О СУБЪЕКТИВНОЙ ЛОГИКЕ

Мы твердим — логика, логика… Увязываем многие проблемы с логикой. Логику и последовательность действия полагаем одной из основ метода. И когда речь идет о начальных упражнениях на память физических действий и ощущений — тут все ясно. Но вот мы пытаемся объяснить поступки, текст, произносимый персонажем, с позиций какой-то «объективной» логики. Чьей? Неизвестно. Очевидно, собственной. Но никак не данного неповторимого человека, с неповторимым кругом предлагаемых обстоятельств. В жизни существует и может существовать только 382 субъективная логика и никакой другой. Мы же мерим поведение человека и планируем это поведение с позиций некоей усредненной, безликой, абстрактной логики. Это загоняет нас в тупик однообразия и безэмоционального освоения… эмоциональной природы человека! «Вообще человека», а не данного, конкретного, единственного. Режиссура очень часто рассуждает о людях, населяющих пьесу, как о каких-то роботах, с заданной программой, подтверждающей режиссерскую концепцию. Человек же — единственен и неповторим, а потому нередко и непредсказуем. Достаточно вспомнить — а вы еще можете это увидать иногда в кино или по телевидению — гениальное создание М. М. Тарханова — булочника Семенова в спектакле МХАТ «В людях». Можно ли прийти к такому прозрению самых тайных глубин души человека, этого человека, вооружась «правильной» логикой?!

К познанию этой единственности и неповторимости мы и должны прорываться, сперва познавая самих себя, а через это познание идя к сложнейшему анализу человеческой души, постигая источники мотивировок поведения. Познать человека (вспомните: «познать — почувствовать») можно лишь «изнутри», то есть влезши в его шкуру, то есть перевоплотившись в него. Всякое иное познание будет умозрительно-холодным и ничего не скажет нам о тайнах души. Н. Г. Чернышевский писал в статье о ранних произведениях Л. Толстого: «Законы человеческого действия, игру страстей, сцепление событий, влияние обстоятельств и отношений мы можем изучать, внимательно наблюдая других людей; но все знание, приобретаемое этим путем, не будет иметь ни глубины, ни точности, если мы не изучим сокровенных законов психической жизни, игра которых открыта перед нами только в нашем собственном самосознании. Кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей». Толстой «чрезвычайно внимательно изучил тайны жизни человеческого духа в самом себе. Это знание драгоценно, потому что дало ему прочную основу для изучения человеческой жизни вообще»^361*. Драгоценная мысль! Человек, его душа, которая, как известно, «потемки», представляет собой диалектическое противоречие, сложнейший сплав взаимоисключающих понятий. Вот откуда призыв Станиславского «ищи в злом доброго»! Мы уже говорили о «власти минуты» и неожиданностях проявлений человека, когда то или иное чувство под влиянием сугубо субъективной связи, возникшей от внешнего воздействия, вдруг берет верх над всеми остальными, и человек поражает нас своей неожиданностью. Вот какую логику мы должны исследовать, а никак не ту рациональную «правильную», которая соответствует нормативам, установленным законами, общественной моралью и, наконец, так называемым «здравым смыслом». Человек «неправилен» по натуре своей. Его инстинктивная, чувственная природа, как правило, находится в противоречии со всякого рода нормативами нравственности, долга, морали и проч., а значит — в состоянии борьбы с ними. Положительная деятельность и социально-общественная гармоничность человека связана с подавлением инстинкта, или, как говорил Ф. М. Достоевский, «натуры». Учитесь у него, у Толстого, у Чехова, у Горького, у великой литературы проникновению в «потемки» человеческой души.

Объяснение фактов, событий, поступков, предложенных драматургом, «изнутри» характеров действующих лиц, по законам их субъективной правды, по велению их «натуры», а следовательно, по неповторимой и единственной их логике — вот что для меня наиважнейшее, наипервейшее в искусстве режиссуры. Все остальное в нашей профессии — лишь средства, чтобы сделать это объяснение максимально выразительным, образным и зрелищным.

Кажется, никто в мировой литературе не дал таких потрясающих по тонкости, неожиданности 383 и парадоксальности «объяснений», как Ф. М. Достоевский. Он не только создает поразительные ситуации, внезапные повороты поведения, настроения, но в авторском комментарии сплошь да рядом разъясняет те внутренние пружины характера, которые привели к этим поворотам, порой ошеломляющим кажущейся алогичностью. Достаточно вспомнить, к примеру, хоть такую сцену из «Братьев Карамазовых»: жестоко оскорбленному и униженному Дмитрием Карамазовым отставному капитану Снегиреву, Мочалке, Алеша приносит двести рублей от невесты Дмитрия Катерины Ивановны. Для нищего Снегирева, семейство которого гибнет в болезнях, в безвыходной бедности, сумма огромна, и мгновенно в его сознании возникают упоительные картины того спасения, которое открывает для его семьи этот нежданный дар. Снегирев в упоении, он счастлив, он вроде бы совсем отошел от своих бед, унижений, ужасов, с которых он начал разговор с Алешей. Оба они счастливы!

 

«Алеша хотел обнять его, до того он был доволен. Но, взглянув на него, он вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а он все шептал губами, было как-то странно.

— Чего вы! — вздрогнул вдруг от чего-то Алеша.

— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.

— Какой фокусик?

— Фокусик, фокус-покус такой, — все шептал штабс-капитан; рот его скривился на левую сторону, левый глаз прищурился, он, не отрываясь все смотрел на Алешу, точно приковался к нему.

— Да что с вами, какой фокус? — прокричал тот уж совсем в испуге.

— А вот какой, глядите! — взвизгнул вдруг штабс-капитан.

И показав ему обе радужные кредитки, которые все время, в продолжение всего разговора, держал обе вместе за уголок большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг с каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки.

— Видели-с, видели-с! — взвизгнул он Алеше, бледный и исступленный, и вдруг подняв вверх кулак, со всего размаху бросил обе смятые кредитки на песок, — видели-с? — взвизгнул он опять, показывая на них пальцем, — ну так вот же-с!..

И вдруг подняв правую ногу, он с дикой злобой бросился их топтать каблуком, восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги.

— Вот ваши деньги-с! — Вдруг он отскочил назад и выпрямился перед Алешей. Весь его вид изобразил собой неизъяснимую гордость.

— Доложите пославшим вас, что Мочалка чести своей не продает-с!»

 

И уже убегая от Алеши, обернувшись, Снегирев кричит ему: «А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял?»^362*.

 

Вот такой неожиданный поворот в поведении штабс-капитана. Замечу кстати, что в приведенном отрывке Достоевский шесть раз употребляет определение «вдруг», тем подчеркивая и нагнетая напряженные неожиданности в поведении своих героев. Возможно ли объяснить такое парадоксальное поведение Снегирева, эту феноменальную по силе «власть минуты» с позиций какой бы то ни было «объективной», отстраненной от его боли, логики? Да разумеется, нельзя! Ведь ничего умом тут не понять.

Но вот Алеша отправляется к Лизе Хохлаковой и рассказывает ей, что произошло между ним и штабс-капитаном.

 

«Я вот теперь все думаю: чем это он так вдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого последнего мгновения не знал, что растопчет их. И вот мне кажется, что он многим тут обиделся… да и не могло быть иначе в его положении… 384 Во-первых, он уж тем обиделся, что слишком при мне деньгам обрадовался и предо мной этого не скрыл. Если б он обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно.

… И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно стало, за то что так всю душу мне показал … то бросался на меня, пугал, а то вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать. … А главное то, что хоть он и не знал до самого последнего мгновения, что растопчет кредитки, но все-таки это предчувствовал, это уж непременно. Потому и восторгу него был такой сильный, что он предчувствовал …

… если б он не растоптал, а взял эти деньги, то, придя домой, через час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно. Заплакал бы и, пожалуй, завтра пришел бы ко мне чем свет и бросил бы, может быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушел ужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что “погубил себя”. А стало быть, теперь уже ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее, как завтра, потому что он свою честь доказал, деньги швырнул, растоптал… Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их опять ему принесу. А между тем деньги-то эти ему ужасно ведь как нужны. Хоть он теперь и горд, а все-таки ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью будет еще сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру, пожалуй, готов будет ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь»^363*.

 

Вот прекраснейший урок режиссеру и артисту того, что такое анализ мотивов поступков действующего лица. В том, что и как понял Алеша в психологии ущемленного обидой и нищетой Снегирева, содержится наглядный пример того, как следует проникать сквозь видимую поверхность факта или поступка к скрытой в нем сущности. В данном случае, впрочем, достаточно типическом для творческой манеры Достоевского, автор устами одного из героев вскрывает подоплеку факта. Но там, где это и не дается в прямом разъяснении авторском или через действующее лицо, там материал дан в самом изложении событий, и надо только сделать определенное усилие воображения, чтобы расшифровать партитуру внутренних мотивов. Обращу ваше внимание на то, сколь многогранен данный Достоевским анализ психологических побудителей в смятенной душе Снегирева. Мы же, увы, так часто останавливаемся на однозначном объяснении факта, бесконечно упрощая и обедняя психологическую жизнь творимых нами сценических образов! Мы мало учимся у великой литературы, я бы сказал, методике постижения тончайших душевных движений человека, А ведь главная сила театра должна быть в глубине анализа человеческих душ, происходящего «здесь, сегодня, сейчас» на подмостках сцены. Все остальное в нашем искусстве лишь средства, — повторяю снова и снова! — лишь средства.

Теперь о самом важном: тонкий и точный анализ душевных движений Снегирева удается Алеше на основе глубочайшего и искреннего сопереживания и сострадания. Это они открывают доступ в чужую душу, освещая ее «потемки» сострадательным сопереживанием. Это оно помогло Алеше проникнуть в душу штабс-капитана, наглядно подтверждая слова Станиславского о том, что «чувство надо постигать чувством», то есть сопереживанием, «влезанием в чужую шкуру». Так и мы, режиссеры, только выстрадав своих героев, можем их понять.

Кстати замечу, что одно из труднопреодолимых препятствий при обучении режиссеров — отстраненно-наблюдательское мышление студентов, восприятие героев пьесы со стороны, умозрительное объяснение их, а не сопереживание, не чувственное постижение характеров и обстоятельств Поэтому и получается, что в анализах исследуются не подлинные душевные мотивировки поступков, взаимоотношений, связей, а та самая их «абстрактная логика» плохого 385 литературоведения, а то и прямых рецидивов вульгарно-социологических построений. Сердце, сердце — наше оружие. Ум лишь помощник сердца!

И напоминание: мы уже говорили, что в сценическом действии не может быть так, чтобы с чего началось, тем и кончилось. Обязательно должно произойти некое изменение. И изменение качественное, так как ведь речь идет о «жизни человеческого духа». Даже если по счету фабулы цель не достигнута или задача не решена, все равно с людьми должны произойти изменения. И если они не происходят, значит, действие отсутствовало, все стояло на месте. И это необходимо проверять в каждом куске проживаемой сценической жизни.

И в нашем этюде это очень наглядно: каждый из вас пришел на переговорный пункт с той или иной заботой. И каждый из вас получил тот или иной ответ на эту заботу, который дает состоявшийся разговор. И даже в тех случаях, когда он почему-то не состоялся, возникает, несомненно, психологически иное самочувствие, чем то, с которым вы сюда пришли. А было ли это? Иногда. Но лишь в тех случаях, когда существовало реальное действие.