Что дальше? Итак, свобода личности — есть та аксиологическая вершина, к которой устремлен суммарный вектор исто­рии психотерапии

Итак, свобода личности — есть та аксиологическая вершина, к которой устремлен суммарный вектор исто­рии психотерапии. Общая идея свободы как предельной ценности психотерапии нуждается, конечно, в система­тической методологической, научной и технической про­работке, однако потребность понять, как дальше пой­дут магистральные пути развития психотерапии, побуж­дает, не дожидаясь результатов последовательного концептуального продумывания этой идеи, попытаться заглянуть в будущее с помощью живого примера, обра­за, символа свободы.

Ценности раскрывают свой подлинный смысл не в абстрактной форме, а в форме воплощенности в конк­ретном человеке, его жизни и целостном облике. Ценно­стная категория святости осталась бы пустой абстракцией без Сергия Радонежского или Франциска Ассизского. Для ценности «внутренней свободы личности» в русской куль­туре не найти более полного и совершенного воплоще­ния, более убедительного образца, чем Пушкин. Но почему он? Что более всего вызывает это вдохновляю­щее чувство свободы, когда читаешь Пушкина или о Пушкине, — юношеские безумства? независимость пе­ред лицом власти? политическое свободолюбие? увле­ченность цыганской вольностью? Нет, это все вторично. Первое же и главное — свобода слова. Свобода личности осуществилась в Пушкине, прежде всего, глубже всего и сильнее всего в свободе слова. Пушкин мог сказать обо всем, всё, всем и от всей полноты существа. Такую сво­боду никто не может дать человеку, но никто не спосо­бен и отнять. Такая свобода слова — это не внешнее позволение говорить, а способ экзистенциального дыха­ния, способность сметь говорить вопреки всем внешним и внутренним запретам и способность уметь говорить воп­реки стихии косности. Слово становится при этом твор­ческим актом осуществления полноты жизни человека, ^а не только делом литературного творчества.

Но не того же ли хочет в пределе психотерапия, не в этом ли ее заветная мечта? Вдумаемся еще раз в лакановскую формулу, по которой анализ начинается с того, что пациент говорит не о себе и обращается при этом не •^к вам, а завершается тогда, когда пациент оказывается способен говорить о себе и обращаться при этом к вам. Она выражает не только коммуникативный критерий эффективности психотерапии, но и антропологический идеал. То, что пациент в ходе психотерапии обрел и про­явил свободу слова, сумел вобрать в свое слово свою экзистенцию, смог выразить себя в доступной полноте другому (психотерапевту), — замечательный факт, гово­рящий об успехе психотерапии, но неизмеримо важнее в этом факте свидетельство, что произошло не просто изменение способа функционирования пациента, а со­вершилось изменение самого существа человека, его спо­соба бытия. Психотерапия, может быть, по-настоящему только к этому и стремится — открыть в человеке спо­собность суметь и сметь сказать себя. Свобода слова приобретает при этом онтологическое звучание, требу­ющее вспомнить, что человеческое слово есть глубочай­ший витальный акт, обладающий преображающими энергиями. В глубоком и открытом высказывании себя человек не просто душевно укрепляется, исцеляется и обретает осмысленность существования, он изменяется в своем онтологическом ядре, вещное в нем, детерми­нированное вещными же стихиями, преображается в словесное, в логос, в смысл. И человек все больше ста­новится тем, чем он и призван быть, — существом-сло­вом, «словшеством» (Ж. Лакан).

В этом «суметь и сметь сказать себя», в этой внутрен­ней свободе слова как предельной ценности психотерапии сконденсированы все упования, на которые она возлага­ла надежду в разных школах и направлениях в разные ис­торические периоды. «Суметь и сметь сказать себя» — это значит и доверить себя другому, это значит и осознать в себе подспудное, скрытое от поверхностного взора, это значит и творчески выявить в спонтанном проявлении свою глубину, это значит понять, принять и выразить свое переживание, это значит войти в свободный диалог с другим. Свобода слова в психотерапии — это синтез доверия, свободы сознания, свободы воли, творческого переживания и диалога.

Но если свобода слова как интегральный символ внут­ренней свободы личности оказывается ценностной доми­нантой всего исторического развития психотерапии, то психотерапия должна по-новому взглянуть на самое себя, заново переосмыслить себя как культурную практику. Для этого стоит оглянуться вокруг и задаться вопросом, где еще, в каких сферах культуры свободное слово является центральным, жизненно существенным и незаменимым актом? Ответ очевиден — в поэзии и молитве.

Это сопоставление позволяет сформулировать прогно­стическую гипотезу: логика исторического развития пси­хотерапии должна выдвинуть на первый план, в ряд главных психотерапевтических упований две категории — творчества[12] и молитвы. Именно категории творчества и молитвы станут точками роста психотерапии, цент­рами кристаллизации принципиальных теоретических и методических инноваций. В связи с этим в наступившем столетии должны смениться культурные ориентиры пси­хотерапии. Если при своем появлении на свет она ори­ентировалась на медицину как особый тип культурной практики, то теперь, согласно выдвигаемой гипотезе, такими образцами для психотерапии все больше будут выступать искусство и аскетика[13]

Что касается первого упования, творчества, то при­меры психотерапевтических систем, сделавших творче­ство краеугольным камнем своего метода, уже имеются. Из отечественных можно назвать «Терапию творческим самовыражением» М.Е. Бурно (1989, 2003) и «Маскоте-рапию» Г.М. Назлояна (2001). Бурное развитие различных направлений арттерапии также находится в этом исто­рическом русле. Здесь только требуется точная расста­новка методологических акцентов. Психотерапия тогда вполне сможет реализовать и воплотить принцип твор­чества, когда это будет не просто вторичное использова­ние различных искусств в психотерапии (как это чаще всего случается во многих арттерапевтических подходах), а когда она сама станет искусством, вбирающим в себя и синтезирующим в себе, если потребуется, другие искус­ства. Время от времени возобновляющиеся споры о том, является ли психотерапия «наукой» или «искусством», беспочвенны. Такая отнесенность — не предмет гаданий о якобы существующей данности, а вызов, задание, ко­торое может быть осуществлено или не осуществлено. Психотерапия может становиться искусством[14].

Второе магистральное направление будущего развития психотерапии, по обсуждаемой гипотезе, связано с кате­горией молитвы. Хотя опыты создания психотерапевти­ческих методов, ставящих в центр своих построений молитву, также уже существуют (см., напр., Rose, 2002), но этот факт не отменяет принципиального вопроса о том, может ли вообще психотерапия включать в горизонт своей теории и своего метода категорию молитвы, не разрушает ли она тем самым базовые условия своего существования, конституирующие психотерапию как са­мобытный культурный институт? В более общей форме это вопрос о том, нет ли радикального, неустранимого противоречия между психотерапией и религией, в частнос­ти между психотерапией и христианством. Речь именно о принципиальных отношениях, потому что на эмпиричес­кой поверхности, где для взаимных оценок выбираются случайные (хотя и распространенные) проявления, су­ществует как огромное количество взаимных претензий и осуждений, так и немалое число примеров некритичес­ких «братаний» и нездоровых симбиотических слияний. При рассмотрении этого вопроса со стороны психотера­пии его следует переформулировать таким образом: про­тиворечит ли религия сущностным целям и ценностям психотерапии? Такая формулировка, в свою очередь, по­нуждает спросить: а откуда вообще психотерапия берет свои цели и ценности, каков их источник? Медицина ли это? Психология? Вообще — наука ли? К. Ясперс ответил на этот вопрос совершенно определенно: психотерапия, как и всякая практика, «зависит от науки только в своем осуществлении, но не целеполагании» (Ясперс, 1997, с. 946), цели же психотерапии определяет «религия (или ее Отсутствие)» (там же, с. 945).

Если теперь применить это вопрошание об источниках не к целям и ценностям вообще, а к конкретной ценности психотерапии, ставшей доминантой ее исто­рического развития, к ценности «свободы личности», то среди мировых религий мы можем назвать лишь одну, которая в центр своего богословия и своей антрополо­гии ставит идею свободы и идею личности, — это хрис­тианство. Поэтому, коль скоро психотерапия хочет понимать самое себя не только в технической и конк­ретно-теоретической плоскости, но в идейной сердце­вине своего существования, она должна выявить и прояснить свои отношения с христианством. Это не про­сто персональный интерес психолога-христианина, же­лающего быть конгруэнтным и согласовать свою веру и профессиональную аксиологию, но — центральная зада­ча философии психотерапии[15].

Первым в рамках этой задачи должен быть поставлен вопрос о «свободе слова», поскольку она является наибо­лее емким и близким для психотерапии выражением ценности «свободы личности». Свобода слова в смысле стремления человека к претворению себя в слово, пре­вращению в «словшество», то есть в существо, пронизан­ное смысловым светом, логосом, духом, есть с точки зрения христианской антропологии не что иное, как стремление к осуществлению себя как образа и подобия Божия. Ибо если Бог есть Слово (Ин 1:1 ), то и перед человеком, желающим соединения с Богом, стоит задача стать словом, чтобы по самому своему «составу» быть сродственным Богу. Так понимаемая «свобода слова» в своем предельном (запредельном) выражении совпадает с пос­ледней целью христианской аскетики — обожением[16].

Но при чем же здесь, спросят, психотерапия? Или иначе: разве не должна психотерапия, обнаружив духов­ную суть своей высшей ценности, остановиться на пути к ней либо из чувства протеста против всякой религиоз­ности, либо из чувства благоговейной почтительности к святыне? Разве не должна она ограничить себя просты­ми и понятными задачами лечения, успокоения, адап­тации и т.п.? Но даже если бы психотерапия и не захотела останавливаться, а продолжала бы дерзать на участие в предельных задачах христианской аскетики, то разве это было бы для нее возможно? Разве возможна психотера­пия, которая помимо стремления к избавлению пациен­тов от симптомов, к преодолению их невротических проблем, к разрешению семейных конфликтов и к про­чим полезным вещам чает ни много, ни мало — обоже-ния человека? Возможна ли психотерапия, которая не просто мечтает об этом запредельном горизонте, а пы­тается действительно ориентироваться на такой антро­пологический идеал и реально вводить его в ткань конкретного терапевтического процесса? Всякому здра­вомыслящему специалисту ясно — невозможна.

Но «невозможное человекам возможно Богу» (-/7/с18:27). Христианскую психотерапию нельзя мыслить как само­достаточную профессиональную деятельность, отлича­ющуюся от прочих разновидностей психотерапии лишь тем, что она выбрала в качестве своей «идеологии», сво­его «мифа» именно христианское учение. В своей практи­ке она мыслима лишь как орган и функция живого Тела Христовой Церкви. В своей теории она основывается на «синергийной антропологии» соработничества человека и Бога (см. Хоружий, 1995, 1998), которая является фи­лософским выражением святоотеческого богословия, и потому сама должна быть названа синергийной.

Синергийная психотерапия есть психотерапия в изве­стном смысле несамодостаточная, неуверенная, негаран­тированная, она использует испытанные психотерапев­тические приемы и механизмы, но не может положиться только на них, она выстраивает терапевтическую ситуа­цию с учетом известных по опыту закономерностей фор­мирования терапевтических отношений, но отказывает­ся верить, что игрой «переносов» и «контрпереносов» исчерпывается таинство встречи личностей, словом, она изначально не полна (ни в плане познания, ни в плане действия) и нуждается в восполнении. Это не какая-ни­будь особо духовная, спиритуальная психотерапия, на­против, она — «нищая духом», и как у нищей у нее должна быть раскрыта ладонь. Такой ладонью является молитва. Молитва и есть главное упование синергийной психотерапии.

Здесь не место обсуждать конкретные варианты тео­ретической и практической реализации психотерапев­тических систем, выстроенных в ориентации на молитву как главное психотерапевтическое упование. Это отдель­ная тема, для нашей же темы методологического анали­за исторической смены психотерапевтических упований важно зафиксировать, что новое упование, как и в пре­дыдущие периоды развития, не вытесняет старые, а лишь особым образом их организует. На разных этапах процес­са синергийной психотерапии терапевтический диалог может опираться и на процесс осознания, и на спонтанность, и на переживание, может так и остаться на этих уровнях, если молитва не родилась ни в душе паци­ента, ни в душе терапевта, но даже и в этом случае главным упованием и главным предметом заботы синер­гийной психотерапии остается молитва. (В заботе об отсутствующем и надежде на него нет ничего парадок­сального: так мать может загодя заботиться о не родив­шемся еще ребенке и надеяться на него.) Идеальное, предельно желательное состояние терапевтических от­ношений в синергийной психотерапии можно назвать состоянием «согласной молитвы». Оно наступает, когда терапевт и пациент оказываются способны к такой сте­пени личностной открытости друг другу перед лицом Бога и к такой степени солидарности по поводу смысло­вой доминанты жизни пациента, что это дает им хотя бы потенциальную возможность совместной, единой и искренней молитвы о смысловой нужде пациента.Чембольше психотерапевтические отношения приближаются к состоянию «согласной молитвы», чем больше молит­ва, в конце концов, высвобождается из кокона психоте­рапии, тем больше исполняются и в синергийной психотерапии, и в самой молитве — конечно, в преоб­раженном виде — прежние психотерапевтические упо­вания: полнота доверия, глубина осознания, спонтанность проявления, подлинность переживания и реальность Встречи.