Полипы прямой кишки 13 страница

Я кивнул, однако это был вопрос, который я сам хотел бы им задать.

Кто он такой, этот Язаки? Мы несколько раз разговаривали с ним, но так почти ничего и не узнали. Даже эти парни, которые занимаются клошарами, ничего не знают. Он сказал нам, что он писатель и находится здесь для сбора материала. У него есть действующая виза, место жительства, серьезные банковские поручительства, и он никогда не попадается с большим количеством наркоты при себе. Мы ничего не можем предпринять против него, — объясняли они мне, и тот, что в плаще, вдруг грохнул кулаком по столу. — Ты тоже, сделай милость, хватит здесь околачиваться! — заорал он, весь пунцовый от злости. — Усек? Есть настоящие бомжи, а есть такие, которым это просто нравится Все вы, японцы, черт бы вас побрал!

Человек в плаще начинал терять терпение, и другой, в кардигане, пытался его успокоить, положив ему руку на плечо.

— Не принимайте нас за идиотов! — сказал он, глядя мне прямо в глаза.

Я с трудом понимал, что он мне говорил. «Как я могу принимать вас за идиотов, когда я сам уже почти свихнулся», — хотел было объяснить я им по-английски, но так ничего и не смог сказать, в голове у меня все перемешалось, тело онемело, и я чувствовал лишь, как пот струится у меня под лопатками. Они долго смотрели на меня в упор. Тот, что в кардигане, глубоко вздохнул и встал:

— Тебе бы лучше подучить английский, если собираешься остаться в Штатах, — прибавил он уже спокойно.

— Нет, нам вас, японцев, никогда не понять; и вы тоже, хватит принимать нас за идиотов, — сказал человек в плаще, обращаясь уже к шайке петушков и старику, — а не то лишитесь своей синей карточки, поняли?

Они вышли из кафе. Альбинос немного погодя подошел к моему столу, чтобы забрать пустую банку из-под колы. Он объяснил мне, хоть я его и не спрашивал, что синяя карточка давала возможность найти приют в социальном секторе. Яму, этого японца, который говорил с акцентом кансаи, доставали эти банды хулиганов, которые не гнушались выбить тебе зубы, чтобы потом заставить сосать у них, однако обстановка, царившая в этом месте, была на удивление спокойной. Я не ощутил никакой, даже скрытой, угрозы в этом баре. То же касалось и меня самого. Никто из находившихся здесь не имел, вероятно, физических сил насиловать, вообще никаких сил на что бы то ни было: ни громко говорить, ни испытывать желание, ни выпивать, ни отправиться куда-нибудь, ни трахать мужчину или женщину, лизать ее ступни, напряженный стоячий член… я не ощущал здесь ничего, кроме слабого желания, веющего над телами, лишенными воли, над обезличенным скоплением половых органов. Взглянув в окно, я заметил нескольких бомжей, притулившихся на скамье или стоявших, прислонясь спиной к фасаду здания напротив. Мне тоже уже ничего не хотелось, кроме постели, свободного времени и вульвы какой-нибудь женщины. Вот все, что мне было нужно. Я хотел исчезнуть. Не умереть, нет. Просто убрать границу между собой и остальным миром, между внутренним и внешним. А это не одно и то же. И это желание напоминало то, что я испытал перед Кейко Катаокой, когда мне захотелось кинуться к ее ногам, когда я был готов отказаться от собственной гордости или собственной личности, сделать нечто невообразимое в обычных условиях, когда мне захотелось раздеться донага, расцарапать себе член, лизать, тереться щеками о ковер. Я вдруг возненавидел себя, я не мог больше себя выносить. Неужели я все еще испытывал это желание? Вот здесь, сидя на этом стуле, с пластиковым стаканчиком кока-колы в руке, глупо улыбаясь, встречая глазами взгляд другого клиента. Даже такое простое движение причиняло мне боль; я сильно вспотел. И еще мне хотелось послать все. отказаться от себя. Должно быть, этого было достаточно, чтобы я резко поднялся и, рыдая, начал раздеваться. «Этого собственного образа, на котором ты остановил свой выбор», — сказала Кейко Катаока, и именно об этом я сказал тогда Язаки, давая ему ответ по поводу уха Ван Гога.

Язаки, казалось, не собирался появляться. Я выпил две колы. Солнце начало клониться к закату, и косые лучи проникали теперь в окна бара, рисуя на стенах длинные тени. Я перешел на пиво. Выпил два «Миллер Лайт». Язаки все еще не появлялся. Я несколько раз отправлялся в уборную взглянуть в осколки разбитого зеркала на свое лицо. На нем ясно был написан стыд. «Ну же, скажи, скажи честно, чего ты здесь дожидаешься?» — спросил я у этого изможденного лица. «Кокаина», — ответило мне оно. «В таком темпе я больше месяца не продержусь и скоро стану таким же, как тот японец, который подозвал меня, который не мог удержаться, чтобы не мочиться под себя», — подумал я. Причем мысль эта не была для меня мучительна, она меня угнетала. В третий раз, когда я спустился в уборную, там уже сидел какой-то человек на крышке унитаза, со спущенными штанами, и мастурбировал. Мы переглянулись, но он, не останавливаясь, продолжал тискать себя. Уже выйдя из уборной, я внезапно осознал, что завидую ему.

 

Язаки появился, когда уже стало темнеть. На нем было то же пальто. Волосы и борода — все такие же грязные. Одни только руки были на удивление чистыми. Вид у него был довольно помятый; заказав «Миллер Лайт», он проглотил сразу четыре таблетки аспирина.

— Не скажешь, чтобы ты был слишком занят, — сказал он.

Я заметил, что вокруг рта у него появились складки.

— Я встречался с Ганом, — ответил я.

Мне было не по себе, и я продолжал разглядывать его. Язаки уставился в пол и сидел так, без движения. Казалось, он ждал, пока аспирин начнет действовать. Он и не собирался со мной разговаривать. Я хотел было рассказать ему о японце, которого видел на улице, и о социальных работниках, но передумал, опасаясь, как бы Язаки вовсе не ушел. Я молчал. Через какое-то время я спросил у него, нельзя ли мне немного аспирина. Язаки поднял голову, достал пластиковую коробочку, из которой высыпал три таблетки мне на протянутую ладонь. Я разжевал их, прежде чем проглотить. Язаки еще долго сидел так. молча, уставившись в пол; вид у него был удрученный. Я вспомнил слова Гана: «Это порочный круг, из него невозможно выбраться. Это как коктейль из кокаина, экстази, снотворного и бабок. Можешь говорить ему что угодно, но если девица — все, отпад, вся жизнь псу под хвост».

— Когда-то я прочел в какой-то совершенно дурацкой книжке что-то в этом роде: невозможно ничего сделать для другого, единственный путь доказать себе, что ты существуешь, — это посвятить себя себе самому. Язаки замолчал и посмотрел на меня.

— Даже если речь идет о друге? — спросил я.

— А что, если друг, так можно на глазах у другого аспирин глотать? — заржал Язаки.

Это у него было нервное. Каждый раз, когда он что-нибудь говорил, он начинал ржать. Может быть, он хотел сказать, что ты, например, не станешь тискать себя перед друзьями?

— Ган — импотент. Слово немного устарело, но характеризует его как нельзя лучше… Черт, да почему я должен с тобой говорить, как вот сейчас? Чего доброго, еще исповедоваться начну!

— Нет, я не думаю.

Зрачки у него были сильно расширены. Он наверняка что-то принял.

— Вчера я проглотил пять таблеток экстази, — сказал он. — Когда принимаешь экстази, не так нужен кокаин. Единственная проблема в том, что одной или двух таблеток уже не хватает. И хоп, хоп, одна, две, в конце концов проглотил целых пять, хотел хорошенько поразвлечься с золотой задницей одной из этих чертовых путан, которых здесь полно!

— У вас до сих пор расширенные зрачки.

— Да знаю, и в таком состоянии все, что я мог бы тебе сказать, неминуемо превратится в исповедь… — объявил он, тыча в меня указательным пальцем.

— Вы ненавидите исповеди?

— Не совсем так, ты ведь можешь говорить на исповеди о чем угодно, — сказал он, отпивая еще один глоток «Миллера», чтобы запить очередные две таблетки аспирина и еще какие-то три пилюли, которые он достал из пластиковой коробочки розового цвета.

— Это что?

— Кедокуэн, китайское средство, нечто вроде противоядия. Очень модная штука среди местных наркоманов последние четыре-пять лет, или нет, всего года два-три. Для сердечников тоже хорошо. Нужно разжевать их, не запивая, помогает лучше переносить блюз отрыва. Для печени тоже хорошо, и согревает опять же! Знаешь, для некоторых это даже лучше, чем наркота. Настоящее чудо-средство, хотя говорят, что им тоже не стоит злоупотреблять. Производится в Таиланде, видишь, одни китайские иероглифы на упаковке. В Японии — в свободной продаже. Все думают, что это от простуды.

— Лекарство от простуды?

— ТЫ думаешь, что средства дезинтоксикации так прямо и лежат везде у всех на виду и стоит только щелкнуть пальцами, чтобы их заполучить? Это чудо-средство, я тебе говорю. Только не стоит привыкать, иначе перестает действовать. Я хочу вернуться к тому, что вы недавно сказали: вы не любите исповедоваться? — Бар начинал заполняться. Птенчики, черная проститутка, старше со своей стопкой газет, мужик в мятом костюме, тянувший свою водку, какая-то беременная с очень бледным лицом, сидевшая прислонившись к стенке, и целая толпа мужчин, по виду которых казалось, что они зашли пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться в ночную смену на завод. — Неважно, кому исповедоваться, вы так не думаете? Кукле, марионетке или статуе Будды, не все ли равно? — сказал я.

Язаки схватил меня за рукав:

— Идем отсюда.

 

Яма уже куда-то пропал, когда мы проходили мимо полуразрушенного ливанского ресторана, где я его встретил. Прошел уже не один час. Наверное, его отвезли в больницу или же он прятался где-то в другом месте. Я хотел бы знать, что сказал бы Язаки, проходя мимо него. «Ну и ладно, не все ли равно», — подумал я, пока мы шагали по улицам Бауэри, наполненным запахом гниения и разложения. Язаки шел впереди, засунув руки в карманы, не останавливаясь и не замедляя шаг. Невозмутимо. Язаки был немного ниже меня ростом, но казался крепче сложением. Пару раз он обернулся, проверяя, иду ли я за ним. «Лучше держись подальше от Язаки!» — предупреждал меня Яма. «У Язаки все документы в порядке, есть место жительства, солидные банковские поручительства, он пытается вжиться в шкуру бомжа, чтобы написать роман», — рассказали социальные работники. Ган говорил мне то же самое. Он якобы хотел написать роман, и именно поэтому пропадал в Бауэри, а Гану приходилось каждую неделю платить итальянской мафии, чтобы обеспечить его безопасность. Кей-ко Катаока разрыдалась, когда я сообщил ей, что Язаки стал бомжом: «…Это все из-за этой девки… этой девки…» — бубня, повторяла она. Я понимал, что «этой девкой» могла быть только Рейко. Интересно, что бы сказал Язаки, спроси я у него, пишет ли он сейчас роман? Мы уже подходили к границе квартала Бауэри. Когда ты шел вот так, в том же темпе, что и остальные прохожие, такие слова, как «алкоголики», «бомжи» или «наркоманы», не казались такими уж страшными. Может быть, это было дело привычки? Сближения? Нет, дело было не в этом. Как только ты попадал сюда, будучи уже не в силах дергаться, тут же оказывался с выбитыми зубами, вынужденный сосать у какой-нибудь сволочи, тебе могли пробить башку бутылкой из-под виски, голод и холод довершали начатое, и ты уже не мог перестать дрожать, мочиться под себя и делать в штаны, в ушах у тебя постоянно гудело, а перед глазами мелькало неизвестно что. Однако весь этот страх нагнетался твоим собственным воображением, и ужас кончить таким образом, со вздутым лицом, распухшими от неподвижности ногами, все это наваждение тоже в конце концов должно было сойти на нет. Должно быть, ты постепенно переставал чувствовать все, что приходило извне, терял себя самого, даже не осознавая, что погружаешься в это состояние. Сам страх потерять себя должен был исчезнуть, даже если это являлось тем, что невозможно было понять, не испытав на себе. Даже жить или умереть — не имело больше значения. И если надо было прилечь, то было уже не важно, на шелковых ли простынях или на бетоне. Безумие теряло все свои права до самой границы между тобой и другим. Вот что представлял собой этот квартал и все это скопление испитых, опустившихся типов, и осознание этого парадоксальным образом сообщало мне какое-то странное чувство утешения.

Язаки вдруг перешел через дорогу и направился к какому-то старому зданию, ничем не отличавшемуся от остальных. Дом этот находился совсем близко от места съемок, где мы встретились в первый раз. Через два квартала уже был виден клуб «СБЖБ». На входной двери висело пять массивных замков, которые Язаки стал открывать один за другим. Руки у него дрожали. За дверью оказалась металлическая решетка, которую он тоже отпер, чтобы проникнуть внутрь. Дальше шли коридор и лестница. К моему великому удивлению, коридор вел в маленький ресторанчик. Какой-то европеец маленького роста приветствовал Язаки по-японски. Ресторанчик в самом деле был очень мал: узкое, вытянутое в длину помещение на четыре пять столиков максимум. Сейчас здесь было всего два посетителя — два гея, один гораздо старше другого. Оба они весьма ловко управлялись со своими красными палочками, поглощая, вероятно, какое-то блюдо на основе мисо Сейкио. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что на европейце поверх футболки был надет передник.

— Давид, — сказал Язаки, обращаясь к нему, — я пойду наверх, отдохну.

Давид улыбнулся, кивнув, и скрылся в глубине ресторана.

Мы стали быстро подниматься наверх, почти задыхаясь. Лестница была деревянная и почему-то напоминала мне начальную школу: ступеньки так же стерлись от времени в том месте, где на них наступали. Несколько раз нам пришлось остановиться и. прислонившись спиной к стене, перевести дыхание. На третьем этаже был такой же длинный коридор и четыре двери. От такого стремительного подъема мышцы у нас быстро устали и ноги дрожали. Сквозь одну из дверей слышались приглушенные звуки бас-гитары, бренчавшей что-то в стиле рэп. Внутри помещение, должно быть, было полностью звукоизолировано: снаружи мы почти ничего не слышали, звук прорывался только через большую замочную скважину. Язаки опять стал открывать навесные замки, начав с верхнего. Открыв все пять, он вошел внутрь.

За дверью оказалось просторное помещение, раз в десять больше всей моей квартиры в Токио. Не меньше семидесяти-восьмидесяти квадратных метров. Язаки направился к холодильнику, стоявшему в углу, где была устроена кухня, открыл его и, достав литровую бутылку содовой «Крэб», отпил большой глоток. Затем повалился на черный кожаный диван, стоявший посреди комнаты. Какое-то время он лежал на спине, протирая глаза.

— Можно мне тоже содовой? — спросил я.

Он кивнул, не переставая тереть глаза.

Кроме дивана, на котором лежал Язаки, здесь был еще стол, огромная кровать у окна и кассетник, поставленный прямо на пол. Я стоял, дожидаясь, пока Язаки поднимется. Я выпил еще немного содовой. На двоих мы высадили почти целую бутылку газировки. Язаки наконец поднялся. Он достал сигарету из металлического футляра, лежавшего здесь же, на столике возле дивана, и закурил.

— Садись, — сказал он мне.

Я присел на другом краю дивана. Паркет был покрыт толстым ковром.

— Вы живете здесь?

Язаки не ответил. Он высыпал на стол несколько граммов кокаина из такого же точно футляра, какой он оставил мне накануне. Затем достал из кармана кредитку и начал разминать порошок. Это была кредитка «Американ Экспресс», но какого-то странного цвета, таких я еще не видел.

— Ты испытывал что-нибудь более волнительное, чем этот момент?

Ребром карточки он разделил порошок на шесть полос и повернулся ко мне.

— Странная у вас кредитка «Американ Экспресс»! — сказал я.

Язаки втянул одну дорожку. Потом протянул мне соломинку.

— Это платиновая! — ответил он.

— Уже и такие появились? — удивился я, прежде чем втянуть кокаин. Я почувствовал, как порошок проник в мои ноздри, а затем потихоньку, через стенки носоглотки, — в кровь.

— Да, нужно только иметь счет в американском банке, и еще — эти карточки выдаются, начиная только с определенного уровня дохода. Это открывает тебе кредит в сто тысяч долларов. Сейчас, естественно, я больше ею не пользуюсь.

— Приятное место.

— М-да. Место приятное. Мы у Давида, парня, который держит ресторан внизу. Я здорово помог ему, когда он приехал в Японию изучать национальную кухню. Он предоставляет мне эту комнату, когда она ему не нужна.

— Он здесь живет?

— Ты не понял, что этот парень гребет бабки лопатой? Ты видел ресторан внизу? Он начал с этого. Однако его специальность — это приготовление на дому «кайсеки риори»: императорская кухня Киото. Он приносит с собой причиндалы и все необходимые ингредиенты и является прямо к клиенту, на борт яхты на Гудзоне, в пентхаус в Ап-Тауне. И так как он рассчитывает плату за человека, то в дни пирушек, когда у тебя полсотни гостей, он зарабатывает по нескольку тысяч долларов. Ресторан внизу работает всего три дня в неделю. Несомненно, это самое дорогое заведение на Манхэттене. В конце зала есть еще бар. Только для своих. Мартини по сотне. Давид вкладывает свои деньги в недвижимость. Вот это, например, одно из последних его приобретений. Из-за кризиса цены резко упали. Он пользуется чужими именами, чтобы снизить налоги. Все расписано человек на двадцать, а может, и на тридцать. Он из еврейской семьи.

Язаки прервался, чтобы втянуть очередную дорожку. Я последовал его примеру. Я почувствовал, как кончики пальцев начинают неметь и что-то сухое и сладкое оседает у меня в горле.

— Так что, Кейко вот так прямо все тебе и выложила? Она всегда любила поболтать. Даже не верится, что она дошла до того, что рассказала тебе про Рейко и дала номер телефона Гана!

— Она просто хочет понять. Мне кажется, что она очень беспокоится за вас.

Я испытывал глубокое уважение к Язаки, когда он вот так просто говорил о Кейко Катаоке, в то время как я в ее присутствии думал лишь о своем члене и о том, как мне хотелось лизать ей ноги. Этот человек, сидевший передо мной, при всем его бомжеватом обличье, много раз заставлял ее ползать перед ним на карачках, он мог свободно распоряжаться всеми отверстиями и железами этой женщины. Однако вся моя ревность испарилась в тот самый миг, когда я попытался представить себе подобную сцену. Язаки посмотрел на меня.

— Она и о Ми тебе рассказала? — спросил он.

Я кивнул. Язаки вздохнул, совсем как это дела ли частные детективы в американских фильмах.

— Она сказала тебе, чем закончилась история с Ми?

— Она покончила с собой, так? — я едва успел закончить фразу, как он расхохотался и встал. Потом направился к холодильнику, достал шампанское и вернулся ко мне с двумя бокалами.

— Самоубийство, — пробормотал он, продолжая посмеиваться.

Он открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам. Потом выпил свой залпом. Я последовал его примеру. Это было розовое шампанское. Необыкновенно вкусное; в горле у меня защекотало от удовольствия. Розовое «Крюгг» семьдесят шестого.

— Разве она не покончила с собой? — снова спросил я.

— Ми жила в Нагано. Она одна воспитывала маленькую дочку. Это была одна из моих фанаток.

— Совершенно верно: Язаки, Кейко и Рейко дали ей экстази и всю ее измазали спермой и влагалищной жидкостью.

— Если она рассказала тебе все это о Ми, она, наверное, должна была во всех подробностях описать и всех остальных, так? Она говорила тебе об одной замужней с короткой стрижкой?

Я кивнул.

— О манекенщице с коэффициентом умственного развития за семьдесят? О профессорской дочке с факультета в Иокогаме? О девушке за стойкой? Об image girt торговца недвижимостью?

— Да.

— И она всучила тебе деньги, чтобы ты нашел меня и расспросил? Насчет Рейко? Так?

— Кейко Катаока думает, что это из-за Рейко вы стали бомжом, — ответил я, в то же время спрашивая себя, должен ли я показывать ему фотографию, которую дал мне Ган, но передумал, видя, как омрачилось его лицо, едва было произнесено имя Рейко.

Язаки выпил второй бокал шампанского и налил себе третий.

— Она ничего у меня не отобрала, — прошептал он, подняв на меня глаза, полные грусти. И замолчал.

Потом он налил себе в четвертый раз и насыпал еще восемь дорожек кокаина.

— Я уже ездил в Марокко, — тихо проговорилон. — В сущности, я скорее Генри Миллер, но мне нравится и Пол Ваулз. Я как-то посмотрел «Чай в сахаре» и решил съездить в Марокко с Рейко. Естественно, это было большое путешествие. Однажды мы решили заехать в пустыню немного дальше от Феца. Мы несколько раз меняли такси и в конце концов пересели в автобус, который до вез нас до какого-то забытого богом села, где мы и провели ночь. Там был лучший гашиш в мире. Рейко сказала, что для нее это в первый раз. Заметь, с Рейко все всегда было в первый раз. В Танжере она впервые попробовала гашиш, в Шотландии — впервые играла в гольф, это были постоянные «в первый раз», и мне нравилось подтрунивать над ней. Тоже мне, дурочка! Я притащил с собой тяжеленную аппаратуру «Бетакам», чтобы записать берберскую музыку, совсем как Брайан Джонс. И знаешь, почему я взял именно «Бетакам»? Чтобы Рейко увидела меня и зауважала, я не хотел, чтобы она принимала меня за какого-то банального сексуального маньяка! Смешно, правда? Кажется, я тебе уже говорил, что Кейко и Рейко были совсем разные. Не то чтобы кто-то из них был лучше, нет, они были разные генетически. Кожа у Рейко была более упругая, чем у Кейко, и может быть, именно это сказывалось на их характере. В Марокко я заболел, видно, эта травка мне не подходила, и потом, это было не просто какое-то там развлекалово для туристов, нет, настоящий фестиваль традиционной берберской музыки, длившийся всю ночь, десять часов подряд, представляешь! На небе было полно звезд, но ночь была очень холодная. Берберы, все разукрашенные, обступили Рейко. Мне кажется, что я никогда в жизни так не уставал, как в ту ночь. Мы вернулись в гостиницу. Я говорю «гостиницу», но на самом деле это была просто комната с кроватью, стоявшей на бетонной плите. «Я устал как собака», — сказал я Рейко, и знаешь, что мне ответила эта девица, улыбаясь? «Я уже привыкла и к усталым телам, и к усталым мозгам». Черт возьми. Я сразу понял, что она оказалась сильнее меня, и. повернувшись на постели, я вдруг увидел скорпиона.

Язаки втянул очередную дорожку и закашлялся.

— Я раздавил скорпиона подошвой своего ботинка и почему-то подумал, что сам я однажды кончу точно так же, как эта мразь. Раздавленный скорпион походил на осколок разбитой игрушки. Рейко была гораздо сильнее меня и в каком-то смысле гораздо сильнее Кейко. Но в чем она была сильнее, я тебе не скажу, иначе совсем расстроюсь!

— Вы часто повторяете эти слова: сильный и слабый, но существует ли реально какая-нибудь шкала соотношений? Уровней? Разных типов силы?

— Здесь есть только один критерий, и он всегда уводит нас слишком далеко от гуманизма. Один и единственный, — продолжил Язаки, как будто разозлившись. — Так, ладно, все, теперь вали отсюда, — сказал он, уставившись на меня. — Я больше не желаю тебя видеть.

Я встал и направился к двери, но когда уже собирался выходить, услышал за спиной:

— Ты собираешься встретиться еще и с Рейко?

— Да, собираюсь.

— Скажи ей, чтобы не пялилась себе под ноги, когда танцует!

Закрывая дверь, я видел, как Язаки давит своего скорпиона. Даже мертвый, скорпион источал опасный яд — я помнил, что когда-то проходил это.

 

В крошечный иллюминатор «Конкорда» я видел, как ночь сменила день. Через два часа после взлета самолета японской авиакомпании я заметил в нижней части иллюминатора, как сверкает океан, пробиваясь серебряными отблесками через облака, в то время как горизонт все темнел, постепенно становясь из серого непроглядно-черным. Когда я понял, что эта перемена света означала наступление ночи, самолет уже шел на снижение. Я пожалел, что всю дорогу пялился на экран, показывавший высоту, на которой мы летели, тогда как я мог бы подольше любоваться в иллюминатор этим чудом, называемым «ночь».

В предыдущую ночь я опять вызвал девицу. Она оказалась шведкой. Я лизал ей ступни почти два часа подряд, прерываясь лишь на то, чтобы втянуть пару дорожек кокаина. После того как я кончил три-четыре раза, в возбужденном состоянии мне достаточно было дюжины движений, чтобы вызвать эякуляцию. Дважды меня рвало. Перед тем как уснуть, я оставил сообщение на автоответчике Кейко Катаоки, предупредив ее, что вылетаю в Париж. Будильник звонил очень дол го. В тот момент, когда я наконец продрал глаза, этот звенящий звук напомнил мне голос моей матери, когда она сердилась. Мне было дурно. Мне никогда еще не было так тошно, я сам себе был противен. Поднявшись, я сразу проглотил тройную дозу аспирина и алка-зельцера, вытирая пот, струившийся по моему телу. Когда я сложил чемоданы и спустился вниз, чтобы отдать ключ на вахту, мне передали небольшой сверток, оставленный на мое имя Язаки.

«Подарок для парижской актрисы. В нем кое-что, что ты тоже любишь. Смотри не потеряй».

На мне был костюм и галстук, и еще я гладко зачесал волосы, собрав их в хвост на затылке, чтобы не слишком отличаться от остальных пассажиров «конкорда». Билет стоил в два раза дороже, чем место в первом классе обычного рейса. Пассажиры «конкорда» имели право на такси-лимузин, который должен был доставить их к отелю из аэропорта Шарля де Голля. Я вдруг вспохватился. что не подтвердил свою бронь в парижском отеле. У стойки «Эр Франс» мне предложили другой отель и забронировали номер на мое имя. Я протянул, поморщившись, свою кредитную карточку, вспомнив, как Язаки разминал порошок своей платиновой. У меня была «Американ Экспресс», но не «Голд» и не «Платинум», я, вероятно, был единственным пассажиром «конкорда» с обыкновенной кредиткой. Я понял, что находилось в пакете, который Язаки передал мне для Рейко. Я выполнял роль конвоира. К свертку было приложено письмо, отпечатанное на машинке. Оно было подписано не Язаки, а каким-то вымышленным именем, и заканчивалось так: «От одного друга Ван Гога». «Сколько наркоты могло поместиться в этой посылке размером примерно в четыре пачки сигарет? Не меньше ста граммов», — думал я. «Держись подальше от Язаки», — предупреждал меня японец с длинными космами, бомж, говоривший с акцентом кансаи. Может быть, он хотел предупредить меня именно об этом? А может, вся эта история была не чем иным, как хорошо разыгранной комедией, чтобы сделать из меня банального челнока? Я слишком устал, чтобы серьезно задумываться над этим, к тому же вино, которое нам подавали на борту, совершенно притупило мои умственные способности. Еда была отменной, и теперь я, кажется, понимал тех девушек, что продавали свое тело, чтобы позволить себе подобную роскошь. Я постиг непреодолимую привлекательность подобного «спецобслуживания» для нормального человека, когда он соглашается платить за это настоящую цену. Естественная улыбка стюарда, запах соусов и подаваемых блюд, которые я видел впервые в жизни, и это вино, одного аромата которого было достаточно, чтобы я захмелел, действовали безотказно и успокаивали мое тело и нервы, взбудораженные кокаином. Язаки, Кейко Катаока и Рейко познали этот другой мир. «Чертовы избранники», — прошептал я. «Обычный человек. попытайся он перенять их образ жизни, сгорел бы в один день», — сказал Ган. Деньги помогали сгладить истощение моральных и физических сил, вызванное погоней за удовольствиями. «Конкорд» продолжал снижение по направлению к Парижу, где жила Рейко, Рейко — третье главное действующее лицо этой истории. Самолет, казалось, погружался в ночь в самом разгаре дня.

 

Шофер лимузина — «вольво» цвета морской волны — ожидал меня у выхода из зала прибытия. В руках у него была табличка размером с открытку, на которой стояло мое имя: «Господин Миясита». Таможню я прошел без проблем. Я заметил одного-единственного служащего, который даже не дал себе труда взглянуть на мой паспорт. Было одиннадцать часов вечера, в такое время прибывали только пассажиры «конкорда». Я поменял в обменнике пятьсот долларов на франки и сел в лимузин. Шофер оказался азиатом. Я спросил по-английски его национальность. «Вьетнамец», — ответил он. Машина мчалась со скоростью сто восемьдесят километров в час, направляясь по автостраде к центру города.

По дороге я задремал и увидел кошмарный сон. Когда я открыл глаза, передо мной возвышался какой-то каменный монумент. Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что это была Триумфальная арка. Естественно, она походила на те фотографии, которые я уже видел раньше. Я приехал в Париж в первый раз, но у меня было такое впечатление, что меня сюда притащили, а не то чтобы я оказался здесь по своей воле. Для меня Триумфальная арка всегда была символом чего-то далекого и несбыточного. Я уже спрашивал себя, правильно ли было вот так, походя, взирать на этот монумент, когда машина въехала на площадь, мощенную плиткой: «Площадь Согласия», — сказал вполголоса водитель. Площадь тонула в мягком оранжевом свете фонарей. Взглянув на противоположный конец площади, я заметил вдали Эйфелеву башню. Вдоль улиц дома выстраивались в безупречную линию. Это был город, который заставлял вас реально осознать законы перспективы. Я впервые открывал для себя городской пейзаж, который намного превосходил возможности невооруженного глаза и, казалось, душил меня, в то же время сообщая мне странное мазохистское чувство защищенности.

Отель располагался в четырех-пяти кварталах от Сены. От взгляда на величественные люстры, свисавшие с потолка, кружилась голова; их свет отражал мрамор, устилавший пол в холле. Стойка приемной казалась крошечной по сравнению с размерами всего помещения. Было уже поздно. Консьерж быстро уладил все формальности, дав мне заполнить карточку гостя. Лифт представлял собой редкостную древность, которая подозрительно кряхтела и поскрипывала, поднимаясь наверх. Вход в кабину преграждала металлическая решетка.