Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 54 страница

себя веревки не дадим.

 

 

X x x

 

 

Высокие гости не разъехались и после принятия трудного решения, ибо

Фандорин высказал твердое убеждение, что ответ от Линда последует в самом

скором времени: такими же световыми сигналами, телеграфом (в Александрийском

дворце имелся аппарат), телефонным звонком или каким-нибудь совершенно

необычным способом. Эраст Петрович сказал, что однажды в подобных

обстоятельствах послание от доктора влетело в окно вместе со стрелой,

пущенной с большого расстояния.

Подумать только - самодержец всероссийский, генерал-адмирал флота,

командующий гвардией и московский генерал-губернатор терпеливо ожидали,

когда им соблаговолит ответить какой-то проходимец! Уверен, что ничего

подобного в русской истории не происходило со времен тильзитских переговоров

с Корсиканцем, но Бонапарт по крайней мере был император.

Чтобы не терять времени даром, великие князья стали инструктировать

высочайшего племянника по части приема иноземных послов и августейших особ,

прибывающих на торжества. Именно в этих встречах и состоит главный

политический смысл коронации, ибо под видом протокольных аудиенций нередко

решаются многие деликатнейшие вопросы межгосударственных отношений, делаются

ответственнейшие дипломатические демарши, составляются новые альянсы.

Безусловно, его величество был еще слишком неопытен в подобных

тонкостях и нуждался в наставлении. Не говоря уж о том, что покойный

государь, бывший не очень высокого мнения об умственных способностях

цесаревича, не считал нужным посвящать его в секреты высшей дипломатии. К

примеру, новый император лишь после вступления на престол, да и то не сразу,

узнал, что направление русской внешней политики тайным образом повернулось в

совершенно противоположную сторону: хотя по видимости мы остаемся другом его

величества кайзера, нами заключен негласный оборонительный союз со злейшим

врагом германцев Францией. И это был далеко не единственный сюрприз для

молодого наследника.

Инструктаж носил весьма щекотливый характер, и я, убедившись, что на

столе есть все необходимое, счел за благо удалиться. Щекотливость состояла

не столько даже в секретности сведений, сколько в сугубо родственном тоне,

который приняла беседа. Дело в том, что его императорское величество не

очень быстро усваивал сказанное, и августейшие дядья стали терять терпение,

иногда употребляя в адрес племянника выражения, возможно, допустимые между

близкими родственниками, но немыслимые в присутствии слуг.

Что ж, у меня были собственные гости, хоть и менее именитые, но

несравненно более взыскательные. Устроив господина Фандорина, полковника

Карновича и князя Глинского в большой гостиной, где мой помощник Сомов подал

им кофе и сигары, я отправился в лакейскую, маленькую уютную комнатку на

первом этаже, расположенную по соседству с кухней. Там пили чай дворецкий

генерал-губернатора Фома Аникеевич, дворецкий старшего из великих князей

Лука Емельянович, камердинер его величества Дормидонт Селезнев и

фандо-ринский японец Маса. Я попросил мадемуазель Деклик время от времени

заглядывать к моим гостям, чтобы они не чувствовали себя покинутыми - и еще

для того, чтобы чем-нибудь занять бедную женщину, раздавленную обрушившимся

на нее несчастьем. Отлично знаю по собственному опыту, что в минуту тяжких

нравственных страданий нет лучшего средства, чем исполнение светских

обязанностей. Помогает держать себя в руках.

Войдя в лакейскую, я обнаружил там кроме бледной, но по видимости

совершенно спокойной гувернантки, еще и мистера Фрейби, сидевшего чуть

поодаль от всей компании с неизменной книжкой в руках. Впрочем, удивляться

тут было нечему. На улице шел дождь, английские джентльмены отправились на

свой вынужденный променад, и мистеру Фрейби, должно быть, прискучило сидеть

у себя в комнате. Всякому дворецкому известно, что лакейская - это нечто

вроде гостиной или, выражаясь на британский манер, клуба для старшей

прислуги.

В первый миг присутствие англичанина меня расстроило, поскольку я

намеревался провести с моими гостями собственный тайный совет, однако сразу

же вслед за тем я вспомнил, что мистер Фрейби не понимает по-русски ни

единого слова. Что ж, пусть сидит читает.

Обслуживал нас новый лакей Липпс, в опытности и вышколенности которого

я уже имел возможность убедиться. Он и сам превосходно понимал, какому

важному экзамену сейчас подвергается, и делал все безукоризненно - я следил

за ним со всей возможной придирчивостью, но никаких оплошностей не заметил.

Я велел Липпсу находиться за дверью, ибо разговор для его ушей не

предназначался, и когда нужно было что-то принести или убрать, звонил в

колокольчик. Чухонец быстро, но без спешки - то есть именно так, как

положено - исполнял требуемое, и снова исчезал за дверью.

Более строгих и понимающих ценителей лакейского искусства, чем мои

гости, верно, было не сыскать во всем белом свете. В особенности это

касалось почтенного Фомы Аникеевича.

Следует пояснить, что у нас, слуг, своя иерархия, зависящая отнюдь не

от статуса наших господ, а исключительно от опыта и достоинств каждого. И по

этой иерархии главным из нас вне всякого сомнения являлся Фома Аникеевич,

дворецкий его высочества Симеона Александровича, самого младшего из

августейших дядьев. С Лукой Емельяновичем мы были примерно на равных, а вот

Дормидонт, царский камердинер, при всем блеске занимаемой им должности

почитался в нашем кругу еще подмастерьем. Он и сам знал свое место, сидел

скромно, не откидываясь на спинку стула, старался поменьше говорить и

побольше слушать. Общее мнение на его счет было такое: способный,

наблюдательный, умеет учиться и далеко пойдет. Из хорошей дворцовой семьи,

да оно и по имени-отчеству видно - Дормидонт Кузьмич. Все наши, из природных

служителей, получают при крещении самые простые, старинные имена, чтоб в

мире был свой порядок и всякое человеческое существо имело прозвание

согласно своему назначению. А то что за лакей или официант, если его зовут

каким-нибудь Всеволодом Аполлоновичем или Евгением Викторовичем? Один смех

да путаница.

За полтора года нового царствования Дормидонт изрядно вырос в мнении

дворцовых знатоков. Чего стоит хотя бы тот случай в Ливадии, сразу после

кончины прежнего государя, когда новый император, пребывая в расстроенных

чувствах, едва не вышел к соболезнующим в погонах и без черного банта.

Селезнев поймал его величество за локоть, когда уже распахнулись двери, и в

пять секунд поменял погоны на эполеты, да еще успел прикрепить к аксельбанту

траурный креп. То-то был бы конфуз!

Но, конечно, до таких орлов, как Фома Аникеевич или покойный Прокоп

Свиридович ему еще далеконько. Фоме Аникеевичу выпал тяжкий крест - состоять

при такой особе, как Симеон Александрович. Одно слово - не позавидуешь.

Сколько раз Фома Аникеевич уберегал его высочество от стыда и срама! Если у

генерал-губернаторской власти в Москве еще сохраняется хоть какой-то

авторитет, то лишь благодаря великой княгине Елизавете Феодоровне да

дворецкому.

А про Прокопа Свиридовича, служившего камердинером при Александре

Освободителе, в нашем кругу рассказывают легенды.

Один раз в балканскую кампанию, аккурат во время третьей Плевны,

шальная турецкая граната упала прямо перед государем, который как раз

изволил полдничать. Прокоп Свиридович, как полагается, стоял рядышком,

держал поднос. На подносе чашка бульону, булочка и салфетка.

А тут откуда ни возьмись огненный шар! Упал в малую, поросшую травой

ямку - шипит там, прыгает, дымом плюется, сейчас шарахнет. Вся свита вокруг

так и замерла, один только камердинер не растерялся: не уронив подноса,

сделал два мелких шажка к ямке и бульоном на гранату! Фитиль-то и погас. Тут

самое примечательное, что его величество, увлеченный закуской, этого

маленького происшествия вовсе не заметил и только удивился, что в поданной

чашке так мало бульону. Комиссарову за то, что пистолет цареубийцы

Каракозова отвел, было дворянское звание пожаловано, а Прокопу Свиридовичу -

как говорят в народе, кукиш с хреном, потому что никто из свидетелей,

дежурных генералов и флигель-адъютантов, ничего царю не объяснил.

Устыдились, что камердинер решительнее и смелее их оказался, а сам Прокоп

Свиридович был не таков, чтоб заслугами хвастать.

Но еще большую отвагу этот выдающийся служитель проявил на ином фронте,

интимном. Можно сказать, сохранил мир и спокойствие в августейшей семье.

Однажды в день ангела императрицы его величество совершил оплошность -

вынимая из кармана подарок, кольцо с большим сапфиром в виде сердечка и

инициалами государыни, выронил на пол другое, точно такое же, только с

инициалами княгини Тверской.

- Что это, Сэнди? - спросила императрица, близоруко прищурившись на

покатившийся по ковру маленький кружок, и потянула из сумочки лорнет.

Государь весь обмер и не нашелся, что ответить. А Прокоп Свиридович,

быстро нагнувшись, поднял кольцо и моментально проглотил. Сначала сглотнул,

а потом уж почтительнейше пояснил:

- Виноват, ваше императорское величество, это у меня медицинская

лепешка от катара выпала. Очень что-то желудком маюсь.

Вот какой это был человек - ему после сам Пирогов из живота кольцо

вырезал.

Именно пример Прокопа Свиридовича вдохновил меня, когда в прошлом году

я, смею думать, неплохо выручил Георгия Александровича из почти такой же

деликатной коллизии, возникшей с письмом балерины Снежневской. Слава богу,

бумага не сапфир, так что обошлось без хирургического вмешательства.

Когда я присоединился к почтенному собранию, разговор шел о грядущих

торжествах. Дормидонт, явно волнуясь, что и понятно - нечасто ему доводилось

говорить в таком обществе - рассказывал интересное про государя. Фома

Аникеевич и Лука Емельянович благосклонно слушали. Японец, надувая щеки и

пуча свои раскосые глазки, пил чай из блюдца. Мадемуазель учтиво кивала, но

по глазам было видно, что мысли ее далеко отсюда (кажется, я уже поминал,

что при всей выдержанности она не очень-то властна над своим взглядом).

Мистер Фрейби уютно пыхтел трубкой и перелистывал страницы книжки.

-...Характер закаляют, - говорил Дормидонт в тот миг, когда я вошел в

лакейскую. Увидел меня, почтительно приподнялся и продолжил. - Сами очень

суеверны, но хотят во что бы то ни стало судьбу перебороть. Нарочно приезд в

Москву на несчастливый день назначили, Иова Многострадального, а переезд

из-за города в Кремль - на тринадцатое число, хотя можно бы и раньше.

По-моему, зря это, к чему судьбу-то искушать. Вот вам Иов вчерашний - сами

видите, чем он обернулся. - И красноречиво посмотрел в мою сторону, видимо,

полагая невместным более подробно высказываться по поводу беды, постигшей

Зеленый двор.

- Что вы на это скажете, Лука Емельянович? - спросил Фома Аникеевич.

Дворецкий Кирилла Александровича, человек степенный и обстоятельный,

немного подумал и сказал:

- Что ж, укрепление воли для монарха - дело неплохое. Его величеству не

помешало бы иметь характер покрепче.

- Вы про это так думаете? - покачал головой Фома Аникеевич. - А

по-моему, нехорошо это. Править, как и жить, надобно легко и радостно,

судьба таких любит. А кто сам на себя беду накликает, к тому она тучей

валит. У нас и без того государство не очень-то веселое, а если еще и

государь этак каркать станет... Опять же и ее величество тоже ведь

характером тяжелы и нерадостны. Вот войдет царь в возраст и силу, станет

править сам, и министров себе таких же мрачных и неудачливых подберет.

Известно - каков царь, таков и псарь.

Меня поразило не то, что Фома Аникеевич так свободно рассуждает о его

величестве (это в нашем кругу меж своими заведено и для дела полезно), а то,

что он ничуть не сторожится чужого человека - японца. Очевидно, в мое

отсутствие фандоринский слуга успел чем-то заслужить особенное доверие Фомы

Аникеевича. Он человек проницательный, людей видит насквозь и отлично знает,

при ком что можно говорить, а что нельзя.

По гладкой, бесстрастной физиономии азиата было неясно, понимает ли он,

о чем идет речь, или же просто надувается чаем.

- А что об этом думаете вы, Афанасий Степанович? - обернулся Фома

Аникеевич ко мне, и по его вопросительному взгляду я понял, что вопрос задан

совсем в ином смысле: считаю ли я возможным обсуждать главное или же

предпочту ограничиться беседой на отвлеченный предмет.

- Поживем - увидим, - ответил я, садясь и звоня в колокольчик, чтобы

Липпс налил и мне чаю. - В истории бывало, что весьма слабовольные

наследники со временем проявляли себя самым достойным образом. Взять хотя бы

Александра Благословенного или того же Франца-Иосифа.

Говорил одно, а думал про другое: вправе ли я говорить о принятом

наверху решении?

Японец так или иначе узнает от своего хозяина. Мадемуазель в неведении

тоже держать нельзя - это было бы слишком жестоко. Фома Аникеевич и Лука

Емельянович могут дать дельный совет. Неловкость создавало только

присутствие мистера Фрейби.

Почувствовав мой взгляд, британец, оторвал глаза от книги и пробурчал

что-то неразборчивое - трубка закачалась вверх-вниз.

- Я все знаю, - перевела мадемуазель на русский, произнося вместо "все"

"всио". - Милохд хассказал.

Батлер снова уткнулся в книгу, давая понять, что на него можно не

обращать внимания.

Что ж, значит, и в Англии у господ от дворецких секретов нет. Тем

лучше.

Я коротко рассказал своим товарищам о письме, о зловещем докторе и о

решении, принятом на тайном совете. Слушали меня молча. Только когда я

сказал о том, что доктор Линд своих пленников живыми не возвращает,

мадемуазель не сдержавшись ахнула и сжала над столом крепкие кулачки. Чтобы

помочь ей справится с понятным волнением, я сделал небольшое отступление,

поведав о чудесной выдержанности, проявленной Георгием Александровичем. Но

отклик мадемуазель (как это, впрочем, часто бывало) меня удивил.

- У Геохгий Александхович шестехо сыновья от ее высочество и еще два от

маленькой балехины. Если бы доктох Линд похищал единственная дочь его

высочество - о, он вел бы себя совсем не так.

- Я, признаться был эпатирован - и самим суждением (возможно, не

лишенным справедливости, потому что любимицей Георгия Александровича и в

самом деле являлась Ксения Георгиевна), и нетактичным упоминанием о госпоже

Снежневской.

Фома Аникеевич повернул разговор и тем смягчил неловкость:

- Не можем ли мы, слуги, со своей стороны что-либо сделать?

Вот что значит истинный дворецкий - в нескольких скупых словах сразу

отмел шелуху и обозначил главное. Все-таки все мы перед ним сущие карлики.

- Извините, Афанасий Степанович, что я говорю это,

- с всегдашней своей учтивостью продолжил Фома Аникеевич, - однако речь

идет не только о жизни Михаила Георгиевича, но и о материях еще более

значительных - судьбе монархии и самое российской государственности. При

всех наших внутренних потрясениях, разбродах и шатаниях, при явной слабости

и неопытности государя - еще и такой удар, да на глазах у общества и всего

мира. Здесь можно ожидать каких угодно последствий. Мы, слуги дома

Романовых, не должны этого допустить.

Японец бухнул блюдцем о стол, и так стремительно наклонился лбом к

скатерти, что я испугался - не апоплексия ли. Нет, оказалось, что это такой

поклон. Склонив круглую голову к самой скатерти, азиат с чувством обратился

к Фоме Аникеевичу:

- Это срова истинного самурая. Фома-сэнсэй, вы брагародный черовек.

"Самурай" - это такой японский рыцарь, я читал. Что означало слово

"сэнсэй", мне было неизвестно. Надо полагать, какое-нибудь почтительное

восточное обращение навроде cher maitre.

Фома Аникеевич ответил вежливым поклоном, и японец распрямился.

- Нада памагачь маему гаспадзину, - заявил он на своем диковинном, но

вполне понятном русском. - Мой гаспадзин одзин модзет спасчи маренького одзи

и чесчь империи.

- Я много слышал об Эрасте Петровиче, господин Маса, - сказал Фома

Аникеевич. - Кажется, во времена губернаторства князя Долгорукого он

совершил здесь, в Москве, немало выдающихся деяний?

Я не знал, что Фома Аникеевич осведомлен о Фандорине, но ничуть этому

не удивился.

Японец же солидно произнес:

- Да, отень-отень много. Но это невадзьно. Вадзьно, сьто мой гаспадзин

не будзет жичь, есри живет докутор Ринд.

Сказано было не вполне складно, но смысл я понял.

Мадемуазель спросила с совсем иным акцентом, гораздо более приятным для

слуха:

- Но что он может сдьелать, ваш господин?

- Все, - отрезал Маса. - Господзин модзет сдерачь все. Докутор Ринд

жичь не будзет.

Фома Аникеевич вздохнул, что, очевидно, означало: нашими бы устами да

мед пить.

- Сударыня, господа. Я предлагаю следующее...

Сразу стало тихо, и даже мистер Фрейби оторвался от книги, с интересом

глядя на Фому Аникеевича поверх очков.

- Наши господа, к сожалению, в неважных отношениях между собой. Это

может помешать делу. Давайте договоримся, что хоть мы, слуги, будем заодно.

Станем предупреждать друг друга и оберегать его величество и их высочества

от ошибок. Насколько это в наших силах.

Так и было сказано - просто и мудро.

Тут в лакейскую просунул голову мой помощник Сомов и, приложив руку к

груди, извинился:

- Афанасий Степанович, господа, прошу прощения, но мадемуазель Деклик

просят к ее высочеству. И тут же с поклоном удалился.

- Ах да, мсье Зьюкин, - оборотилась ко мне гувернантка. - Бедньяжка

Ксения ничего не знает. Что я могу ей сказать?

- Не следует говорить ее императорскому высочеству про угрозы Линда, -

сурово сказал я, несколько покоробленный фамильярностью в отношении Ксении

Георгиевны. - Просто скажите ее императорскому высочеству, что похитители

требуют выкуп и что выкуп будет заплачен.

По-моему, она вышла должным образом пристыженная.

Уже через минуту я пожалел об отсутствии мадемуазель, потому что мистер

Фрейби вдруг разверз уста и произнес какое-то короткое слово.

- Что вы изволили сказать? - переспросил Фома Аникеевич.

- Он сказар "сьпион", - перевел Маса, который, оказывается, понимал

по-английски.

- В каком смысле "шпион"? - не сообразил я.

Британец с надеждой посмотрел на Фому Аникеевича, и тот вдруг

озабоченно нахмурился.

- Господин Фрейби совершенно прав. Здесь не обошлось без шпиона.

Похитители были слишком хорошо осведомлены о ваших вчерашних перемещениях.

Не хочу вас расстраивать, Афанасий Степанович, но очень вероятно, в вашем

штате - лазутчик доктора Линда. Вы можете поручиться за свою прислугу?

Я почувствовал, что бледнею.

- Вовсе нет. За петербуржских я ручаюсь. Все кроме Липпса - того, что

нам прислуживает - из старых и проверенных. Но у меня здесь еще временный

штат из девяти человек, да приходящие. Местных я не знаю совсем, ими

распоряжается Сомов.

- Значит, требуется сугубая осторожность, - веско произнес Лука

Емельянович.

А Фома Аникеевич сказал англичанину:

- Благодарю вас, мистер Фрейби, за дельное замечание.

Тот непонимающе пожал плечами, и я вспомнил, что у меня в кармане

имеется дареный лексикон.

"Благодарить" по-английски было "тэнк". "Вас" еще проще - "ю".

Я так и сказал:

- Тэнк ю, мистер Фрейби.

Он кивнул и снова уткнулся в своего Trollope (я посмотрел в

библиотеке-это такой английский романист).

Мы еще некоторое время обсуждали между собой способы, при помощи

которых сможем конфиденциальным образом сноситься друг с другом, а потом

совещание было прервано - снова в дверь просунулся Сомов, и по выражению его

лица я понял: случилось что-то особенное.

Извинившись, вышел в коридор.

- Вот, - почему-то шепотом произнес Сомов, протягивая мне какой-то

белый конверт. - Нашли. Швейцар подобрал. Откуда взялось, неизвестно.

Я взял конверт и прочел написанные карандашом печатные буквы:

AVEC LES COMPLIMENTS DE DR. LIND (С приветом от д-ра Линда (фр.)) Лишь

невероятным усилием воли я сохранил внешнюю невозмутимость.

- Где нашли?

- На крыльце, перед самыми дверьми. Швейцар вышел посмотреть, не

кончился ли дождик, а оно лежит.

Значит, могли подбросить и снаружи, подумал я. Перелезли через ограду и

подкинули, очень просто. От этого стало легче. Но совсем чуть-чуть.

Открывать конверт я, конечно, не стал, хотя он был не заклеен - скорее

понес в бельэтаж. Если бы Сомов не смотрел мне вслед, то и побежал бы.

У дверей малой гостиной, прежде чем войти, остановился и прислушался. Я

делаю так всегда, и вовсе не для того, чтобы подслушивать, а чтобы не

помешать своим стуком чему-нибудь важному или интимному.

Изнутри донесся густой, сердитый голос Кирилла Александровича:

- Ники, ну нельзя же быть таким болваном! Во время аудиенции

Ли-Хун-Чжану про концессии ничего говорить не нужно! Ни в коем случае! Ты

все испортишь!

Я поневоле покачал головой, подумав, что долго так продолжаться не

может. Государь вовсе не так безволен, как кажется их высочествам. И

злопамятен.

Громко постучал, передал послание и тут же вышел обратно в коридор.

Ждать пришлось не более пяти минут. Выглянул Георгий Александрович и

поманил меня пальцем. Его взгляд показался мне каким-то странным.

Точно так же смотрели на меня государь и остальные великие князья -

будто видели меня в первый раз или, скажем, впервые заметили, что на свете

существует человек по имени Афанасий Степанович Зюкин. Очень мне это не

понравилось.

- Ты ведь знаешь по-французски? - спросил Кирилл Александрович. -

На-ка, почитай.

Я не без трепета взял развернутый листок, прочел:

 

Условия приняты, но плата за каждый день отсрочки - миллион. Завтра в

три пополудни ваш посредник один, в открытой коляске, должен следовать по

Садовому кольцу от Калужской площади в сторону Житной улицы. Деньги должны

быть в чемодане, казначейскими билетами по двадцать пять рублей. При

малейших признаках нечестной игры с вашей стороны я считаю себя свободным от

каких-либо обязательств и верну вам принца - как и обещал, частями.

И последнее. Посредником должен быть тот слуга, что был в саду: с

бородавкой на щеке и собачьими бакенбардами.

Искренне ваш, Доктор Линд

 

Первым чувством, которое я испытал, была обида. Favoris de chien

(Собачьи бакенбарды (фр))? Это он так про мои ухоженные бакенбарды?!

Лишь потом до меня дошел весь пугающий смысл послания.

 

8 мая

 

После долгих перезвонов между Петровским дворцом,

генерал-губернаторской резиденцией и Эрмитажем руководить операцией было

поручено полковнику Карновичу. Московский обер-полицмейстер получил

распоряжение оказывать всемерное содействие, а Фандорину досталась не совсем

понятная роль советника, да и то лишь по настоятельному требованию Георгия

Александровича, после спасения дочери свято уверовавшего в необыкновенные

качества отставного чиновника особых поручений.

Про Карновича мне, как и всем прочим, известно было совсем немногое,

потому что у подножия трона этот загадочный человек очутился совсем недавно.

Ни по возрасту, ни по чину, ни по связям состоять на такой ответственной,

даже можно сказать, ключевой должности ему не полагалось бы, тем более что

до сего высокого назначения Карнович исполнял скромную должность начальника

одного из губернских жандармских управлений. Однако после громкого раскрытия

анархистской террористической организации про молодого полковника заговорили

как про восходящую звезду политического сыска, и вскоре этот тихий,

неприметный господин, вечно прячущий глаза за синими очками, уже заведывал

охраной его величества - взлет поистине редкостный и не снискавший Карновичу

расположения придворных. Хотя кто ж из начальников дворцовой полиции, по

роду службы чересчур осведомленных о слабостях и тайнах близких к престолу

особ, когда-либо пользовался симпатиями двора? Такая уж это должность.

Зато обер-полицмейстер Ласовский слыл в обеих столицах фигурой

известной и почти легендарной. Петербургские газеты (московские-то не

осмеливались) любили описывать чудачества и самодурства этого новоявленного

Архарова: и его разъезды по улицам в знаменитой полицмейстерской упряжке с

лучшими во всем городе лошадьми, и особое увлечение пожарной службой, и

сугубую строгость к дворникам, и прославленные приказы, ежедневно печатаемые

в "Ведомостях московской городской полиции". Да я и сам утром прочел в этой

занимательной газете, на первой же странице, приказ следующего содержания:

 

При проезде 7 мая мною замечено: по Воскресенской площади против

Большой Московской гостиницы ощущалось зловоние от протухших селедок, не

убранных дворниками; в 5 часов 45 минут утра стоявшие у Триумфальных ворот

два ночных сторожа вели праздные разговоры; в 1 час 20 минут пополудни на

углу Большой Тверской-Ямской и площади Триумфальных ворот не было на посту

городового; в 10 часов вечера на углу Тверской улицы и Воскресенской площади

городовой взошел на тротуар и ругался с извозчиком.

Предписываю всех виновных городовых, сторожей и дворников подвергнуть

аресту и штрафованию.

Исправляющий должность московского обер-полицеймейстера полковник

Лосевский.

 

Конечно, входить в подобные мелочи начальнику полиции миллионного

города не следовало бы, но некоторые из московских нововведений, на мой

взгляд, не грех бы и у нас в Петербурге перенять. К примеру, тоже поставить

городовых на перекрестках, чтоб направляли движение экипажей, а то на

Невском и набережных бывает истинное столпотворение - ни пройти, ни

проехать. Неплохо бы также, по московскому обычаю, запретить извозчикам под

страхом штрафа ругаться и ездить в немытых колясках.

Но нрав у полковника Ласовского и в самом деле был крут и причудлив, в

чем я имел возможность удостовериться во время инструктажа перед операцией.

Хоть главным моим наставником был Карнович, обер-полицмейстер постоянно

встревал с собственными замечаниями и всем своим видом показывал, что

истинный хозяин в первопрестольной - он, Ласовский, а не заезжий выскочка.

Меж двумя полковниками то и дело вспыхивал спор по поводу того, следует ли

арестовывать докторова посланца, который явится за деньгами, причем

московский полковник решительно выступал за немедленный арест и клялся

вытрясти из сукина сына душу со всеми потрохами, а царскосельский полковник

не менее решительно высказывался за осторожность и напирал на угрозу для

жизни Михаила Георгиевича. Фандорин находился здесь же, в гостиной, но в

споре участия не принимал.

Карнович принял ряд мер, показавшихся мне очень толковыми. Впереди моей

коляски будут следовать три замаскированных экипажа с агентами в штатском,

сзади еще пять. Все агенты из дворцовой охраны - молодцы один к одному. Их

задача не схватить линдова посланца, а "сесть ему на хвост" (как выразился

полковник) и "довести" его до логова похитителей. Кроме того, особая группа

чиновников казначейства со вчерашнего вечера сидела и переписывала номера

всех купюр, передаваемых Линду. От каждой из них впоследствии потянется своя

ниточка.

Моя задача выглядела просто: не спеша ехать по Садовому кольцу и ждать,

пока злодеи себя проявят, а затем потребовать от их человека, чтобы меня

отвезли к его высочеству и до тех пор, пока я не увижу Михаила Георгиевича