Переживание

В послевоенной, новейшей психотерапии происходит еще один радикальный сдвиг в психотерапевтических упованиях, который к 1960-м годам — времени оформ­ления гуманистической психотерапии — становится оп­ределяющим во всем психотерапевтическом мире. В своей клинической практике психотерапевты все более начи­нают надеяться на переживание пациента. Независимо от того, прорабатывается ли эта категория в той или другой психотерапевтической школе так же явно, как в гештальттерапии или в клиенто-центрированной тера­пии Карла Роджерса, практически всюду складываются разные варианты единого представления о переживании как особом внутреннем жизненном процессе, захваты­вающем эмоции человека, его ум, воображение, волю, вовлекающем в свой поток кроме душевных и телесные функции. Именно этот процесс переживания, по новым воззрениям, и обеспечивает, в конечном итоге, тера­певтический эффект.

Если попытаться, не фиксируясь на той или другой теории, прямо развивающей представление о пережива­нии (Gendlin, 1962; Василюк, 1984), создать нечто вроде гальтоновской фотографии[9] этой категории, фиксирующей только общие, фамильные ее черты и стирающей индивидуальные различия, то мы увидим вот что. Это процесс, во-первых, тотальный, то есть охватывающий, как только что было сказано, ум, чувства, воображение, телесные реакции, — словом, всего человека. Во-вторых, субъективный, в том смысле, что человек непосредствен­но ощущает его, внутренне живет им, не отделяет его от себя и чувствует его как реальность, которая удостове­ряет самое себя, является самосвидетельствующим быти­ем, не нуждающимся ни в каких внешних подтверждениях и не приемлющим никаких внешних опровержений. Сло­во, обращенное к переживающему человеку, которое не учитывает феноменологической самоочевидности его переживания и пытается разуверить, разубедить, успеха не имеет, оно кажется оскорбительным в своем недове­рии и отторгается, независимо от того, что вызвано оно может быть самыми благими намерениями. В-третьих, не­произвольный, в том смысле, что субъект не предписыва­ет себе что-то переживать или не переживать, этот процесс разворачивается в нем и захватывает его сознание без пред­шествующих намерений и целеполаганий. В-четвертых, про­дуктивный. Переживание способно совершить переворот в человеческих представлениях, взглядах, установках, вкусах, позициях, во всем том, что человек не может изменить с помощью напряжений сознания и усилий воли. Если человека постигла утрата, тщетны апелляции к сознанию, убеждающие его в неизбежности и законотерпимости случившегося. И тщетны его собственные старания усилием воли «взять себя в руки». Он должен будет пройти через мучительный процесс переживания, должен будет дать совершиться в своей душе работе пе­реживания и только тогда сможет заново ощутить ос­мысленность и полноту жизни.

Эти особенности процесса переживания, по мере того, как он становился главным упованием психотера­пии, определили формирование совершеннонового стиля психотерапевтической работы[10] Складываются соответ­ствующие описанным чертам переживания новые пси­хотерапевтические методы и принципы. Чтобы их описать в обобщенном виде, затушевывая немалые различия раз­личных терапевтических школ, тоже не обойтись без гальтоновской фотографии.

Новейшая психотерапия в соответствии с тотальным характером процесса переживания все в большей степени требует от терапевта широкого сознания и полимодаль­ной наблюдательности. От его внимания не ускользнут ни неприметный вздох, ни сновидение, ни поворот головы, ни перемена в отношениях с близкими, ни даже случай­ные события, абсолютно невольным свидетелем или уча­стником которых стал пациент. Эти случайные, казалось бы, события в «канале мира» (Минделл, 1993) являются та­кими же важными симптомами и, главное, исполнителями его тотального процесса переживания, как случайные об­молвки в психоанализе являются знаками проговорившего­ся бессознательного.

Однако психотерапевтическим ответом на тотальность процесса переживания является не только изощренная наблюдательность и «расширенное» сознание психоте­рапевта, но совершенно иной по сравнению с прежни­ми психотерапевтическими эпохами способ личностной включенности терапевта в психотерапевтический процесс. Не зря психотерапия Карла Роджерса, названная снача­ла «индирективной», а затем «клиенто-центрированной», получила в конечном счете наименование «личностно-центрированной». Это итоговое имя выражает убеждение одного из лидеров новейшей психотерапии, что целостное вовлечение личности самого психотерапевта в тера­певтический процесс является не вынужденной уступкой неустранимой реальности трансферентных отношений, а самоценным ядром психотерапии, без которого невоз­можны подлинные и благие изменения в личности па­циента. Вся радикальность этого переворота в должной степени еще не оценена теорией и философией психо­терапии, этой оценке мешают вполне понятные внут­ренние тенденции, заставляющие психотерапевтов и теоретически, и методологически, и идеологически (Вар­га, 1994) бороться за то, чтобы ни в коем случае не взять на себя избыточной личной ответственности за те­рапевтический процесс и, особенно, за изменения в лич­ности, жизни и судьбе пациента.

Не вдаваясь в подробное обсуждение этой темы, лишь зафиксируем попутно имеющуюся здесь проблему. Спору нет, психотерапевт, как и любой человек, не должен брать на себя больше, чем он может понести. Нет спору и в том, что вредно потакать инфантильным тенден­циям пациентов, стремящихся порой переложить ответ­ственность за свою жизнь на терапевта, — это азбука. Если бы дело ограничивалось этими азбучными истина­ми, то откуда бы взяться тому пылу, с которым психо­терапевты иногда бросаются отстаивать свое право и даже обязанность оставаться личностью с ограниченной от­ветственностью, и в то же время долг пациента — стано­виться личностью с безграничной ответственностью за I все плоды и следствия участия в психотерапевтической работе. Пыл этот, кажется, связан вовсе не с теорети­ческими воззрениями и не с прагматической целесооб­разностью, он как-то связан с собственной личной, духовной жизнью психотерапевта, с тем, где и как он проводит границы своей ограниченной ответственности и перед чем или перед кем он по своей совести эту ответ­ственность несет, перед кем держит ответ.

Субъективности процесса переживания в новейшей психотерапии соответствует принцип феноменологического доверия (см. Роджерс, 2002). Это готовность прини­мать свидетельства субъективного опыта пациента в их таковости, не как знак чего-то иного, что должно быть дешифровано и упразднено, а как самодостаточную ре­альность, которая может рассчитывать на уважение и доверие. Речь, конечно, не о наивной вере психотера­певта в то, что соседи пациента-психотика в самом деле выстроили гиперболоид и по ночам облучают его через стенку, а о том, чтобы принимать за реальность испы­тываемый человеком ужас и сопереживать этому чув­ству, не менее страшному от того, что домовой комитет может поручиться за добропорядочность, а то и за от­сутствие соседей за стенкой.

Наконец, непроизвольности переживания и его про­дуктивности соответствует такая стратегическая установка новейшей психотерапии, как следование за процессом. Если психотерапевт убежден, что подлинные и плодо­творные изменения сознания и личности пациента обеспечиваются продуктивной работой процесса пережи­вания, то он должен превратиться в такого же послушного в буквальном смысле слова участника психотерапевти­ческого процесса, как послушен поэт, ничего не выду­мывающий, а именно всем напряжением своего существа вникающий сквозь шумы случайностей и произвольнос-тей в реальнейшую истину звучащей стихотворной мело­дии, как послушен саморазвертывающемуся сюжету романист, которого сплошь и рядом удивляют его ге­рои, как послушен даже — по парадоксальной мысли Осипа Мандельштама (1987) — дирижер оркестру.