняный. Подхожу: живой. Объел все цветы в горшках. Герани. Как он туда попал? Или его забыли?

На дверях записка: "Милый дорогой человек, не ищи дорогих вещей. Их у нас не было. Пользуйся всем, но не мародерствуй. Мы вернемся". На других домах видел надписи разной краской: "Прости нас, наш дом!" С домом прощались, как с человеком. Писали: "уезжаем утром" или "уезжаем вечером", ставили число и даже часы и минуты. Записки на листках из ученических тетрадок... "Не бей кошку. Крысы поедят все". Детским почерком: "Не убивай нашу Жульку. Она - хорошая... (Закрывает глаза). Я все забыл... Я помню только, что туда поехал, а больше ничего не помню. Я все забыл... Деньги сосчитать не могу... Что-то с памятью.... Даже врачи не понимают... Скитаюсь по больницам... А это сверлит в голове: подходишь и думаешь - дом пустой. Откроешь - один кот сидит... Ну, и эти записки детские..."

"Призвали. Служба такая: не пропускать в выселенные деревни местных жителей. Стояли заслонами вблизи дорог, строили землянки, наблюдательные вышки. Звали нас почему-то "партизанами". Мирная жизнь... А мы стоим... Одеты по-военному... Крестьяне не понимали, почему, например, нельзя забрать со своего двора ведро, кувшин, пилу или топор. Собрать урожай. Как им объяснить? В самом деле: по одну сторону дороги солдаты стоят, не пускают, а по другую коров пасут, гудят комбайны и возят зерно. Соберутся бабы и плачут: "Хлопчики, пустите... То ж наша земля... Наши хаты..." Яйца, сало несут, самогонку..." Плакали по отравленной земле... Мебели.... Вещам....

Сознание переворачивалось... Трещала вечная постройка. Женщина доит корову, а рядом стоит солдат - чтобы подоила и вылила молоко на землю. Бабка несет решето яиц, а рядом идет солдат - чтобы закопала. Картошку.... Родную бульбочку крестьяне вырастили, тайком собрали, а ее надо - закопать. И свеклу, и лук, и тыкву. А все уродило на славу, завидно. Самое ужасное, самое непонятное, что все.... Все такое красивое! Самое ужасное.... Красотища вокруг! Я больше никогда не видел таких лиц. У всех были сумасшедшие лица... И у них, и у нас..."

"Я - военный человек, мне прикажут - я должен... Но и героический порыв, он тоже был. Он внушался. Политработники выступали. Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у них взяли интервью, напечатали в газете, другие смотрели на все, как на работу, третьи... Я их встречал, они жили с чувством, что совершают героический поступок. Нам хорошо платили, но вопрос денег как бы не стоял. Зарплата моя - четыреста рублей, а там я получал тысячу (в тех, советских рублях). Нас потом упрекали: "Деньжища лопатой гребли, а вернулись - подавай им машины, мебельные гарнитуры без очереди". Обидно, конечно. Потому что был и героический порыв...

Перед тем, как ехать туда, страх появился. На короткое время. А там страх исчезал. Если бы я мог увидеть - этот страх... Приказ. Работа. Задание. У меня был интерес посмотреть на реактор сверху, с вертолета: что там случилось на самом деле, как это выглядит? Но это делать запрещалось. В карточку мне записали двадцать один рентген, но я не уверен, что это на самом деле так. Принцип был самый простой: прилетаешь в райцентр Чернобыль (это, кстати, маленький районный городишко, а не что-то такое грандиозное, как я себе представлял), там сидит дозиметрист, в десяти-пятнадцати километрах от станции, он производил замеры фона. Эти замеры потом умножались на количество часов, которые мы налетали за день. Но я оттуда поднялся на вертолете и полетел на реактор: туда - назад, проход в двух направлениях, сегодня там восемьдесят рентген, завтра - сто двадцать... Ночью кружусь над реактором два часа... Производили съемку в инфракрасных лучах, куски разбросанного графита на пленке как бы "засвечивались"... Днем их нельзя было увидеть...

Разговаривал с учеными. Один: "Я могу вот этот ваш вертолет языком вылизать, и со мной ничего не случится". А другой: "Ребята, вы, что без защиты летаете? Жизнь себе укорачиваете? Обшивайтесь! Обклепывайтесь!" Выложили сиденья свинцовыми листами, вырезали нагрудные жилеты из свинца, но, оказывается, от одних лучей они защищают, а от других - нет. Летали с утра до ночи. Фантастического ничего не было. Работа... Тяжелая работа... Ночью сидели у телевизора, как раз в то время проходил чемпионат мира по футболу. Разговоры, конечно и о футболе...

Задумываться мы стали... Как бы не соврать... Наверное, года через три... Когда один заболел, второй... Кто-то умер... Сошел с ума... Покончил с собой... Тогда начали задумываться... А поймем что-нибудь, я думаю, через двадцать-тридцать лет. У меня - Афган (я там был два года) и Чернобыль (я там был три месяца) - самые яркие моменты в жизни...

Родителям не сообщал, что направили в Чернобыль. Брат случайно купил газету "Известия" и нашел там мой портрет, приносит матери: "На, смотри герой!" Мать заплакала..."

"Ехали, я, знаете, что увидел? По обочинам дороги... Под солнечными лучами... Тончайший блеск... Что-то кристаллическое блестело... Мельчайшие частички... Ехали в сторону Калинковичей, через Мозырь. Что-то переливалось... Переговорили между собой. В деревнях, где работали, на листьях сразу заметили прожженные дырочки, особенно на вишне. Рвали огурцы, помидоры - и там на листьях черные дырочки... Ругались и ели.

Поехал... Хотя мог не ехать. Добровольцем попросился. В первые дни равнодушных там не встречал, это потом вакуум в глазах, когда пообвыкли. Орденок урвать? Льготы. Чепуха! Мне лично ничего не надо было. Квартира, машина... Что еще? А, дача... Все имел. Срабатывал мужской азарт... Едут настоящие мужики на настоящее дело. А остальные? Пускай сидят под бабьими юбками... У одного жена рожает, у другого маленький ребенок... У третьего изжога... Ругались и ехали.

Возвратились домой. Все с себя снял, всю одежду, в которой там был, и выбросил в мусоропровод. А пилотку подарил маленькому сыну. Очень он просил. Носил, не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга... Дальше допишите сами... Я не хочу дальше говорить..."

"Я только вернулся из Афганистана. Жить хотел. Жениться. Сразу хотел жениться. А тут - повестка с красной полосой "Спецсборы" - в течение часа явиться по указанному адресу. Мать сразу плакать. Она решила, что меня опять забирают на войну.

Куда везут? Зачем? Неизвестность полная. В Слуцке переодели, обмундировали и тут приоткрылось, что едем в райцентр Хойники. Прибыли в Хойники, там люди еще ничего не знали. Повезли дальше, в деревню и там играют свадьбу: молодые целуются, музыка, пьют самогон. Свадьба как свадьба. А нам приказ: срезать грунт на штык...

Девятого мая - на День Победы приехал генерал. Построили нас, поздравили с праздником. Один из строя осмелился и спросил: "Почему скрывают, какой радиофон? Какие получаем дозы?" Один такой нашелся. Так его, когда генерал отбыл, вызвал командир части и дал нахлобучку: "Провокации устраиваешь! Паникер!!" Через пару дней какие-то противогазы выдали, но никто ими не пользовался. Дозиметры два раза показывали, но в руки никому не дали. Раз в три месяца отпускали домой на пару дней. Наказ один: купить водки. Я притянул на себе два рюкзаки с бутылками. На руках качали.

Перед отправкой домой всех вызывал "кэгэбешник" и убедительно советовал: нигде и никому не рассказывать о том, что мы видели. Из Афгана я вернулся, я знал - буду жить! А в Чернобыле всё наоборот: убьёт именно тогда, когда вернулся..."

"Что запомнилось? Врезалось в память?

Целый день мотаюсь по деревням... С дозиметристами... И ни одна из женщин не предложит яблоко... У мужчин страха меньше, принесут самогон, сало: "Давай пообедаем". И отказываться неудобно, и пообедать чистым цезием - мало радости. Выпьешь. Без закуски.

В одной деревне все-таки усадили за стол... жареная баранина... Хозяин подвыпил и признался: "Молодой барашек. Зарезал, потому что не мог на него смотреть. Ну, и уродина! Есть даже неохота". Я - хлоп стакан самогона. После этих слов..."

"Десять лет прошло... Уже как будто этого и не было, если бы не заболел, забыл...

Надо Родине служить! Родине служить - святое дело. Получил: нательное белье, портянки, сапоги, погоны, пилотку, брюки, гимнастерку, ремень, вещмешок. В путь! Дали самосвал. Возил бетон. Была - не была... Пронесет... Молодые ребята. Неженатые. Респираторы с собой не брали... Нет, одного помню... Пожилой водитель... Вот он всегда - в маске... А мы - нет. Гаишники стояли без масок. Мы - в кабине, а они - в радиоактивной пыли стояли по восемь часов. Всем хорошо платили: три зарплаты плюс командировочные. Употребляли... Водка, знали, помогает... Снимает стресс. Неслучайно в войну давали знаменитые наркомовские сто граммов. Обычная картина: пьяный милиционер штрафует пьяного водителя...