Коммуникация. Кроме переживания еще одна категория человечес­кого бытия стала в новейшей психотерапии фокусом теоретических построений и замечательных психотехни­ческих

Кроме переживания еще одна категория человечес­кого бытия стала в новейшей психотерапии фокусом теоретических построений и замечательных психотехни­ческих находок. Речь о категории коммуникации. Вообще говоря, можно было бы заново переинтерпретировать всю историю психотерапии в ее главных узловых момен­тах с коммуникативной точки зрения, представив ее как ряд изменений в способах построения терапевтического диалога между пациентом и терапевтом. Такая интерпре­тация истории была бы продуктивна, а потому справед­лива, но тем не менее сама эта диалогическая парадигма начинает занимать все более весомую позицию лишь в послевоенной психотерапии, постепенно распространя­ясь с области психотерапевтических отношений и взаи­модействия между терапевтом и пациентом, то есть с области, принадлежащей коммуникативным воззрени­ям как бы по естественному праву, на другие области и аспекты психотерапии. Она заявляет свои притязания на то, чтобы именно ей был предоставлен заказ на форми­рование психотерапевтических представлений даже о та­ких, как раньше казалось, вполне «монологических» вещах, как личность пациента, причины душевных рас­стройств и результаты терапевтического процесса.

Творческий потенциал этой парадигмы, как выясни­лось, оказался настолько велик, что превзошел все са­мые смелые ожидания. Она дала такие изящные, яркие и убедительные теории и позволила развить такую эффек­тивную технологию психотерапевтической работы, что к восьмидесятым годам стало складываться впечатление, что психотерапия может все, что она может творить чу­деса не только в своей исконной вотчине — клинике не­врозов, но и в других, самых горячих точках современной социальной жизни, где, казалось бы, уже никто и ничто не может помочь. Психотерапия — это последнее дитя европейской культуры XIX века — вошла в пору своего Цветения и с легкостью гения стала браться за разнооб­разнейшие проблемы от примирения десятилетиями враждующих общин и наций (например, Карл Роджерс в ЮАР) До лечения рака, от создания сверхэффективных методов обучения до помощи коматозным больным и больным с многолетним глубоким шизофреническим дефектом, к которым традиционный медицинский персонал давно уже привык относиться как к муляжам с работающими физи­ологическими системами.

Особенностью этого звездного периода новейшей пси­хотерапии, сделавшего слово «невозможно» редким ана­хронизмом, явилось то, что все эти чудеса творились не тремя-четырьмя психотерапевтическими небожителями, успех которых всегда можно было бы «объяснить» наи­убедительнейшей апелляцией к имени: «Так это же Вирджиния Сатир (Карл Роджерс, Фриц Перлз)!», а многими и многими уже не обязательно отмеченными особой харизмой, но всего лишь способными мастерами, успеш­но освоившими и творчески развившими опыт своих гениальных учителей. Например, столь популярное у нас до недавнего времени нейролингвистическое програм­мирование представляет собой по исходному замыслу попытку поставить на конвейер производство психоте­рапевтических гениев за счет того, что взятые из работы великих харизматических мастеров вытяжки[11] эффектив­ных коммуникативных терапевтических стратегий впрыс­кивались в рядовые головы (а то и в спинной мозг) психотерапевтических новобранцев. Эксперимент этот, можно сказать, удался, с той только оговоркой, что вме­сто гениев конвейер этот исправно выпекал и выпекает психотерапевтических бройлеров, вполне мускулистых и жизнерадостных, хоть и отмеченных каким-то клеймом диетичности и безликости, по неистребимому закону природы сопровождающему все, в чем тайна и таинство заменены на рассудок и механизм.

Мы не можем останавливаться здесь на критическом анализе нейролингвистического программирования, хотя спокойный, трезвый и систематический анализ этого фе­номена остро необходим нашему терапевтическомусообществу. Однако с каким бы пренебрежением или вос­торгом мы ни относились к нейролингвистическому про­граммированию, нужно признать за исторический факт то, что именно эта психотерапевтическая школа созда­ла предпосылки для превращения психотерапии в массовую профессию. Такое превращение — важнейшее событие в нашей профессии, от которого зависит ее судьба. Количество профессионалов в той или другой области — значимый исторический фактор независимо

|от их качества. (По душе нам или нет, что справочник Союза писателей по своей толщине если не достигает.«Войны и мира», то вполне конкурирует с «Бесами», в " то время как Писателей едва ли стало больше, чем во времена, когда зарождалась психотерапия, но для мно­жества людей, от читателей до издателей, это количе­ство является значимым, серьезным фактом, без знания которого понимание так называемого литературного процесса было бы по меньшей мере неполным.) И вот этой новейшей особенностью своего профессионально­го облика — массовостью — психотерапия обязана во многом именно коммуникативной парадигме, которую создатели НЛП Р. Бандлер и Дж. Гриндер, ученики Гре­гори Бейтсона, применили к методологическому ана­лизу терапевтического процесса.

Конечно, коммуникативным стилем мышления блестя­ще владел уже Зигмунд Фрейд. Большинство его метафор, и даже такие важнейшие для психоанализа категории, как «Я», Цензура и др., имеют явно коммуникативную приро­ду. Это стало понятно еще в ранних бахтинских анализах Фрейдизма (Волошинов, 1927), однако именно в пара­дигматическую категорию психотерапии коммуникация превращается постепенно, достигая полной мощи в мето­дологических изысканиях Грегори Бейтсона и лингвисти­ческом психоанализе Жака Лакана.

Коммуникативная парадигма, повторим, начинает формировать не только представления о процессе взаимодействия пациента и терапевта, что более чем есте­ственно, но и понимание природы личности, причин психопатологии и даже результатов психотерапевтичес­кого процесса. Что касается представлений о человечес­кой личности, то она начинает рассматриваться как сплошь состоящая из «диалога голосов», как полифо­ния, как «словшество» (Ж. Лакан), то есть такое суще­ство, сами «клетки» которого есть по природе — слова, а интимнейшие обменные процессы — речь, обмен словами, диалог. Насколько распространенным и про­дуктивным диалогическое понимание личности оказа­лось в психотерапии, показывает замечательная работа В.Н. Цапкина «Личность как группа — группа как лич­ность» (1994). Наиболее наглядным примером коммуни­кативного понимания этиологии некоторых психических расстройств является представление о «двойном узле» (Бейтсон и др., 1993), с помощью которого «шизофрено-генная мать» формирует шизофренические структуры у своего ребенка.

Столь же ярким примером коммуникативного пред­ставления о результате психотерапии является знаме­нитая формула Жака Лакана, по которой «субъект начинает анализ с того, что он говорит о себе, но об­ращается при этом не к вам, или он обращается к вам, но говорит не о себе. Если он способен говорить о себе и обращаться при этом к вам, значит, анализ завер­шен» (Lacan, 1966, р. 261). Эта формула звучит чрезмер­но парадоксально только вследствие трудноискоренимой натуралистической привычки мыслить все, а уж в осо­бенности такие серьезные вещи, как результат лече­ния, в терминах объективных и объектных. Однако по своей глубине и точности эта формула смело может быть причислена к золотому фонду психотерапевтической мысли. Значение этой краткой и емкой формулы труд­но переоценить. Как маленькая железнодорожная стрел­ка, она отправляет на свалку эшелоны путаницы и глупости, которые накопились и продолжают произво­диться на солидном предприятии под названием «На­учные Исследования Эффективности Психотерапии», освобождая путь для теоретически плодотворного и практически удобного решения этой проблемы. Искать его нужно не в старом тупике, где трудоемкими уси­лиями с помощью новейших компьютеров и изощрен­ных статистических программ добывается нелепый с психотерапевтической точки зрения материал только потому, что он так желателен для страховых касс и ответственных за психотерапию чиновников, требую­щих «объективных критериев» в деле, вся суть которо­го, вся объективность которого — субъективна. Решение этой проблемы, как открывает нам формула Ж. Лакана, находится совсем в другом горизонте, не там, где мы тщимся помимо личности и сознания пациента опре­делить, что в нем было до и что есть после курса пси­хотерапии, а там, где мы сами являемся участниками и фигурами его речи, его человеческого слова о самом себе. Раздражение чиновников, которым по долгу служ­бы нужно, чтобы сошлись все нули, вполне понятно, так же, как и понятно негодование «чистых ученых», воспринимающих отсутствие ясных, однозначных, объективно фиксируемых результатов психотерапии как недомыслие или шарлатанство. Но любому непредвзя­тому человеку, даже несведущему в психотерапии, но по роду ли занятий или по личному опыту знающему всю мощь человеческого слова, которое способно пере­двигать горы, оживлять мертвых, равно как и, увы, уби­вать живых, мысль, что об успехе психотерапии можно (и нужно!) судить по тому, как сам пациент стал спо­собен говорить о себе и о своих проблемах, покажется Убедительной и верной.

Подытоживая рассуждение о диалогической парадигме, можно сказать, что она создала не просто новое «упо­вание», а как бы изнутри преобразила саму эту категорию упования Под «упованием» мы до сих пор имели в виду тот процесс на полюсе пациента, стимулируя, вызы­вая, фасилитируя который психотерапевт мог рассчи­тывать на достижение психотерапевтических результатов, но с воцарением диалогической парадигмы само это представление о двух отдельных, хоть и взаимоперепле­тенных процессах — процессе психотерапевтического воз­действия и неком продуктивном психическом процессе в самом пациенте — претерпевает изменения. Психоте­рапевтический процесс начинает мыслиться не как вза­имодействие, сочетание, связь двух букв, например «м» и «ы», а как жизнь целостного слова «мы», которое не разлагается на части без потери смысла Когда Милтон Эриксон (1995) обещает пациенту: «Мой голос будет с вами», — он тем самым лишь явно выговаривает то, что реально происходит не только в эриксонианской тера­пии, но и в любой другой. Психотерапия не влияет на сознание пациента так, чтобы мы отдельно могли ка­ким-то образом зафиксировать психотерапию, отдельно сознание, и затем оценить, как сознание изменилось пос­ле психотерапии. Психотерапия и сознание взаимно опосредуют друг друга, соединяются своими кровеносными системами так, что никакой «психотерапии» после встре­чи с этим пациентом не существует, а существует толь­ко реальный психотерапевтический случай именно с этим пациентом. Равно как и не существует никакого «созна­ния пациента» после психотерапии. Коль скоро психоте­рапия состоялась (в том смысле, в котором можно сказать, состоялась ли Поэзия в этом стихотворении), сознание пациента вобрало в себя голос, личность, мысль, — сло­вом, дух совершившейся психотерапии

Конечно, и внутри самой диалогической парадигмы неизбежны эксцессы натуралистического мышления и адекватного ему механического действования, и тогда упование психотерапии вновь начинает растягиваться по отдельным полюсам. Тогда на полюсе пациента обнару­живается «внутренний диалог», организация, стимули­рование и усовершенствование которого и мыслится, собственно, как процесс, обеспечивающий психотера­певтический результат. На другом полюсе, который мо­жет быть представлен радикальными адептами НЛП, упование вообще перетягивается на действия терапевта, так что любой неуспех терапии квалифицируется просто как неумение или ошибка психотерапевта. Тем самым неявно утверждается предельная вера в технологию, ко­торая, нивелируя сразу две личности — и терапевта, и пациента, объявляется принципиально самодостаточной и стопроцентно гарантирующей успех, если соблюдены все операциональные инструкции. Разговоры о каких-то тайнах и глубинах личности психотерапевта и личности пациента, которые могут вопреки технологии сказать свое последнее слово, иронически объявляются с позиций радикального коммуникативного техницизма нелепым оправданием собственной неумелости, равносильным ссылкам механика, неспособного отремонтировать авто­мобиль, на «капризы» двигателя (Бандлер, Гриндер, 1995).

***

Если попытаться бросить общий взор на все эти исто­рически сменяющие друг друга психотерапевтические упования, то мы заметим, что при появлении каждого следующего предыдущие вовсе не выходят из обращения в мире психотерапии. Среди пестрых флагов психотера­певтических школ до сих пор можно встретить такие, которые несут на себе те же самые девизы, что были начертаны на знаменах раннего психоанализа или пси­ходрамы. Появляются и системы, дающие новые версии старых упований. Так, например, когнитивная психоте­рапия при всей ее чуждости психоанализу в известном смысле является дериватом психоаналитического упования на процесс осознания, возлагая надежду в своей практике на то, что осознание «автоматических мыслей» и разного рода «пред-рассудков» может восстановить адек­ватное мышление пациента.

Сейчас наблюдается все более заметная эклектичес­кая тенденция. Различные психотерапевтические шко­лы, сохраняя номинальную организационную обособ­ленность и держась институциональных барьеров, сближаются по своему составу, технике и теории, мно­гое заимствуя, а многое открывая независимо друг от друга. Эта эклектическая тенденция касается и того па­раметра организма терапевтической школы, который мы назвали «упованием». Многие направления, претерпев­шие особенно бурное развитие в последние десятиле­тия, одновременно опираются сразу на несколько упова­ний. Например, эриксонианская гипнотерапия достигает блестящих психотерапевтических результатов за счет ком­бинирования двух из проанализированных упований — внушаемости и переживания. Индирективный гипноз М. Эриксона создает такое состояние сознания пациен­та, в котором интенсифицируются, буквально расцве­тают внутренние процессы продуктивного переживания пациента. Вводимые психотерапевтом в виде метафор, притч и анекдотов терапевтические установки и образы релевантны этому живому процессу переживания, опос­редствуют его и именно поэтому оказываются настоль­ко действенными в отличие от прямолинейных внуше­ний старой, дофрейдовской суггестивной психотерапии, молчаливым условием которой являлся отказ пациента от своего знания, своей воли и своих чувств, — словом, в известном смысле отказ от своей личности. Новая ин-директивная гипнотерапия как раз создает благоприят­нейшую среду обитания для переживания пациента, то есть для того внутреннего интимного личностного про­цесса, по которому человек понимает, что это именно он живет. Эриксонианская гипнотерапия открыла мето­ды внушения, обходящиеся без порабощения личности пациента.

Хотя эклектические и интегративные тенденции по­рождают все новые сложные комбинации и создают все новые варианты психотерапевтического искусства, наря­ду с ними продолжают воспроизводиться и древние, при­митивные формы, которые, казалось бы, давно должны были стать уделом психотерапевтической палеонтологии. Более того, по своей жизнестойкости и массовости они не только не уступают более развитым и тонко организо­ванным психотерапевтическим организмам, но порой на­чинают захлестывать и покрывать собою всю ту область, которая в сознании широкой общественности ассоцииру­ется со словом «психотерапия». Самым наглядным при­мером этого рода может служить грандиозная империя кодирования, зародившаяся в захолустной Феодосии и покрывшая собой все пространства бывшего СССР. Такая скорость распространения этой примитивной формы пси­хотерапии, такие финансовые обороты, которые, соб­ственно, и привлекают из врачей и психологов все новых и новых рекрутов, являются чрезвычайно интересным ма­териалом для социологического и социально-психологи­ческого анализа сознания современного постсоветского обывателя. Мы же с точки зрения проблемы упований психотерапии должны отметить, что так называемый ме­тод кодирования является рецидивом самого старого из психотерапевтических упований — внушаемости.

Существует ли какая-то внутренняя логика в смене пси­хотерапевтических упований? Хотя история психотерапии не может быть описана как линейный прогрессивный процесс, тем не менее можно усмотреть общую тенден­цию, проступающую за сменой психотерапевтических вех. Если отвлечься от всех частностей, подробностей, боко­вых ответвлений, возвратов конкретного исторического процесса, то главная линия, вокруг которой нервно пля­шет стрелка исторического компаса психотерапии, ведет от раба к личности. Пример кодирования в наиболее вы­пуклой и грубой форме выявляет внутреннюю подопле­ку, стоящую за голым принципом внушаемости. Это искушение рабством, соблазн вещности.

В человеке есть стремление к рабству, желание отка­заться от ежедневных усилий самому быть человеком и другого воспринимать как личность. Человечность суще­ствования «берется силою», начиная от вертикального положения тела, требующего непрерывного волевого уси­лия, и заканчивая молитвой, собеседованием с Богом. Но так часто нам хочется отдаться лени, отказаться от человеческого призвания, сесть, а лучше — лечь, рассла­биться, прикрыть глаза, так часто хочется как-нибудь механически закрепить достигнутый ценой прежних уси­лий успех, чтобы наш статус или опыт, знания или зва­ния, знакомства или привычки, наконец, потрудились бы за нас. Так удобно бывает другого воспринимать как роль, функцию, болезнь, характер, должность, типаж и т.д., а не как личность. Если тенденция «бегства от свобо­ды», бегства от личностного бытия является общераспространенной человеческой слабостью, то в клинике алкоголизма и наркомании (почти полностью оккупиро­ванной в 90-х годах методом кодирования) эта тенденция особенно сильна. Волевое снижение является одним из важнейших симптомов токсикоманического уплощения личности. Метод кодирования вместо противодействия этой тенденции ее эксплуатирует и закрепляет. Весь ри­туально-мифологический антураж метода приглашает па­циента положиться на магическую силу кодирования, полностью отдаться на волю врача, поверить, что лече­ние совершится без его собственных усилий, без его человеческого участия. Механика прельщения проста и действенна: с одной стороны, болезнь, да к тому же бо­лезнь социально и нравственно отвергаемая, с другой — быстрое, эффективное и социально поощряемое лече­ние — выбор очевиден, и нужно всего-то отказаться от своей испорченной воли. Пациент попадает в положе­ние, где бродящий в нем и без того вирус рабства полу­чает возможность беспрепятственно распространяться по всему душевному организму. И человек начинает внут­ренне перерождаться в раба и даже вещь. Стоит вспом­нить, что по-латински раб и вещь обозначаются одним словом «res». Спору нет, алкоголизм — страшная угроза для человеческой личности, но прямой акт отказа от собственной личности, входящий в структуру метода ко­дирования, отнюдь не безобиднее.

Это один, но, увы, не единственный пример, когда психотерапия служит деперсонализации человека. Одна­ко главная тенденция исторического развития психотерапии состоит как раз в противостоянии тенденции к рабству и вещности. В этом ее глобальное культурное и антропологическое оправдание. Психотерапии может быть предъявлено множество серьезных претензий по части культивируемого ею образа человека, и все же безусловно надо признать, что она, как правило, не идет по пути наименьшего сопротивления, не пользуется тем, что па­циент «сам обманываться рад», а ожидает и требует от него свободы и правды. Сами представления современ­ной психотерапии о свободе, истине и личности часто ущербны и ограничены, но в меру своего разумения она призывает их к бытию. Психотерапия помогает человеку совершить усилие, чтобы увидеть тягостную правду о са­мом себе, совершить усилие, чтобы выйти за пределы невротической склонности бездумно подчиняться ожи­даниям других людей или социальной группы, ожида­ниям, не считающимся с реальным предназначением этого человека. Психотерапия, наконец, дает ему воз­можность выговорить правду своих чувств, которая тща­тельно скрывалась от окружающих и от самого себя. Психотерапия повсюду борется против фарисейской нормативности, и хотя при этом ее и заносит нередко в аморализм, но оправдание ей можно искать в том, что она ни на минуту не хочет оставить реальность душев­ной жизни, истину души, ибо верно чувствует, что между истиной, свободой и личностью есть интимная и нераз­рывная связь.

Когда пытаешься сквозь разноголосицу сменяющих друг друга психотерапевтических школ вслушаться в сокро­венный смысл истории психотерапии, то начинает яв­ственно проступать та предельная ценность, которой призвана служить психотерапия. Каждая профессия оп­равдывается, в конечном итоге, какой-то высшей цен­ностью, и в отношении этой ценности должна прежде всего ориентироваться. Юриспруденция служит справед­ливости, наука — истине, искусство — красоте. Все они технически и фактически могут служить и другому: юри­дическое знание можно использовать для оправдания виновного и обвинений невиновного, наука может обслу­живать войну и систему политического тоталитаризма, искусство может с успехом использоваться в коммерчес­ких целях (реклама, например). Так и психотерапия — она может служить и фактически служит и здоровью, и бизнесу, и той же рекламе, но высшая, предельная ее ценность несводима и невыводима из этих ограничен­ных целей и задач. Герой одной сказки, которого соблаз­няют продать волшебную дудочку, отвечает, что она не продажная, а заветная. Имея в виду это замечательное различение продажного и заветного, можно сказать, что психотерапия может делать и делает многое на продажу, выживая, как ей кажется, за счет этого «реализма» и «адап-тированности», но в действительности живет она и оп­равдывается своей заветной, предельной ценностью. Имя ей — свобода личности. Речь, конечно, не о правах, ао внутренней свободе личности — свободе воли, сознания, совести, чувства.