Из введения.

Из книги П.Н. Милюкова «Очерки по истории русской культуры». В 3-х тт. Т. 1, Ч. 1-2. М., 1993, Т. 2, Ч. 1-2. М., 1994.

Из введения

<…> Самое понятие «культуры» остается не вполне выясненным; точнее говоря, за время существования «Очерков» оно не раз меняло свое первоначальное значение. Слово «культура», как и слово «цивилизация», появляется уже в эпоху Возрождения. Со времени Вильгельма Гумбольдта оба понятия, употреблявшиеся довольно безразлично, несколько дифференцировались. Под культурой Гумбольдт разумел все созданное человеком в борьбе с природой и в использовании ее сил, то есть в мире вещественном. Цивилизация же, по его определению, есть облагорожение и ограничение элементарных человеческих влечений при помощи воздействия общества, то есть совокупность усовершенствований человеческой личности в мире духовном. В дальнейшем, культура стала действительно означать преимущественно материальную и при том первобытную культуру, где господство человека над вещами развивалось особенно отчетливо. Но в России под «культурной» историей разумелась история духовной стороны процесса в противоположность «материальной» истории. В недавнее время обоими понятиями «культуры» и «цивилизации» воспользовались для того, чтобы противоположить одно другому в духе сторонников исторической самобытности. «Культуру» противоположили – «цивилизации», как первоначальное, самобытное зерно народного духа – в противоположность нивелировке и обезличению, создаваемыми, по мнению сторонников этого взгляда, заимствованиями из международного запаса просвещения. При этом «культуру» связали с эмоциональной стороной человеческой натуры, - источником всяческой оригинальности, а «цивилизацию» вывели из области интеллекта. Это различение как раз совпало с учением славянофильства, подновленным Бергсоном. Для тех же националистических целей это различение проведено в нашумевшей работе Шпенглера – «Untergang des Abendlandes» («Закат Европы» - сост.). Ввиду такого тенденциозного употребления этих терминов, оказавшихся многозначными, я предпочитаю употреблять их в самом общем значении, не придавая позднейшей стадии «цивилизации» значения упадка сравнительно со стадией «культуры». <…>

Из очерка первого «Территория и население»

Зависимость каждой национальной культуры от той среды – того географического места, в котором совершается ее развитие, стало почти общим местом современной историографии. Вошло в обычай предпосылать изложению исторических событий географический очерк страны. <…> Но необходимость строить историю культуры на антропогеографическом базисе вытекает с неизбежностью из современного состояния науки.

<…> Идея зависимости человека от природы – далеко не новая идея. <…> Но только благодаря Карлу Риттеру <…> проблема связи географии и истории получила первую научную постановку. И лишь с конца XIX столетия, после того как накоплены были этнографические наблюдения и началось научное изучение отдельных отраслей географической науки, стало возможным выделение из нее вновь созданных областей – био-(фито и зоо-) географии и антропогеографии. Истинным создателем последней является Фридрих Ратцель <…>. В основу научного изучения была здесь положена плодотворная идея о взаимодействии отдельных областей природы: о влиянии климата на почву, почвы на растительный покров, растительного покрова на животных и человека – и обратно: влияния почвы на климат, растений на почву и климат – и, наконец, человека на все явления природы, вместе взятые.

<…> А социологи обвинили ее в ненаучности. Против понятия «человеческой географии» эти последние выдвинули свое собственное понятие «социальной морфологии». Антропогеография исходила от природы, и применение законов природы непосредственно к объяснению высших сфер человеческой жизни казалась <…> рискованным и, по-прежнему, дилетантским. <…> Возражая на утверждение Юма («Опыты», 1748 г.), будто некоторые народы так различны между собой, что нельзя искать ничего общего в их характере, Ратцель говорит: «ни один народ и ни одна раса не лишены основных свойств человечества, а в создании различающих их расовых особенностей играет роль окружающая их среда». <…>

<…> В дальнейшем я попытаюсь использовать эти данные для выяснения характера индивидуального явления: месторазвития русской культуры. <…>

Недавно, правда, была сделана новая (после Н. Данилевского) попытка придать русскому индивидуальному явлению характер единоличности и неразложимости. Для этой цели самая территория русского развития была выделена в особое целое, - особый, замкнутый мир, которому пытались придать вид чего-то неповторимого. Этот неповторимый мир был назван Евразией. <…> Термин Евразия введен в употребление Александром Гумбольдтом для обозначения обоих материков Европы и Азии как единого целого. Но уже Карл Риттер возражал против этого словоупотребления. <…> Европейская Россия представляет из себя месторазвитие иное – и более благоприятное, чем нерасчлененная Средняя Азия <…>. Наконец, и в пределах самой Европейской России мы найдем несколько весьма несходных месторазвитий. <…> Все это дает место не одному, а нескольким культурным процессам, которые только в ходе истории постепенно сливаются в общее русло русской культуры.

<…>

Мы можем теперь сделать общий вывод о положении России среди трех континентов. На ее территории соединяются по крайней мере три-четыре самостоятельные и законченные культуры разного характера, не говоря о культурах незаконченных, которые мы здесь не отмечаем. Эти культуры предполагают столько же различных месторазвитий. Соединить их в одно целое можно было лишь в порядке государственного слияния. <…> Сопоставляя каждое месторазвитие с развивавшейся в нем культурой, мы можем заметить, что и самый порядок развития культур соответствует степени благоприятствования климатических условий той или другой культуре. Хронологически, древнейшие культуры развиваются в месторазвитиях, наиболее щедро обставленных природой. Следующие по времени идут за ними в порядке ухудшения антропогеографических условий. Конечно, это общее наблюдение нуждается во всевозможных поправках. Но именно в своем общем виде оно вскрывает известную закономерность. Очевидно, нельзя считать случайным, что цикл средиземноморских культур – древнейших для данного круга, неразрывно связан с наилучшими (для этого раннего времени) климатическими условиями; что за ним следует наилучше обставленный пояс западноевропейского приморья; отсюда культура передвигается на восток - сперва в центральную, а затем и в восточную Европу. В этой хронологической последовательности русскому месторазвитию принадлежит определенное место. Но та же самая закономерность развертывается <…> и в пределах русского месторазвития – или, точнее, тех различных месторазвитий, которые мы только что различили. Первое место здесь будет принадлежать местностям, наиболее близким к западной Европе – географически и климатически. Возрастание континентальности и пустынности климата отзывается и на запоздании соответственных культур и на их введении в общую связь. Правда, мы здесь встречаемся со спорным вопросом о первенстве культурного влияния азиатского востока через русские степи. <…>

<…> Мы переходим теперь к более подробному выяснению географических условий развития основного русского ядра – в европейской России. Очень часто русские и особенно иностранные географы склонны были приписывать всему этому пространству характер исключительно полного внутреннего географического единства. <…> По отношению к «доуральской» России впечатление такого единства создается, конечно, гораздо легче – и очень часто высказывается в художественных или лирических описаниях России. Бросается в глаза прежде всего монотонный характер русской равнины с ее широким пейзажем. И в самом деле, вследствие слабости дислокационных процессов на этой территории и почти горизонтального расположения горных пород разных эпох – лишь слегка поднимающихся к югу, - русская равнина лишь изредка разнообразится небольшими холмами и рядами возвышенностей, не превосходящих в среднем 300-400 метров, - не говоря, конечно, о горных хребтах и вершинах, расположенных на окраинах этой равнины. Однообразие этого строения несомненно отразилось в ходе русского государственного строительства. Часто упоминается далее единообразный снежный покров, одевающий зимою всю русскую равнину с севера до юга и дающий возможность проехать на санях от Архангельска до Ростова-на-Дону. Отсюда – впечатление однородности образа жизни и культуры на огромном пространстве двадцати шести градусов северной широты и двадцати двух с половиной миллионов квадратных километров. А дальше следует обычно вывод о русском народном характере и о монотонной народной песне, живописующей беспредельную русскую даль и простор. Всю эту лирику следовало бы отнести к донаучной стадии антропогеографии. Конечно, Россия лишена расчлененности ландшафта Западной Европы и ее контрастов рельефа на близких расстояниях. Но зато обширное протяжение ее территории неизбежно приводит к тому разнообразию ее месторазвитий, которое отчасти было уже отмечено выше. Возьмем для иллюстрации карту продолжительности снежного покрова в разных частях России <…>. Число дней со снежным покровом, как мы видим, растет по мере продвижения с юго-запада на северо-восток с 20 дней до двухсот, то есть в десять раз увеличивается. Много ли общего между климатом, где снег лежит от трех до шести недель, и климатом, где он не стаивает более полугода? <…>

Из заключения к первой части первого тома (с. 317-328).

<…> Речь идет о попытке теснее, чем это делалось до сих пор, связать исторический процесс со средой – или, как я условился говорить, с «месторазвитием» русской культуры. <…> Только в последнее десятилетия, в свете новейших данных и выводов целого ряда наук, явилась серьезная возможность выйти в этом вопросе за переделы общих рассуждений <…> и доказать на фактах связь данного «месторазвития» с происходившими в его пределах историческим процессом. Правильнее, конечно, говорить о нескольких месторазвитиях и нескольких процессах, развивавшихся в них и лишь постепенно слившихся в одно органическое целое. <…>

Из первой части второго тома «Очерков по истории русской культуры» М., 1994. (издание 1930 г.)