Глава 6. Даже взрослые крысы не прочь пошалить и порезвиться.

Даже взрослые крысы не прочь пошалить и порезвиться.

Там же

Смешки смешками, а слух, что на хуторе появилась видунья, быстро расползся по округе.

– Ну, чего вам всем надыть? – для порядка ворчал дедок, отпирая ворота (Цыка чаще гнал незваных гостей, грозя спустить псов). – Сходили б к настоящему путнику либо к гадалке в стойбище, чего к девчонке-то прицепились? А ежели она ошибется? Неученая же! Будете потом плеваться да проклинать ни за что.

– Ни-ни, что ты, родненький! – смущенно шелестела в ответ очередная бабенка. – Мне путник и не нужен, я только того, совета спрошу… а дальше уж своим умом.

Звали Рыску. Девочка жутко смущалась, краснела и комкала край передника, упрямо глядя в землю, пока гостья излагала дело. Истории были разные: и смешные, и страшные, и глупые. Кто-то обходился несколькими фразами и задавал четкий вопрос, другие долго ходили вокруг да около, мялись, сами себе перечили – тут речь чаще всего шла о делах сердечных, и, похоже, женщинам больше хотелось выговориться, чем получить ответ. В конце гостья сбивчиво благодарила, совала «видунье» узелок с каким-нибудь лакомством, яблоко или мелкую денежку, неловко гладила девочку по голове и исчезала, пока хозяева не заметили.

Рыска сердито встряхивала косичками – ладони почти у всех гостей были потными и трясущимися – и с облегчением возвращалась к работе, чувствуя себя обманщицей. Ну откуда ей, в самом деле, знать, выходить ли вдове замуж за работящего пьяницу из соседней вески? Где лучше сохранятся этой зимой тыквы – на чердаке или на сеновале? Изменяет ли муж толстой некрасивой тетке, или это просто ее страхи? Девочка честно пыталась прислушаться к внутреннему голосу, но ничегошеньки не слышала. Приходилось отдуваться самой, отвечая что первым в голову придет.

Поток просителей, как ни странно, ширился. Сам Сурок несколько раз вызывал Рыску к себе и указывал на стол, где было разложено несколько свернутых квадратиками записок. Девочка обреченно тыкала пальцем в любую, после чего хозяин либо довольно ухмылялся, либо мрачнел и отсылал племянницу вон. Угадывала или нет, никогда не говорил.

– Дают – бери, глупышка! – убеждал Жар, щелкая дареные орехи или хрустя яблоком. – С дурака грех не взять, если сам дает!

Но Рыске «нечестные» гостинцы в горло не лезли. Монетки она прятала под тюфяком и ни разу даже не проверила, на месте ли они.

Куда больше девочку радовал другой внезапно открывшийся талант. Теперь ее не только не отсылали спать по окончании ужина, а, напротив, приваживали и улещивали. Девочка оказалась изумительной рассказчицей. У нее даже голос менялся, становясь бархатистым, прочувственным, с головой окунающим в байку. Особенно Рыске удавались сказки – не детские, про зайчиков да лисичек, а длинные, страшные, но непременно с хорошим концом. Воображение у нее было такое, что из оброненной батраком фразы вроде «ох и славна трава по ту сторону оврага, вот кабы коровы летать умели» девочка могла с лету сочинить историю, где и коровы летали, и кошки доились, и прекрасный воин, потрясая волшебной кочергой, мчался по облакам на верном скакуне навстречу треххвостой жабоптице.

Вначале Рыскиными слушателями были Жар, Фесся да дедок, потом к ним постепенно присоединились доярки, а за ними и батраки. Даже скептичный, вечно хмурый Цыка один раз остановился в дверях, послушал, хмыкнул: «Вот уж врушка искусная!», но задержался у косяка, пока сказка не окончилась. А как все хохотали, когда дверь ударила по лбу подслушивающему Пасилке! Тот, правда, вопил, что случайно проходил мимо и вообще «все папе расскажет», однако позориться перед Сурком не стал.

Вечера тем временем становились все длиннее, темнее и холоднее. В преддверии урожая Сурок взял двух новых работников, благо по дороге мимо хутора нескончаемой чередой тянулись разоренные засухой пахари. Все они надеялись найти работу в городе, однако с готовностью брались за что угодно, нанимаясь за бесценок, а то и вовсе за еду. Попадались и лихие люди, но от крупных шаек Богиня пока миловала, а с тремя-четырьмя удавалось справиться своими силами. Про банду из Ледышкина яра больше не слышали – то ли откочевала куда, то ли развалилась, а может, попыталась заглотнуть кусок не по горлу и пала под клинками путников.

После одной из шумных осенних свадеб голова Приболотья завернул к Сурку на кружку пивка – судя по тому, что прижимистый хуторянин сам его пригласил, кружка была далеко не первой.

– Таки влепит нам тсарь год Крысы, – уныло сообщил голова, глядя, как Фесся управляется с большим запотевшим кувшином.

– После Пустополья же объявляют, – лениво возразил Сурок.

– Да и так все ясно. – Мужик осторожно пригубил. Пиво у богатого соседа было не чета свадебному: крепкое, душистое, даже пена вкусная. – Ты сколько снопов с рядка снял? Три? Брешешь, на общинном и то по два с половиной было! А в Калинах и четверти не вышло. Это на нижней пашне, где даже гнилое зерно всходило! А на верхнюю жнецов вовсе не засылали – незачем.

– Ну мало ли… Ринтар-то большой, на севере, может, и уродило, – без особой уверенности предположил хуторянин.

– Зато на юге подчистую выгорело. Не-е-ет, кум, не отвертимся. – Голова подпер щеку ладонью и пьяненько шмыгнул носом. – С урожайных земель – двойной налог, с пустых – половинный. И весь наш доход – в тсарскую казну…

– А ты будто так про два с половиной наместнику и отписал? – хмыкнул Сурок.

– Тьфу на тебя! Ну поставил чуть побольше, чем у соседей… Если донесут, отбрешусь: мол, удалась полоска с краю, а прохожие и обзавидовались.

– Так чего тогда ноешь? – Хуторянин зажевал пиво свежей колбаской, голова тоже потянулся к блюду. Шутка ли – первый год Крысы за десять лет! Последний случился, когда проклятые савряне пожгли вески и потравили поля к востоку от столицы и зимой от голода перемерло больше народу, чем в битвах.

– Ну мало ли… Боязно. Как пить дать, – голова отхлебнул, – болезни по весне начнутся. А мы у самых болот, тут вся дрянь по реке приходит да оседает.

– Боязно, боязно… Вот когда начнется, тогда и будешь плакаться.

– А в прошлый раз, помнишь? К берегам подходить боялись, трупы в камышах качало!

– Сравнил послевоенщину с простой засухой!

Но подвыпившему голове так хотелось одержать верх в споре, что он бездумно ляпнул:

– А с чего ты взял, что в этот раз без войны обойдется?

Сурок аж поперхнулся.

– Ты что, друг, ошалел? – выдохнул он, едва откашлявшись. – С кем нам воевать-то?

Рыска с Жаром, затаив дыхание, подслушивали у приоткрытой двери; Фесся уже один раз об них споткнулась и шепотом обругала.

– Да все с ней, с Саврией! У них-то нынче тоже неурожай. Народ голодный, злой, а мирный договор как раз этой зимой истекает.

– Продлят! Что они, дураки – в год Крысы воевать? А обозы как снаряжать? Корой да шишками? – все больше распалялся и багровел хуторчанин. – И на кой мы им сдались, такие же нищие? Победят – еще и нас кормить придется!

– Тю, кормить… Вырежут под корень – и вся недолга! – Голова выразительно чиркнул ладонью по горлу.

– Тьфу на тебя! – Сурок решительно переставил кувшин на свою сторону стола. – Кажись, хватит тебе подливать, несешь уже абы что.

Угроза была куда страшней какой-то там войны, и голова мигом перевел разговор на вдовицу Митрону, к которой, кажись, кто-то в последнее время шастает, ишь расцвела…

Рыска же сидела, еле дыша и судорожно стискивая руку друга. Савряне представлялись девочке чудищами страшнее сказочных жабоптиц – тех хоть убить можно или вообще в тсаревичей переколдовать. А с саврянским нашествием вся тсарская рать ничего поделать не смогла, до самой столицы дошли, гады. Еле их отбросить сумели и обратно в логово загнать. Теперь вот перемирие, но до сих пор мало кто может глянуть в Рыскины глаза и не вздрогнуть.

Так Рыска и выросла с уверенностью, что есть люди, а есть савряне. Хотя однажды видела саврянскую семью, проезжавшую через веску на ярмарку: отец, мать и двое детей. Они с любопытством осматривались по сторонам, смеялись, разговаривали, будто у себя дома. Напились из колодца, к венцу которого, по рассказам стариков, в войну прибили копьем тогдашнего голову, и он умирал на нем несколько лучин. Вон щербина в бревне до сих пор видна… Чуждые острые черты лица, желтые глаза, непонятная речь с гортанным акцентом, бесцветные, непотребно длинные волосы – такие, говорят, отрастают у покойников в гробах. Брр, какие уроды! Мужчина заметил Рыску, нахмурился и что-то сказал жене. Саврянка тоже уставилась на девочку, и та, не выдержав, задала стрекача. Как лавочник может продавать им пироги с черникой? Зачем баба Шула указала им дорогу до города, а не в топь? Почему тсарь вообще пускает их на ринтарскую землю?!

На выезде из вески мальчишки закидали телегу паданками, и Рыска единственный раз в жизни присоединилась к свистящей и улюлюкающей своре. Потом, конечно, всем от родителей влетело, но как-то неубедительно.

А если савряне заявятся сюда не гостями, а врагами…

– Ну пойдем же! – Жар дернул Рыску за рукав – похоже, не в первый раз.

– Куда? – опомнилась девочка.

– Со стога кататься!

– Ой! – Война и савряне мигом вылетели у Рыски из головы. Друг подбивал ее на ночную вылазку уже три дня, но робкая девочка все мялась и отнекивалась. – А ты уверен, что нас не заругают?

– Пусть вначале поймают, – бесшабашно отмахнулся Жар. Рыска, напротив, надулась и попыталась высвободиться, но мальчишка уверенно добавил: – Да ну, это ж общинный. Даже если разворошим немножко, через недельку-другую все равно по домам растащат, загнить не успеет.

– Чего вы тут засели, как кошки под воронятней? – не выдержала Фесся, снова чуть не треснув Рыску дверью по лбу. – Подите лучше пол помойте, если делать нечего!

– Да он небось чистый еще! – Жара с порога словно ветром сдуло.

– Теть Фессь, мы погуляем немножко! – только и успела пискнуть уволакиваемая им Рыска.

– Куда вас на ночь глядя поне… – Служанка устало махнула рукой: в кухне уже никого не было.

* * *

На улице стояла зябкая осенняя темень: солнце спряталось – словно на лучину дунули, ни тепла, ни света. Днем дети еще бегали в рубахах, а теперь Рыска куталась в слишком большую для нее овечью безрукавку и все равно стучала зубами.

– А может, не надо? – безнадежно ныла она, семеня за другом, как приблудный цуцик.

– Не трясись, уже почти пришли. – Жару было тепло от одного предвкушения шалости. – Вот увидишь, тебе понравится!

Общинное поле начиналось сразу за молельней. По закону десятина вескового урожая шла в тсарские закрома, но с ее отсчетом вечно возникали проблемы. «Да что ты, родненький, какие семь мешков – четыре, и то один неполный!» – клялась ушлая вдовица, глядя на голову большими честными глазами и призывая в свидетели Хольгу (хотя следовало бы Сашия, покровителя вралей). «Не… – гнусавил более совестливый кузнец, изучая носки лаптей. – Не сажали мы репу. Сын грыз? Так то тесть лукошко привез…» В конце концов, чтобы не ругаться, решили распахать для тсаря отдельное поле за весковой оградой, а работать в нем по очереди. Ругались, конечно, все равно – один до ночи, не разгибаясь, полол, а другой тюпнул с краешку тяпкой, вздремнул в борозде и с обеда удрал, – но разбирать споры стало куда проще. Тут-то все на виду, соседи ревниво бдят, зная, что через неделю их очередь.

В этому году на общинном поле, по уговору с окружным главой, сажали ячмень. Вырос он так себе, пополам с бурьяном, но для года Крысы сойдет. Зато соломы с него вышло! Длинный высоченный стог, похожий на лежащую хрюшку: с одной стороны плавный подъем «рыла», с другой почти отвесный «зад». Солома тсаря не интересовала, но ее надлежало хранить до приезда сборщика налогов: мало ли, вдруг ближе к столице не найдут, чем в тсарские коровниках подстилать? А потом уж по тючку, по возку разбирали кому надо.

– А если нас весковые поймают?

– Хо! Этих сопляков давно мамки по домам разогнали. – Жар задрал голову, прикидывая, как ловчее взобраться по душистому, шуршащему, рыхлому склону.

Рыска поежилась. Она бы совсем не возражала, если бы их тоже кто-нибудь разогнал – до того, как друг успеет что-нибудь натворить. Но, как Жар и предсказывал, за стогом приглядывали только луна да красный глазок тлеющего в молельне светца.

Над соломенной горбиной беззвучно пролетела сова, видать дневавшая на чьем-то чердаке, а с темнотой отправившаяся на охоту. И волки, наверное, уже из нор вышли…

– Жа-а-ар!

– Лезь сюда! – пропыхтел мальчишка, делая последний, победный рывок.

Свежая, не успевшая слежаться солома расползалась под ногами, как зыбучий песок, почти не давая опоры. Жар полежал немножко на макушке стога, отдыхая и с ехидцей наблюдая за Рыскиными попытками покорить вершину. Более легкую девочку солома держала лучше, но силенок у нее было поменьше, и другу пришлось в конце концов подать ей руку.

– Ну, как тебе? – гордо спросил он, выпрямляясь во весь рост.

Рыска поглядела вниз и, напротив, поскорей села.

– Высоченный-то какой…

– А ты не смотри, – посоветовал Жар. – Ты катайся!

И коварно толкнул ее в спину.

Девочка с визгом заскользила вниз по «рылу», распахивая солому. Внутри та оказалась теплой и пыльной, щекочущейся до одури, а внизу от стога вообще откололся кусок, и еще несколько шагов Рыска ехала по стерне на нем, как на быстро истончающейся подушке.

Не успела девочка отдышаться и проморгаться, как в спину ей врезался Жар, тоже вопящий и хохочущий.

– А?! – заорал он. – Еще?!

Рыска обернулась и надела ему на голову охапку тут же осыпавшейся соломы. Друг не остался в долгу, и вскоре оба не только согрелись, но и вспотели. А потом наперегонки бросились карабкаться на стог.

Катались и по очереди, и упряжкой, и задом, и передом, и даже стоя (правда, недолго). Приноровившись, дети с разбегу взлетали на верхушку, как белки. Солома клочьями летела в стороны, при дневном свете было бы видно, что стог стоит в большущем желтом пятне, а ветерок растягивает его все шире.

Потом Жар сообразил подтащить к «свиному заду» несколько охапок соломы, и забава стала еще веселей и громче: молчать, съезжая с такой крутизны, даже у мальчишки получалось через раз. А-а-а-а! Ш-ш-шурх! Плюх! И тут же сверху: «Береги-и-ись!» – и надо скорей откатываться в сторону, чтобы подруга не шмякнулась тебе на голову. Дети раскраснелись, колкая полова набилась за шиворот и в штаны, но останавливаться и вытряхивать было некогда – еще пол-лучины, и пора бежать на хутор, а то дом запрут на ночь. Скребись потом в ставни, клянчи у Фесси, чтоб встала и, нещадно бранясь, открыла.

– Ну, еще по разку – и хватит! – наконец решил Жар.

Рыска согласно кивнула и, растягивая удовольствие, села на краю, свесив ноги. Друг притулился рядышком. Стог был выше заборов, и веска лежала перед детьми, как россыпь шкварок на сковородке. Кое-где мерцали искорки-окошки, хныкал ребенок – совсем маленький, как кошка вякает.

– А где твоя изба?

– Вон, – сразу указала девочка, глядевшая в ту же сторону. Вздохнула: – Родители, наверное, спят уже. Или мать у заднего окна сидит, прядет. Там рама старая, дует, так мама в шерстяном платке и волосы распустила. Они у нее длинные, ниже пояса, и густые-густые…

Мальчик смущенно потеребил нижнюю губу.

– А я свою вообще не помню… Хочешь, подкрадемся и в окно заглянем? – оживился Жар.

Рыска встрепенулась, но почти сразу же сникла и помотала головой:

– Не-а. Давай лучше еще по два разка скатимся!

* * *

Хольга была прекрасна. Тонкие безупречные черты лица словно вышли из-под резца гениального скульптора – ни одной лишней линии на отполированном до теплого блеска мраморе. Золотые локоны шалью ниспадали до пояса, перемешиваясь с сиянием солнца за спиной Богини. Длинное белое одеяние плотно облегало тонкий стан, собираясь в складки только от колен. Из-под подола трогательно выглядывал розовый пальчик в петельке сандалии.

– О Благодатная! – упоенно взвыл молец, падая на колени и утыкаясь лбом в плотное и ароматное, будто застывшая манка, облако. – Какой великой чести удостоился я, ничтожный!

Богиня торжественно воздела руки, и просторные рукава заплескали на ветру, как лебединые крылья. В пронзительно-голубом небе мириадами струн пела паутина судеб-дорог, уходящих во все стороны, многажды скрещивающихся, а кое-где и спутанных уродливыми клубками. Некоторые были толще остальных, некоторые ярче, несколько аж светились, бросая блики на соседние.

Молец упоенно всхлипнул:

– Что мне сделать, Лучезарная, дабы услужить Тебе? Приказывай – я все исполню!

Хольга матерински ему улыбнулась, а потом вдруг шкодно подмигнула и одним неуловимым движением спустила одеяние с плеч, оставшись в чем ветер родил.

– Иди же ко мне, противный! – сказала она и щелкнула зубами.

Молец с воплем ужаса отшатнулся и рухнул на пол возле лавки. Масляные светцы, расставленные по молельне, почти все прогорели. Слабо трепыхались только два, не освещая, а притягивая взгляд. В углу шуршала и греховно хрупала мышь, не иначе стянув из жертвенной чаши освященный сухарик.

– Приснится же такое паскудство, – пробормотал молец, одной рукой потирая ушибленный копчик, а другой придерживая бешено бьющееся сердце. Статуя Хольги, тоже беломраморная, но уже изрядно подкопченная дымом, мрачно и укоризненно взирала на него с постамента. – С чего бы это? Может, Богиня мне испытание ниспосылала?

Молец припомнил, что ощутил при взгляде на обнаженную Хольгу, и догадался, что испытание он провалил.

– Или это знамение было? – с надеждой предположил он, гоня грешные мысли. Последний светец с тонким шипением угас, в молельне стало совсем темно.

Молец, кряхтя, поднялся и обошел статую. Та безмолвствовала, предоставляя служителю самому толковать сон. Затихла и мышь. Зато от приоткрытого (иначе вовсе в святом дыму угоришь!) окошка стали доноситься странные отголоски, словно бы вопли, приглушенные расстоянием.

Изумленный молец на цыпочках подкрался к окну, осторожно – в памяти сразу всплыл саврянский налет – его приоткрыл, да так и застыл вторым изваянием.

По общинному стогу, засахаренному луной, скакали роготуны.[11]

Молец с нажимом протер глаза, силясь понять, не продолжение ли это позорного сновидения.

Роготуны не исчезли. Черные верткие фигурки то появлялись на гребне, то резко пропадали, будто кривляясь и дразня мольца.

«Дети, – сообразил он, и оторопь сменилась нарастающей злостью. – Вот паршивцы, Сашиевы щенки! Всю ж солому испаскудят! Сейчас как возьму хворостину да погоню до самых оврагов…»

Молец накинул на ночную рубаху ритуальный плащ, расшитый цветным шелком, сунул ноги в опорки и, хляпая ими, выскочил во двор. Попытался выломать ветку малины, просунувшуюся сквозь соседский плетень, исколол все пальцы и осерчал еще больше. Ветка мочалилась, но не отдиралась. Пришлось грызть – под возмущенный брех охраняющего двор кобеля.

Когда молец подбежал к стогу, «роготуны» уже исчезли, успев довести оный до самого плачевного состояния, хоть ты заново метай. Кто ж это был?! Наверняка Батарин сынок свою ватажку привел, хоть отец и высек его вчера вразумляюще, чтоб носу не смел на общинное поле показать. Ну, утром я с их родителями потолкую! К божественной статуе не допущу, покуда стог не поправят!

И тут молец услышал тихие голоса, доносящиеся с другого конца стога.

* * *

Рыска уже примерилась скатиться, как вдруг увидела страшное. Молец – бледный, расчехранный, с голыми коленками под дорогим плащом и веткой, на которой еще сохранилась пара листьев, – выскочил из-за стога, словно беспокойник. Он был до того зол, что даже не бранился – пер на детей молча, будто волк, посверкивая выпученными глазами и оскаленными зубами.

У Рыски от такого зрелища не только голос, но и руки-ноги отнялись. Жар тоже струхнул, но еще пытался храбриться:

– Главное, стой тут! Не полезет же он на стог. Куда ему, старому да колченогому…

Молец добежал и как раз-таки полез, причем очень живенько.

Тут уж разногласий не возникло. Дети с визгом развернулись, помчались на другой конец стога и кубарем скатились вниз, Рыска на голове у Жара. Ору добавилось: мальчишка решил, что его прищучил молец, девочка же никак не могла подняться, и ей казалось, что жуткий старик вот-вот свалится на загривок уже ей.

Наконец распутались, выкатились из соломы и задали драпака. Кровь бухала в ушах, запугивая: догоня-а-ает!!!

Оглянулись только за оградой, когда перестало хватать дыхания. Молец стоял на стоге во весь рост, потрясая хворостиной, как мечом. Теперь уж он не молчал.

– Узнал, – послушав, уныло заключил Жар.

– Ох и влети-и-ит нам… – хлюпнула носом Рыска.

Издалека стог казался похожим уже не на свинью, а на лохматую взъерошенную собаку, вылизывающую щенка.

– Давай скажем, что он такой еще до нас был? – неуверенно предложил мальчик. – А мы всего-то разок влезли, на луну поближе поглядеть…

Рыска не ответила. Врать она не любила и не умела, а значит, и пробовать нет смысла. Хозяева только пуще разозлятся.

Дети молча, не глядя друг на друга, поплелись на хутор.