Из писем Назаретяна Орджоникидзе

 

(Амаяк Назаретян, в то время заведующий Бюро секретариата ЦК РКП(б).)

 

12. 06. 1922 г. «Доволен ли я работой? И да, и нет. С одной стороны, я прохожу здесь большую школу и в курсе всей мировой и российской жизни, прохожу школу дисциплины, вырабатывается точность в работе, с этой точки зрения я доволен, с другой стороны, эта работа чисто канцелярская, кропотливая, субъективно малоудовлетворительная, черная работа, поглощающая такую уйму времени, что нельзя чихнуть и дохнуть, особенно под твердой рукой Кобы. Ладим ли мы? Ладим. Не могу обижаться. У него можно многому поучиться. Узнав его близко, я проникся к нему необыкновенным уважением. У него характер, которому можно завидовать. Его строгость покрывается вниманием к сотрудникам. Цека приводим в порядок. Аппарат заработал хоть куда, хотя еще сделать нужно многое...»

9. 08. 1922 г. «Коба меня здорово дрессирует. Прохожу большую, но скучнейшую школу. Пока из меня вырабатывает совершеннейшего канцеляриста и контролера над исполнением решений Полит. Бюро, Орг. Бюро и Секретариата. Отношения как будто не дурные. Он очень хитер. Тверд, как орех, его сразу не раскусишь. Но у меня совершенно иной на него взгляд теперь, чем тот, который я имел в Тифлисе. При всей его, если можно так выразиться, разумной дикости нрава, он человек мягкий, имеет сердце и умеет ценить достоинства людей. Ильич имеет в нем безусловно вернейшего цербера, неустрашимо стоящего на страже ворот Цека РКП. Сейчас работа ЦК значительно видоизменилась. То, что мы застали здесь – неописуемо скверно... Но все же мне начинает надоедать это «хождение под Сталиным»...

(Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996)

 

Глава 11

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НАРКОМА

Ночной звонок. – Неприятное известие. – Прощальная записка. – Невинная проделка. – Инсценировка. – Воскрешение утопленника. – Чего только не сделает любящая женщина. – Изменщица. – Петляние. – Багажная квитанция. – Темна вода во облацех.

 

Поздним вечером, ближе к полуночи, в кабинете первого секретаря ЦК компартии Украины резко зазвонил один из множества телефонных аппаратов, выстроившихся в несколько рядов на приставном столике по правую руку от кресла.

Никита Сергеевич Хрущев вздрогнул. Звонил тот самый аппарат, трубку которого первый секретарь обязан был поднимать лично, не прибегая к помощи сидевшего в приемной человека, соединявшего главу республики с теми, кто набирал его номер.

– Хрущев, – сказал он в трубку.

Так было принято в Москве, где Хрущев работал до переезда на Украину. Молодой наблюдательный выдвиженец быстро перенял привычки высшей кремлевской номенклатуры. Аппарат ВЧ был единственным, снимая трубку которого московские руководители всегда называли свою фамилию. Наверное, потому, что не знали, кто звонит. Об абонентах, звонивших по другим видам связи, обычно докладывали секретари.

– Никита Сергеевич? – услышал он голос Поскребышева. – Здравствуйте. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Через несколько мгновений в трубке послышалось знакомое покашливание и глухой голос произнес:

– У нас есть данные, согласно которым надо арестовать одного вашего работника.

Слышимость была отвратительная. Радиоволны искажали звук. Хрущев напряг слух, с силой вдавливая трубку в ухо, но фамилия человека, о котором говорил Сталин, все равно звучала неотчетливо.

Хрущеву послышалось, что речь шла об Усенко, который был первым секретарем ЦК комсомола Украины. Над беднягой уже навис дамоклов меч – на руководителя комсомола республики имелись показания, что он ведет антисоветскую работу.

– Вы можете арестовать его? – спросил Сталин.

– Можем, – ответил Хрущев, несколько озадаченный такой постановкой вопроса. Что тут сложного? Секретарь ЦК комсомола не та фигура, от которой можно ожидать каких – либо неожиданностей.

– Но вы сами должны это сделать, – настойчиво повторил Сталин. – Арестовать этого Успенского...

На этот раз слышимость улучшилась и отчетливо прозвучала фамилия – Успенский. Тут только до Хрущева дошло, что Сталин имеет в виду не первого секретаря ЦК комсомола Усенко, а наркома внутренних дел Успенского.

– Сделаем все, как вы сказали, товарищ Сталин, – заверил Хрущев.

Сталин закончил разговор в своей обычной манере – не прощаясь. Положил трубку – и все.

Хрущев озадаченно уставился на телефонный аппарат. Арестовать Успенского? Вот те на! Как это сделать? Кому поручить? Не его же заместителям. Кто-то должен быть повыше наркома...

Остаток рабочего дня Хрущев провел в размышлении над тем, как лучше выполнить неожиданное указание, поступившее от Сталина. Ясно, что задержание наркома внутренних дел должен осуществить кто-то из руководителей республики. Остальных Успенский перестреляет как куропаток, едва только они переступят порог его кабинета и объявят, для чего пожаловали. Подумает, что это заговор. Поэтому самый надежный вариант – вызвать наркома в какой – нибудь руководящий кабинет и объявить об аресте.

Руководящих кабинетов на Украине два – его и председателя Совнаркома.

Хрущев тяжело вздыхал, прокручивая в голове возможные варианты. Так ничего и не придумав, он отправился домой отдыхать. О звонке Сталина решил пока никому не рассказывать.

Назавтра, приехав на работу, хотел уже было связаться с председателем Совнаркома Коротченко, чтобы обсудить детали предстоящей конфиденциальной операции, как вдруг снова раздался требовательный звонок аппарата ВЧ.

– Товарищ Хрущев, мы с вами вчера вели речь об аресте наркома Успенского, – услышал он голос Сталина, заговорившего сразу, без предварительного вступления Поскребышева, который обычно соединял хозяина с иногородними абонентами. – Так вот, мы здесь посоветовались и решили, чтобы Успенского вы не арестовывали.

У Хрущева отлегло от сердца. Он мысленно похвалил себя за то, что не кинулся в тот же миг выполнять полученное распоряжение. Утро вечера мудренее.

Но облегчение оказалось преждевременным.

– Мы вызовем Успенского в Москву, – после непродолжительной паузы продолжил Сталин, – и арестуем его здесь. Вам не стоит вмешиваться в это дело.

И снова Хрущев на какое-то время застыл столбом с телефонной трубкой, крепко прижатой к уху, пока не понял, что разговор закончен.

Придя в себя, нажал на клавишу прямой связи с Коротченко:

– Демьян, если не шибко занят, загляни ко мне.

Председатель Совнаркома проводил в это время какое-то важное совещание, но, услышав взволнованный голос Хрущева, передал бразды правления своему заместителю и спешно направился в ЦК.

Сорокачетырехлетний Демьян Сергеевич Коротченко знал характер Никиты Сергеевича как никто другой. Они были друзья-приятели с тех пор, когда Хрущев, попавший в фавор к Сталину благодаря знакомству с его женой Надеждой Аллилуевой, с которой учился на одном курсе в Промышленной академии, вытащил своего земляка из полтавской глуши сначала на курсы марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б), а затем выдвинул на руководящую работу в Москве. Сам Хрущев был, как известно, первым секретарем московских горкома и обкома партии, ну и, разумеется, дружка за собой водил. Побывал Демьян Сергеевич и председателем райисполкома, и секретарем ряда райкомов партии, в том числе и Бауманского, того самого, с которого Никита Сергеевич начинал свою партийную карьеру в белокаменной, а в тридцать шестом Хрущев выдвинул его секретарем Московского обкома.

Словом, сдружились за многие годы так, что водой не разольешь. Был у них и третий приятель по фамилии Задионченко. Тоже с Украины. Близко сошлись они в тридцать первом году, когда Хрущев возглавил Бауманский райком столицы. Задионченко заведовал отделом культуры в этом райсовете. Вверх по служебной лестнице лез Хрущев, вслед за ним следовал и Задионченко. Был секретарем одного из райкомов в Москве, потом переместился в кресло председателя Совнаркома РСФСР.

Несмотря на громкое название, пост этот был скорее декоративный – Совнарком России не принимал никаких самостоятельных решений и лишь дублировал решения союзного правительства, которое, в свою очередь, повторяло постановления Политбюро. Задионченко затосковал. С ним никто не считался. То ли дело в партийных органах! Вот где подлинная власть.

В январе тридцать восьмого года, когда Хрущева с поста первого секретаря МГК И МК Сталин перевел первым секретарем ЦК компартии Украины, Задионченко на прощальном ужине пожаловался своему покровителю:

– Скучно мне, Никита Сергеевич. Не те масштабы. Хочу опять на партийную работу...

Возбужденный новым назначением, хмельной от выпитой водки, а еще больше от радужных перспектив, Хрущев искрился добротой и щедростью:

– Слушай, а может, со мной поедешь? Ты ведь украинец, национальный кадр, так сказать. Хочешь, переговорю с товарищем Сталиным о твоей кандидатуре?

– Хотелось бы, Никита Сергеевич! – обрадовался Задионченко.

– Что бы тебе такое подобрать? – задумался Хрущев. – Второй секретарь ЦК уже есть. Это Бурмистенко, который был заместителем у Маленкова, он едет со мной. Председателем Совнаркома пойдешь? Хотя нет, эта должность тебя и здесь тяготит. Да и с Коротченко уже все договорено. Разве что...

Он с размаху хлопнул себя по лбу:

– На место Коротченко согласен?

Задионченко задумался. Коротченко по протекции Хрущева уехал из Москвы в Днепропетровск, стал руководителем областной партийной организации. Сейчас Хрущев забирает его в Киев, председателем Совнаркома.

– Перспективная должность, – уговаривал Хрущев колебавшегося дружка. – Это же треть территории Украины.

Действительно, тогда в состав Днепропетровской области входили нынешние Запорожская, Херсонская и Николаевская области.

Задионченко согласился. Хрущев внес его кандидатуру Сталину. Тот не возражал. Задионченко вслед за Хрущевым покинул Москву.

Надо ли говорить о том, что приятели поддерживали между собой самые тесные, неформальные отношения?

Когда Коротченко прошел в кабинет Хрущева, тот сидел мрачный, туча тучей.

– Что случилось, Никита Сергеевич?

Они были одногодками, и Коротченко хотя и позволял себе обращаться к нему на «ты», всегда подчеркнуто уважительно называл по имени-отчеству.

Хрущев коротко рассказал о звонках Сталина. Сообщение о том, что в Москве считают наркома внутренних дел Успенского врагом народа, насторожило Коротченко. Успенский был членом их команды и приехал в Киев одновременно с ними – в январе тридцать восьмого года.

Нового наркома представлял сам Ежов. Прибытие в Киев хозяина Лубянки с большой группой работников союзного НКВД должно было показать замаскировавшимся контрреволюционерам, что спуску им не будет.

И действительно, Ежов дал разнарядку новому руководству республики на арест 36 тысяч партийных, советских и хозяйственных работников. Их судьба должна была быть решена во внесудебном порядке, для чего при НКВД республики создавалась специальная «тройка» в составе наркома внутренних дел, прокурора и первого секретаря ЦК компартии республики.

«Тройка» рьяно взялась за дело, штампуя один приговор за другим. И вдруг Успенского зачисляют в списки врагов народа. Но ведь подпись под приговорами ставил и партийный руководитель республики.

Хрущев понял немой вопрос, застывший в глазах старого дружка.

– Об ответственности остальных членов «тройки» речи не было, – сказал он. – Не думаю, что дело в этих тридцати шести тысячах.

– В Ежове? – догадался Коротченко.

– Возможно, – неопределенно ответил Хрущев. – Хотя такая практика существовала и при Ленине.

Он имел в виду недавнее назначение наркома внутренних дел Ежова по совместительству и наркомом водного транспорта. В двадцатые годы многие наркомы одновременно руководили несколькими наркоматами, и на первый взгляд в совмещении Ежовым двух должностей ничего особенного не было. Но те, кто хорошо знал Сталина, а Хрущев относился к ним, подозревали: здесь кроется что-то другое, Сталин просто так ничего не делает.

Коротченко, как председатель Совнаркома, в состав «тройки» при НКВД республики не входил.

– Знаешь что, Никита Сергеевич, а не лучше ли тебе на эти дни уехать куда-нибудь из Киева? Ну, скажем, в Днепропетровск?

– Я, кстати, давно обещал Задионченко приехать к нему, – понял дружка Хрущев.

– Вот и поезжай, – произнес Коротченко. – Не надо тебе быть в эти дни в Киеве. Наверное, за Успенским приедут из Москвы...

– Нет, его туда вызовут и там арестуют.

– Все равно поезжай. Мало ли чего он наговорит на Лубянке, – продолжал Коротченко. – Всем известно, кто его перетянул в Киев. Словом, отправляйся к Задионченко, а на хозяйстве останусь я.

Хрущев с благодарностью взглянул на дружка.

– А когда вернусь, – сказал он, – твоя очередь ехать в командировку. Ты, кажется, в Одессу собирался?

– Да, на областную партконференцию. Как член бюро ЦК компартии республики. Согласно графику...

– Вот и отлично, – подытожил Хрущев. – Я уеду сегодня же, а ты время от времени позванивай Успенскому. Только поосторожнее, чтобы он ничего не заподозрил. Придумай какие-нибудь неотложные вопросы.

– Придумаю, – пообещал Коротченко.

В тот же день после полудня Хрущев отбыл в Днепропетровск.

Всю дорогу Хрущева не покидало ощущение надвигавшейся беды.

Прошло десять месяцев, как Сталин направил его на Украину, а кажется, будто минула целая вечность.

Оторванность от Москвы, от столичных кругов давала о себе знать. Новости кулуарной жизни приходили в Киев с большим опозданием, нередко в искаженном виде. Это затрудняло принятие правильных решений, не позволяло верно ориентироваться в межгрупповых интригах.

Чем вызвано решение об аресте Успенского? Хрущев перебирал в памяти мельчайшие детали, пытаясь выстроить пеструю мозаику эпизодов в единую картину, объясняющую происшедшее.

Нарком перестарался в поимке врагов народа? Представляемая им в Москву статистика арестованных вызвала неудовольствие Кремля?

Нет, что-то не похоже. Тогда несдобровать и ему, и прокурору. Но к ним претензий нет. Или – пока нет?

А может, наоборот, он проявляет излишний либерализм?

Хрущев, несмотря на плохое настроение, при этой мысли даже улыбнулся: Успенский – мягкотелый интеллигент? Вот уж в чем его не заподозришь!

Когда они приехали на Украину, было такое ощущение, будто по ней только что Мамай прошел. В ЦК вакантны все должности заведующих отделами, то же самое в большинстве обкомов, горкомов и райкомов. Арестованы все председатели облисполкомов и их заместители. Нет ни председателя Совнаркома, ни первого секретаря Киевского горкома – все в тюрьме.

Казалось бы, все враги изведены под корень. Вместо них поставлены преданные советской власти кадры, утвержденные лично Хрущевым. Ан нет: Успенский ежедневно докладывал в ЦК о все новых и новых контрреволюционерах, выявленных неутомимыми наркомвнудельцами. Просил санкции на арест Миколы Бажана, Петра Панча, других представителей творческой интеллигенции.

Не обошел своим вниманием и Максима Рыльского. Хрущев возразил:

– Что ты? Рыльский – видный поэт. Его обвиняют в национализме, а какой он националист? Он просто украинец и отражает национальные украинские настроения. Нельзя каждого украинца, который говорит на украинском языке, считать националистом. Вы же на Украине!

Но Успенский проявлял настойчивость. Хрущев убеждал его:

– Поймите, Рыльский написал стихотворение о Сталине, которое стало словами песни. Эту песню поет вся Украина. Арестовать его? Этого никто не поймет.

Однажды потребовал ареста... Коротченко. Демьяна Сергеевича, председателя правительства Украины. Общего приятеля, с которым сдружились в Москве, где Успенский служил уполномоченным Наркомата внутренних дел СССР по Московской области, а Коротченко был секретарем областного комитета партии.

У Хрущева глаза полезли на лоб, когда прочел докладную своего наркома.

– Ты, случайно, не свихнулся? – заорал в трубку, услышав голос Успенского. – Наш Демьян – шпион?

– Агент румынского королевского двора, – невозмутимо уточнил Успенский, как будто речь шла о каком-то совершенно незнакомом человеке, вина которого не вызывает сомнений. – И является на Украине главой агентурной сети, которая ведет работу против советской власти в пользу Румынии.

– Да ты и в самом деле сумасшедший! – в бешенстве хряснул трубкой о рычаг Хрущев.

Поостыв, дочитал материалы до конца. Черт его знает, может, чекисты и правы? Пятеро свидетелей подтверждают, что Коротченко возглавляет румынскую агентурную сеть. Осведомители – простые люди, не начальники, с какой стати оговаривать им председателя Совнаркома?

И все-таки подобное не укладывалось в голове. Да, малокультурный, малограмотный – на ХVII съезде партии рассмешил Сталина, когда, обличая милитаристские угрозы японцев, произнес слово «самуяры» вместо малопонятного «самураи», с тех пор Сталин иначе как «самуяром» его и не называл. Но не шпион!

Успенский настаивал на своем. Чтобы не прослыть укрывателем врагов, Хрущев сообщил о компромате на Коротченко непосредственно Сталину. Из Москвы приехала комиссия во главе со знаменитым следователем по особо важным делам Львом Шейниным.

Комиссия пришла к заключению – клевета! Украинские чекисты, чтобы отличиться, сфальсифицировали это дело от начала до конца. Среди них было немало таких, кто буквально бредил разоблачением врагов народа. На это был спрос, естественно, появилось и предложение. Десятки тысяч простых граждан избрали чуть ли не своей основной профессией терроризирование, бесцеремонно заявляя в глаза: «Вот этот – враг народа!»

Сталин приказал расстрелять чекистов, виновных в умышленной фабрикации дела против Коротченко. «Самуяру» повезло – вождь знал его лично и не мог поверить в то, что он работает на румынский королевский двор. А если бы не знал?

Так что Успенский еще тот гусь. Потребовали бы от него собрать компромат на Хрущева, и глазом бы не моргнул. Во всяком случае, эпизод с Коротченко свидетельствует, что в излишней щепетильности этого ревностного чекиста-служаку не заподозришь. В чем же его промашка?

Хрущев начал вспоминать, когда и при каких обстоятельствах он познакомился с этим человеком, и вообще все, что знал о нем.

Первая встреча состоялась в бытность Хрущева секретарем МГК и МК партии. Уполномоченный союзного НКВД по Московской области был молод, на вид не более тридцати, худощав, подтянут. Докладывал всегда толково, без свойственного малограмотным работникам многословия, умел выделить главное. На Лубянке его, наверное, высоко ценили, потому что уж как-то необычно быстро он стал начальником экономического отдела управления ОГПУ по Московской области. До этого успел поработать в центральном аппарате при Ягоде и еще раньше – при Менжинском.

Хрущеву он тоже приглянулся. Работали вместе довольно много времени, и вдруг Успенский, придя в очередной раз на доклад к первому секретарю МГК и МК, сообщил, что его переводят на другую работу.

– Куда? – скорее из вежливости поинтересовался Хрущев.

– Помощником коменданта Кремля! – гордо доложил Успенский.

– Поздравляю! – протянул ему руку Хрущев. – Теперь в охране Кремля будут знакомые люди. Если забуду пропуск, надеюсь, пропустите?

– Лучше не терять, – серьезно посоветовал чекист, не приняв шутки. Чувство юмора этому человеку было не свойственно.

Дальше Хрущев потерял его из виду. В Кремле встречать не доводилось ни разу, и постепенно память о нем стерлась.

Об Успенском ему напомнил Ежов, когда Хрущев подбирал кадры для Украины. Толковых работников катастрофически не хватало. Сам Хрущев, например, совмещал аж три должности – первого секретаря ЦК Украины, киевских горкома и обкома партии. Из местных никто не тянул на пост наркома внутренних дел.

– А ты Успенского посмотри, – посоветовал Ежов. – Ты с ним, кажется, знаком?

– Знаком. А где он сейчас? По-прежнему в комендатуре Кремля?

– Нет, в Оренбурге.

– В Оренбурге? – переспросил Хрущев. – А что он там делает?

– Возглавляет областное управление НКВД. Прекрасный работник. Отличные результаты. Побольше бы нам таких начальников управлений. До Оренбурга работал в Новосибирске, был там замом. Растет...

– Вообще-то у меня осталось неплохое впечатление об Успенском, – сказал Хрущев. – Он действительно сильный работник. Только...

– Что только? – перебил Ежов.

– Шуток не понимает. Слишком серьезный...

– Ну ты, Никита Сергеевич, даешь, – укоризненно покачал головой Ежов. – Какие шутки могут быть в нашем ведомстве? Кругом столько грязи и всякой мерзости, что иногда даже сомневаешься: а есть ли вообще на свете порядочные, честные люди?

– Все это, конечно, так, но и чекистам не должны быть чужды человеческие чувства...

– А я что, против? Бери Успенского, не пожалеешь. Не обращай внимания на его излишнюю сухость. Он сильный работник. В Оренбурге раскрыл подпольную белогвардейскую организацию. Представляешь? С войсковой структурой. Все арестованы – более тысячи человек. В июне прошлого года мы проводили всесоюзное совещание руководителей органов НКВД. В докладе я отметил заслуги Успенского, в личной беседе после совещания пообещал ему повышение. Вот и подходящий случай.

Собственно, у Хрущева не было веских оснований для того, чтобы отказать Ежову. Отсутствие юмора – не самый большой недостаток в человеке. К тому же зачем возражать Ежову, недавнему главному сталинскому кадровику? Судя по всему, Успенский – его протеже. Сталин поддержал их совместное предложение.

Возвращаясь в памяти к тому разговору, Никита Сергеевич ломал голову: что случилось, почему все же Сталин дал санкцию на арест Успенского, проработавшего в этой должности всего неполных десять месяцев? Может, ответ надо искать не в возможных промахах или ошибках украинского наркома, а в новой расстановке политических сил на кремлевском небосводе, на котором, кажется, звезда генерального комиссара государственной безопасности Николая Ежова в последнее время заметно потускнела?

Похоже, вспыхнула новая звезда – грузинского выдвиженца Лаврентия Берии. Не здесь ли разгадка?

Как-то летом, месяца три – четыре назад, Хрущев приехал из Киева по делам в Москву. Вечером члены Политбюро собрались у Сталина. Были Ежов и вызванный из Тбилиси Берия.

– Надо бы подкрепить НКВД, – внезапно сказал Сталин, – помочь товарищу Ежову, выделить ему заместителя.

За столом стало тихо. Все опустили глаза в тарелки, догадываясь, что сейчас должно произойти нечто экстраординарное.

Эту мысль Сталин апробировал и раньше. Хрущеву вспомнилось, как однажды на ужине Сталин прямо спросил у Ежова, кого бы он хотел в замы.

– Если нужно, то дайте мне Маленкова, – ответил тогда маленький нарком.

Сталин сделал паузу, как бы обдумывая ответ, потом произнес:

– Да, конечно, Маленков был бы хорош, но Маленкова мы дать не можем. Маленков сидит на кадрах в ЦК, и сейчас же возникнет новый вопрос: кого назначить туда? Не так-то легко подобрать человека, который заведовал бы кадрами, да еще в Центральном Комитете. Много пройдет времени, пока он изучит и узнает кадры.

Предложение Ежова о Маленкове не прошло. Наверное, у Сталина уже тогда была кандидатура, и ему хотелось знать, назовет ли ее кто-нибудь. Судя по всему, человека, которого Сталин в уме наметил в заместители Ежова, не называл никто, и тогда этого человека вызвали из Тбилиси в Москву.

– Так кого вы хотите в замы? – возвращаясь к прежнему разговору, спросил Сталин у Ежова.

– Не знаю, товарищ Сталин, – пожал тот худенькими плечами.

– А как вы посмотрите на то, если вам дать заместителем товарища Берию?

Ежов резко встрепенулся, но сдержался:

– Это – хорошая кандидатура. Конечно, товарищ Берия может работать, и не только заместителем. Он может быть и наркомом.

Все знали, что Берия находился с Ежовым в дружеских отношениях. Когда Лаврентий Павлович приезжал в Москву, всегда гостил у наркома внутренних дел.

– Нет, в наркомы он не годится, – не согласился Сталин. – А вот заместителем у вас он будет хорошим.

И тут же продиктовал Молотову проект постановления. Молотов всегда сам писал проекты под диктовку Сталина.

Повидавшись в Москве со старыми приятелями и обменявшись мнениями по поводу назначения Берии, Хрущев понял, что сделано это неспроста. Сталин определенно что-то надумал. Скорее всего, он получил какие-то сведения, поколебавшие его прежнее доверие к Ежову. Именно поколебавшие, но окончательно не убедившие в нечестной игре Ежова. Для выяснения всех обстоятельств требовалось какое-то время, и потому Сталин приставил к нему своего человека – Берию, которому верил безгранично.

Три десятилетия спустя, находясь на пенсии, Хрущев пытался разгадать эту тайну, и не смог. Несмотря на то, что к концу жизни он располагал огромным объемом самой разнообразной информации, в том числе и по этой теме, в ней концы с концами явно не сходились. Поэтому можно представить, какие тревожные предчувствия одолевали его распухшую от тяжких дум голову в тот ноябрьский день тридцать восьмого года, когда он, узнав от Сталина о намерении арестовать своего наркома внутренних дел, ехал из Киева в Днепропетровск.

И, самое главное, не было ясности в том, против кого направлялся этот арест. Хрущев терялся в догадках. В те далекие времена именно таким способом конкурировавшие между собой за влияние на Сталина внутрипартийные группировки сводили счеты друг с другом. Между чьими жерновами оказался на этот раз Никита Сергеевич? Или на шахматной доске играли более крупными фигурами?

Он забылся в коротком сне под самое утро. Проснулся, когда подъезжали к Днепропетровску. Машина сбавила скорость – высокого гостя встречали местные власти. Первым к Хрущеву шагнул Задионченко.

Они обнялись, расцеловались. Первым делом хозяин области повез прибывших в гостиницу. Лично проследил, как они разместились. После легкого завтрака в номере поехали в обком.

Задионченко начал докладывать обстановку. Хрущев слушал не перебивая. Потом начал задавать вопросы. В середине разговора резко зазуммерил один из телефонов. Хрущев по звуку определил – ВЧ.

– Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – ответил на приветствие звонившего Задионченко. – Никита Сергеевич? Да, у нас. Сейчас, одну минуточку...

Он протянул трубку Хрущеву:

– Берия. Из Москвы. Просит вас...

– Привет, Никита! – услышал Хрущев голос первого заместителя наркома внутренних дел. – Ты вот по дружкам своим разъезжаешь, а твой Успенский между тем сбежал.

– Как сбежал? – переспросил Хрущев.

– Элементарно. Скрылся. Наверное, перешел границу...

– Не может быть! – вырвалось у Хрущева.

– Тебе надо срочно возвращаться в Киев, – посоветовал Берия, – и самому возглавить поисковую работу. Поднимай всех на ноги. Если, конечно, он уже не за кордоном.

– Этого не может быть! – повторял потрясенный только что услышанной новостью Хрущев.

– Может – не может... Сейчас не гадать надо, – раздраженно оборвал его Берия, – а принимать меры к недопущению перехода границы. Немедленно закрой ее! Предупреди погранвойска – пусть усилят охрану сухопутной и морской границы. Птица не должна перелететь!..

Положив трубку, Хрущев вытер носовым платком вспотевшую лысину. Взглянул на Задионченко, нетерпеливо ждавшего разъяснений.

– Поездка по области отменяется, – сказал Хрущев. – Встреча с активом – тоже. ЧП в Киеве. Мне надо срочно возвращаться назад. Сбежал Успенский...

Задионченко растерянно заморгал глазами – он хорошо знал нового наркома внутренних дел. Это был человек их команды.

Через полчаса машина первого секретаря ЦК Компартии Украины в сопровождении киевской охраны и местных чекистов на бешеной скорости миновала зачуханные днепропетровские окраины и вырвалась на широкое шоссе.

Народного комиссара внутренних дел Украинской ССР, комиссара государственной безопасности третьего ранга Александра Успенского хватились 15 ноября.

Обычно он приезжал в наркомат к десяти – одиннадцати часам утра. Сталин, как известно, был «совой», работал по ночам, спать ложился под утро, и потому вся советская бюрократия подлаживалась под рабочий распорядок вождя. Естественно, пример показывали органы НКВД.

Успенский не появился в своем кабинете ни в двенадцать, ни три часа спустя. Это было непохоже на педантичного наркома. Секретари и помощники нетерпеливо посматривали на часы, прислушивались к шагам в коридоре, ожидая, что вот-вот откроется дверь и в приемную стремительной, как всегда, походкой войдет шеф.

О его опоздании в наркомате никто не был предупрежден, что тоже вызывало недоумение. Успенский всегда сообщал своим ближайшим помощникам, где он будет находиться.

– Может, заболел? – неуверенно высказал предположение кто-то из секретарей.

И, хотя вчера все видели его живым и здоровым, без всяких признаков малейшего недомогания, все же решили позвонить домой – а вдруг и в самом деле расхворался?

Трубку телефона взяла жена наркома.

– Как нет на работе? – удивилась она, выслушав помощника. – Он уехал в наркомат вчера вечером, сказал, что будет там до утра.

– И домой сегодня не возвращался?

– Нет.

– Ладно. Спасибо. Извините за беспокойство. Наверное, срочно вызвали в ЦК или в Совнарком.

Помощник в растерянности опустил телефонную трубку. Такого с его шефом прежде не случалось.

– Ничего, подождем немного. Мало ли чего...

Прошло еще два долгих часа – нарком не появлялся. На телефонные звонки на всякий случай отвечали – скоро будет.

Начали вспоминать, кто и когда видел его в последний раз. Весь вчерашний день нарком провел в своем кабинете. Примерно в шесть вечера сказал, чтобы вызвали машину. Дежурный секретарь поручение выполнил:

– Товарищ нарком, машина у подъезда!

– Хорошо. Съезжу домой пообедаю и заодно переоденусь в штатское – вечером предстоит работа в городе, – сказал Успенский. – А вы можете быть свободны. Отдыхайте. Ваша смена закончилась?

– Так точно!

– Кто вас сменяет сегодня?

Дежурный секретарь назвал фамилию своего сменщика.

– Передайте ему, что, возможно, меня ночью не будет, – сказал нарком.

– Есть! – козырнул дежурный.

Вскоре нарком уехал, а вслед за ним, сдав дежурство по приемной сменщику и поставив его в известность о полученном распоряжении, отправился домой и секретарь.

Сменщик настроился на спокойную ночь – в отсутствие наркома жизнь в здании, конечно же, продолжалась, но не в таком бешеном ключе. Однако около девяти вечера Успенский, одетый в штатский костюм, появился в наркомате. В левой руке он держал небольшой чемоданчик.

Постовой на входе, едва нарком вошел в кабину лифта, сообщил по внутренней связи в приемную – шеф следует к себе. Дежурный секретарь тяжело вздохнул – вот тебе и спокойная ночь!

Успенский, войдя в приемную, задержался на несколько минут. Поздоровавшись с секретарем, спросил, что нового, не было ли каких важных звонков. Секретарь доложил обстановку. За эти три часа ничего экстраординарного не произошло.

Нарком кивнул головой и направился к своему кабинету. Дежурный секретарь опередил его и почтительно открыл дверь. Успенский снова поблагодарил кивком головы.

В кабинете он пробыл всю ночь. Когда секретарь приносил чай, то видел, что нарком читал какие-то бумаги. Что это было – протоколы допросов или шифрограммы, секретарь не видел. Да и не имел обыкновения всматриваться в документы, лежавшие на столе начальства.

Примерно в пять утра Успенский вышел из кабинета в приемную. Он был в верхней одежде и с тем же чемоданчиком в руке. Вышколенный секретарь, решив, что нарком закончил рабочий день и сейчас попросит вызвать машину, потянулся было к телефонной трубке. Нарком понял его движение и остановил взмахом руки:

– Не надо. Хочу прогуляться пешком.

В пять кончалось дежурство ночного секретаря. Он сдал дела сменщику, и разъездная машина отвезла его домой.

Такая вот картина вырисовалась перед работниками секретариата наркома к четырем часам дня.

Успенский до пяти утра работал в своем кабинете. В пять, попрощавшись с секретарем, покинул здание наркомата. От машины отказался. Сказал, что пойдет домой, но там не появился.

Что могло случиться с ним за эти одиннадцать часов? В большом городе, каковым являлся Киев, с одиноким пешеходом, бредущим по пустынной темной улице, случиться могло всякое.

Кто распознает грозного комиссара госбезопасности, перед именем которого трепетала вся Украина, хотя и в добротном, но в штатском пальто? Идеальный объект для нападения грабителей, которых в Киеве, как и везде, тогда хватало. А может, и узнали, кто перед ними. Такое везение бывает раз в жизни – выслеживали, вынашивали планы, чтобы расквитаться, а тут он сам, тепленький, в руки идет. Надо быть глупцами, чтобы не воспользоваться случаем.

Но тогда возникает вопрос: почему Успенский ушел из наркомата пешком? Пять часов утра в ноябре – это темень и безлюдье на улицах. Кругом ни души, снежная поземка, покрытые льдом лужицы на тротуарах. Да и никогда прежде не предпочитал он пеших прогулок в столь неудобное время.

Помощники и секретари наркома терялись в догадках. В пять вечера, позвонив ему еще раз домой и убедившись, что он не объявился, запасным ключом открыли кабинет. На столе наркома лежала записка: «Ухожу из жизни. Труп ищите на берегу реки».

О чем думал Никита Сергеевич, возвращаясь на машине из Днепропетровска? О первом секретаре обкома Задионченко. Не связано ли исчезновение наркома с одной темной историей, случившейся с днепропетровским секретарем? Хрущев начал перебирать в памяти ее подробности.

Месяца полтора назад приходит к нему Коротченко. Он только что вернулся из Одессы, где участвовал в работе областной партконференции. И рассказывает о забавном случае.

– В перерыве подходит ко мне один делегат конференции, представляется: Зайончик. Интересуется: «Как там мой дядя поживает?» Я спрашиваю: «Какой дядя»? Он отвечает: «Первый секретарь Днепропетровского обкома Задионченко». Смотрю на него с недоверием – внешне смахивает на еврея, а Задионченко, ты же знаешь, украинец. Какое тут может быть кровное родство? Но делегат настаивает – это его родной дядя и просит передать ему привет. Что будем делать, Никита?

Хрущев подумал и сказал:

– Не надо поручать это органам. Давай сами разберемся. Задионченко – наш человек. Пусть все объяснит.

Решили поручить провести беседу второму секретарю ЦК Бурмистенко. Через некоторое время Бурмистенко докладывает: беседа состоялась, Задионченко настаивает, что никакой он не Зайончик, а самый настоящий Задионченко. Но ведь и свидетельство племянника нельзя сбрасывать со счетов. Все-таки делегат областной партконференции.

Хрущев тяжело вздохнул: никуда не денешься, придется поручать НКВД. Дело не шуточное – речь шла о первом секретаре крупнейшего обкома, члене ЦК, недавнем председателе Совнаркома РСФСР. А что если и в самом деле выдает себя не за того? В то время такие случаи были не редкость, в ряды партии пролезали замаскированные враги. Кому хочется получить ярлык покровителя антипартийного элемента?

Хрущев вызвал Успенского, поставил задачу. Спустя некоторое время нарком доложил: подлинная фамилия Задионченко – Зайончик. Чекисты даже установили синагогу, где был проведен обряд, который совершается у иудеев при рождении мальчика.

Никита Сергеевич велел вызвать Задионченко к себе.

– Вы все отрицали в беседе с Бурмистенко! – кричал Хрущев, перейдя на официальное «вы». – Где же ваша честность? Вы нас все это время обманывали!

Задионченко заплакал:

– Да, это правда, я скрыл, что я Зайончик. Я привык к новой фамилии. Даже жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, я не знаю, как сейчас мне быть, что произойдет...

Он рыдал, жалостливо и с надеждой глядя на своего покровителя.

– Я раскаиваюсь... Но, поверьте, злого умысла у меня не было...

По рассказу Задионченко, его родители рано умерли. Сиро