Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 50 страница

стоял у, дверей такой важный, с раззолоченной булавой и бакенбарды на обе

стороны, все дамы смотрели только на тебя, а на кузена Ники никто и не

взглянул, хоть он и император. Надо, надо тебя обрить или хотя бы остричь.

На самом деле моя "феноменальная растительность" не представляла собой

ничего из ряда вон выходящего: усы с подусниками и бакенбарды - возможно,

пышные, но не чрезмерные и уж во всяком случае содержавшиеся в достойном

виде. Такие же носил и мой отец, и мой дед, так что ни бриться, ни стричься

я не намеревался.

- Ладно тебе, Полли, - заступился за меня Эндлунг. - Не мучай Афанасия

Степановича. Ходи-ка лучше, твой черед.

Видно, все-таки придется объяснить про мои отношения с лейтенантом. Тут

ведь своя история.

В первый же день плавания на корвете "Мстислав", как только вышли из

Севастополя, Эндлунг подстерег меня на палубе, положил руку на плечо и

сказал, глядя наглыми, совершенно прозрачными от выпитого при проводах вина

глазами:

- Что, Афоня, лакейская душа, швабры распустил? Бризом разметало? [Мои

бакенбарды от свежего морского ветра и в самом деле несколько растрепались -

в дальнейшем мне пришлось на время путешествия их немного укоротить.] Не в

службу, а в дружбу - слетай к сквалыге-буфетчику, скажи, его высочество

велел бутылочку рома прислать - чтоб не укачало.

Эндлунг меня еще по дороге, пока ехали поездом до Севастополя, все

дразнил и поддевал в присутствии его высочества, но я терпел, ждал случая

объясниться наедине. Вот случай и представился.

Я деликатно, двумя пальцами, снял руку лейтенанта (в ту пору еще

никакого не камер-юнкера) со своего плеча и учтиво так говорю:

- Если вам, господин Эндлунг, пришла фантазия озаботиться дефиницией

моей души, то точнее будет назвать ее не "лакейской", а "гоф-фурьерской",

ибо за долгую беспорочную службу при дворе его величества мне пожаловано

звание гоф-фурьера. Чин этот относится к 9 классу и соответствует чину

титулярного советника, армейского штабс-капитана или флотского лейтенанта

(последнее я намеренно подчеркнул).

Эндлунг вскинулся:

- Лейтенанты за столом не прислуживают!

А я ему:

- Прислуживают, сударь, в ресторане, а августейшей семье служат. Всяк

по-своему, согласно чести и долгу.

Вот после этого самого случая Эндлунг и стал со мной как шелковый:

говорил вежливо, шуток больше не позволял, а звал по имени-отчеству и только

на "вы".

Надобно сказать, что у человека моего положения с обращением на "вы" и

"ты" отношения особенные, потому что и статус у нас, дворцовых служителей,

особенный. Трудно растолковать, как это получается, что от одних людей

оскорбительно обращение на "ты", а от других обидно услышать "вы". Но

служить я могу только этим последним, если вы понимаете, что я имею в виду.

Попробую объяснить. Обращение на "ты" я сношу только от августейших

особ. Нет, не сношу, а почитаю за привилегию и особое отличие. Я был бы

просто убит, если бы Георгий Александрович, ее высочество или кто-нибудь из

их детей, хоть бы и самых младших, вдруг сказал мне "вы". Третьего года у

меня вышло разногласие с Екатериной Иоанновной по поводу одной горничной,

которую несправедливо обвинили в легкомыслии. Я проявил твердость, настоял

на своем, и великая княгиня, обидевшись, целую неделю мне "выкала". Я очень

страдал, осунулся, по ночам не мог спать. Потом мы, конечно, объяснились.

Екатерина Иоанновна с присущим ей великодушием признала свою неправоту, я

тоже повинился и был допущен к руке, а она поцеловала меня в лоб.

Но я отвлекся.

Прислуживал играющим младший лакей Липпс, из новичков, которого я

специально взял с собой, чтобы приглядеться, чего он стоит. Раньше служил в

эстляндском поместье графа Бенкендорфа и был рекомендован мне мажордомом его

сиятельства, моим давним знакомцем. Вроде бы расторопный малый и

немногословен; но хороший слуга, в отличие от плохого, распознается не

сразу. На новом месте любой тянется изо всех сил, тут нужно выждать

полгодика-годик, а то и все два. Я понаблюдал, как Липпс подливает коньяку,

как ловко он заменил испачканную салфетку, как стоит на месте - это очень,

очень важно. Стоял он правильно - не переминался с ноги на ногу, головой не

вертел. Пожалуй, можно выпускать и к гостям на малые приемы, решил я.

А игра шла своим ходом. Сначала проиграл Эндлунг, и Павел Георгиевич

ездил на нем верхом по коридору. Потом фортуна отвернулась от его

высочества, и лейтенант потребовал, чтобы великий князь совершенно раздетым

сбегал в туалетную комнату и принес оттуда стакан воды.

Пока Павел Георгиевич с хохотом раздевался, я потихоньку выскользнул за

дверь, позвал камердинера и велел, чтобы никто из слуг в великокняжеский

салон не заглядывал, а сам прихватил из дежурного купе накидку. Когда его

высочество, озираясь и прикрываясь рукой, выскочил в коридор, я хотел было

накинуть ему на плечи это длинное одеяние, но Павел Георгиевич с возмущением

отказался, сказав, что слово есть слово, и пробежал до туалетной комнаты и

потом обратно, причем очень смеялся.

Хорошо, что мадемуазель Деклик не выглянула на смех. К счастью, его

высочество Михаил Георгиевич, несмотря на поздний чае, еще не ложился -

изволил вприпрыжку скакать на сиденье и потом долго качался на портьере.

Обыкновенно в половине девятого младший из великих князей уже спит, но тут

мадемуазель сочла возможным сделать послабление, сказав, что его высочество

слишком возбужден путешествием и все равно не уснет.

У нас, в Зеленом доме, детей воспитывают нестрого, не то что при Синем

дворе, у Кирилловичей. Там придерживаются семейных традиций государя Николая

Павловича: мальчиков воспитывают по-солдатски, с семи лет обучают фрунту,

закаляют холодными обливаниями и укладывают спать в походные койки. Георгий

Александрович же слывет в императорской семье либералом. Сыновей воспитывает

мягко, на французский манер, а единственную дочь, свою любимицу, по мнению

родственников, и вовсе избаловал.

Ее высочество, слава богу, тоже из своего купе не выходила и проказу

Павла Георгиевича не видела. С самого Петербурга заперлась с книжкой, и даже

знаю, с какой именно. "Крейцерова соната", сочинение графа Толстого. Я

читал, на случай если зайдет разговор меж дворецкими - чтоб не ударить лицом

в грязь. По-моему, чтение прескучное и для девятнадцатилетней девицы, тем

более великой княжны, совершенно неуместное. В Петербурге Екатерина

Иоанновна нипочем не позволила бы дочери читать этакую пакость. Надо думать,

роман был засунут в багаж тайком. Не иначе как фрейлина баронесса Строганова

снабдила, больше некому.

Моряки угомонились только под утро, после чего и я позволил себе

немного подремать, потому что, честно сказать, порядком устал от

предотьездных хлопот, да и предвидел, что первый день в Москве окажется

нелегким.

 

 

X x x

 

 

Трудности превзошли все мои ожидания.

Так уж сложилось, что за сорок шесть лет своей жизни я никогда прежде

не бывал в Белокаменной, хотя по свету поездил немало. Дело в том, что у нас

в Семье азиатчину не жалуют, единственным мало-мальски пристойным местом во

всей России признают Петербург, да и с московским генерал-губернатором

Симеоном Александровичем мы холодны, так что бывать нам в древней столице

незачем. Даже в Крым, на Мисхорскую мызу, мы обычно едем кружным путем,

через Минск, поскольку Георгий Александрович по дороге любит пострелять

зубров в Беловежской пуще. А на прошлую коронацию, тому тринадцать лет, я не

ездил, поскольку занимал должность помощника дворецкого и был оставлен

замещать моего тогдашнего начальника, покойного ныне Захара Трофимовича.

Пока ехали от вокзала через весь город, я составил себе о Москве первое

впечатление. Город оказался еще менее цивилизованным, чем я ожидал -

никакого сравнения с Петербургом. Улицы узки, бессмысленно изогнуты, дома

убоги, публика неряшлива и провинциальна. И это при том, что в преддверие

ожидаемого высочайшего прибытия город изо всех сил постарался прихорошиться

фасады помыты, крыши свежевыкрашены, на Тверской (это главная московская

улица, чахлое подобие Невского) повсюду развешаны царские вензеля и

двуглавые орлы. Даже не знаю, с чем Москву и сравнить. Такая же большая

деревня, как Салоники, куда заходил наш "Мстислав" в прошлом году. По дороге

нам не встретилось ни фонтана, ни дома, в котором было бы больше четырех

этажей, ни конной статуи - лишь сутулый Пушкин, да и тот, судя по цвету

бронзы, недавнего обзаведения.

У Красной площади, которая меня тоже изрядно разочаровала, кортеж

разделился. Их высочества, как подобает членам императорской фамилии,

отправились поклониться иконе Иверской Божьей Матери и кремлевским мощам, а

я со слугами поехал готовить наше временное московское обиталище.

Из-за вынужденного разделения двора на две половины пришлось

довольствоваться самым скромным количеством прислуги. Я смог взять с собой

из Петербурга лишь восемь человек: камердинера его высочества, горничную

Ксении Георгиевны, младшего лакея (уже поминавшегося Липпса) для Павла

Георгиевича и Эндлунга, буфетчика с помощником, белого повара и двух кучеров

для английского и русского выездов. Предполагалось, что чай и кофе я буду

подавать сам - это своего рода традиция. Рискуя показаться нескромным,

скажу, что во всем дворцовом ведомстве никто лучше меня не исполняет сей род

обязанностей, требующий не только огромного навыка, но и таланта. Недаром я

пять лет служил кофешенком при их величествах покойном государе и ныне

вдовствующей императрице.

Разумеется, я не рассчитывал, что обойдусь восемью слугами, и особой

телеграммой просил московский отдел Дворцового управления назначить мне

толкового помощника из местных, а также предоставить двух форейторов,

черного повара для прислуги, лакея для обслуживания старших слуг, двух

младших лакеев для уборки, горничную для мадемуазель Деклик и двух

швейцаров. Большего просить не стал, отлично понимая, какая в Москве

нехватка с опытной прислугой в связи с прибытием такого количества высоких

особ. Никаких иллюзий на счет московских слуг я, конечно, не питал. Москва -

город пустующих дворцов и ветшающих вилл, а хуже нет, чем держать штат слуг

безо всякого дела. От этого люди дуреют и портятся. Вот у нас три больших

дома, в которых мы живем попеременно (за вычетом весны, которую проводим за

границей, потому что Екатерина Иоанновна находит время Великого Поста в

России невыносимо скучным): зимой Семья обитает в своем петербуржском

дворце, летом на вилле в Царском, осенью на Мисхорской мызе. В каждом из

домов имеется свой штат прислуги, и бездельничать им я не даю. Всякий раз,

уезжая, оставляю длиннейший перечень поручений и непременно нахожу

возможность время от времени наезжать с проверками, всегда неожиданными.

Слуги - они, как солдаты. Их все время нужно чем-то занимать, а не то станут

пить, играть в карты и безобразничать.

Мой московский помощник встретил нас на вокзале и, пока ехали в карете,

успел кое-что разъяснить про ожидающие меня проблемы. Во-первых, выяснилось,

что мой запрос, весьма умеренный и разумный, выполнен Дворцовым управлением

не полностью: младшего лакея выделили только одного, повара для прислуги

тоже не дали, только кухарку, а хуже всего то, что не получилось с горничной

для гувернантки. Это мне было особенно неприятно, потому что позиция

гувернантки изначально двусмысленна, ибо находится на грани между

обслуживающим и придворным штатом, тут требуется сугубая деликатность, чтобы

не обидеть и не унизить человека, который и так постоянно опасается

ущемления своего достоинства.

- Это еще не самое прискорбное, господин Зюкин, - сказал московский

помощник с характерным "аканьем", заметив мое неудовольствие. - Печальнее

всего то, что вместо обещанного Малого Николаевского дворца в Кремле вам

определен для проживания Эрмитаж, что в Нескучном саду.

Помощника звали Корнеем Селифановичем Сомовым, и на первый взгляд он

мне не показался: какой-то неблагообразно лопоухий, тощий, кадыкастый. Сразу

видно, что человек достиг пика своей карьеры и дальше ему хода не будет, так

и просидит до пенсии в московском захолустье.

- Что за Эрмитаж такой? - нахмурился я.

- Красивый дом, с превосходным видом на Москву-реку и город. Стоит в

парке и близок от Александрийского дворца, где перед коронацией поселится

высочайшая чета, но... - Сомов развел длинными руками. - Ветх, тесен и с

привидением. - Он коротко хихикнул, однако, видя по моему лицу, что я к

шуткам не расположен, стал объяснять. - Дом построен в середине прошлого

столетия. Когда-то принадлежал графине Чесменской - той самой, знаменитой

богачке и сумасбродке. Вы, господин Зюкин, про нее наверняка слыхали.

Некоторые говорят, что Пушкин писал свою Пиковую Даму с нее, а вовсе не со

старой княгини Голицыной.

Я не люблю, когда слуги щеголяют начитанностью, и ничего на это не

сказал, лишь кивнул.

Очевидно, Сомов не понял причины моего неудовольствия, потому что

продолжил с еще большей витиеватостью:

- Согласно преданию, в царствование Александра Первого, когда все

общество играло в новомодную игру лото, графиня сыграла с самим Нечистым и

поставила на кон свою душу. Служители рассказывают, что иногда безлунными

ночами по коридору проходит белая фигура в чепце и постукивает камешками в

мешке.

Сомов снова хихикнул, как бы давая понять, что сам он, будучи человеком

просвещенным, в подобную чушь не верит. Однако я отнесся к этому известию с

полной серьезностью, потому что всякий служитель, в особенности если он,

подобно мне, принадлежит к старинной дворцовой династии, знает, что призраки

и привидения существуют на самом деле и шутить как с ними, так и о них -

занятие глупое и безответственное. Я спросил, делает ли привидение старой

графини что-нибудь злое кроме постукивания костяшками. Сомов ответил, что

нет, за без малого сто лет ни в каких иных каверзах привидение замечено не

было, и я успокоился. Ладно, пусть себе ходит, нестрашно. Вот у нас в

Фонтанном дворце водится призрак камер-юнкера Жихарева, писаного красавца и

несостоявшегося фаворита Екатерины Великой, отравленного князем Зубовым. Что

там графиня в чепце! Этот жилец (или, правильнее сказать, нежилец!) ведет

себя самым непристойным образом: в темноте щиплет дам и прислугу, а особенно

распоясывается накануне Ивана Купалы. Августейших особ, правда, касаться не

дерзает - все-таки камер-юнкер. Или вот в Аничковой призрак смольнинской

институтки, якобы совращенной государем Николаем Павловичем и после

наложившей на себя руки. Ночью просачивается сквозь стены и роняет холодные

слезы на лицо спящим. То-то приятно от ледяной слезы проснуться и увидеть

перед собой этакий страх.

В общем, привидением меня Сомов не испугал. Хуже оказалось то, что дом

и в самом деле оказался очень тесен и лишен многих необходимых удобств.

Неудивительно - с тех пор как это владение полвека назад было выкуплено у

графов Чесменских Дворцовым управлением, в нем ничего не обновляли.

Я прошелся по этажам, прикидывая, что нужно сделать в первую очередь.

Следовало признать, что с основными приготовлениями Сомов справился неплохо:

мебель была расчехлена, все сияло чистотой, в спальнях стояли свежие цветы,

рояль в большой гостиной звучал исправно.

Освещение меня огорчило - оно было даже не газовое, а вовсе допотопное,

масляное. Эх, мне бы хоть недельку - я развернул бы в подвале маленькую

электростанцию, провел бы провода, и дворец принял бы совсем иной вид. А то

что же при масляном освещении сумерничать. У нас в Фонтанном такое было лет

тридцать назад. Выходило, что понадобится фонарщик, который будет заливать

масло в лампы - они были английской работы, с часовым заводом на сутки.

Кстати о часах. Я насчитал в доме девятнадцать напольных и настенных, и

все шли вразнобой. Решил, что часы заведу сам - это дело требует

аккуратности и точности. Хороший дом, содержащийся в идеальном порядке,

всегда видно по тому, одинаковое ли время в нем показывают часы в разных

комнатах. Это вам скажет любой опытный дворецкий.

Телефонный аппарат я обнаружил только один, в прихожей, и велел

провести еще две линии: одну в кабинет Георгия Александровича и другую ко

мне в комнату, поскольку наверняка придется без конца переговариваться с

Александрийским дворцом, генерал-губернаторским домом и Дворцовым

управлением.

Но предварительно следовало решить, кого куда поселить, и над этим

пришлось основательно поломать голову.

В доме на обоих этажах насчитывалось всего-навсего восемнадцать комнат.

Просто не представляю, как бы все разместились, если бы с нами была великая

княгиня с остальными детьми и двором. Сомов рассказал, что семье великого

князя Николая Константиновича на восемь августейших особ и четырнадцать

человек свиты, не считая прислуги, выделили особнячок в пятнадцать комнат,

так что придворным пришлось селиться по трое, а то и по четверо, слуг же и

вовсе разместили над конюшней! Ужасно, хоть Николай Константинович по

старшинству и ниже Георгия Александровича на две ступени.

Некстати было то, что его высочество пригласил на коронацию своего

приятеля лорда Бэнвилла, который ожидался с берлинским поездом ближе к

вечеру. Англичанин, слава богу, был холост, но все равно следовало оставить

для него две комнаты: самому лорду и его дворецкому. И тут уж не приведи

господь опростоволоситься. Знаю я этих английских батлеров, они баре почище

своих лордов. Особенно мистер Смайли, который состоял при его светлости.

Надутый, чваный - достаточно я налюбовался на него в прошлом месяце в Ницце.

Итак, бельэтаж я отвел для августейшей фамилии. Две комнаты окнами на

парк и царский дворец Георгию Александровичу - это будет спальня с

кабинетом. На балкон поставить кресло, столик и коробку с сигарами; на окно,

выходящее в сторону Александрийского дворца, пристроить подзорную трубу,

чтобы его высочеству было удобнее наблюдать за окнами венценосного

племянника. Ксении Георгиевне - светлую комнату с видом на реку, это ей

понравится. Рядом - горничную Лизу. Павла Георгиевича в мезонин, он любит

быть на отдалении от прочих членов семьи, опять же туда ведет отдельная

лестница, что удобно для поздних возвращений. Эндлунга - по соседству, в

бывший чулан. Невелика птица. Перенести кровать, на стену ковер, на пол

медвежью шкуру, и не видно будет, что чулан. Маленького Михаила Георгиевича

- в просторную комнату окнами на восток. В самый раз для детской. И рядом

очень славное помещеньице для мадемуазель Деклик. Я распорядился поставить

туда букет колокольчиков, это ее любимые цветы. Последнюю из комнат

бельэтажа отвел под малую гостиную для мирного досуга в кругу семьи, если,

конечно, в эти сумасшедшие дни выдастся хоть один свободный вечер.

Внизу два самых больших помещения естественным образом превратились в

главную гостиную и столовую, две комнаты поприличней я приготовил для

англичан, одну взял себе (маленькую, но расположенную в стратегически важном

месте, под лестницей), ну а уж прочей прислуге пришлось устраиваться по

нескольку человек. A la guerre comme a la guerre или, говоря по-русски, в

тесноте, да не в обиде.

В целом получилось лучше, чем можно было бы ожидать.

Дальше начались хлопоты по распаковке багажа: платий, мундиров и

костюмов, столового серебра, тысячи всяких мелких, но совершенно необходимых

вещиц, при помощи которых любой сарай можно превратить в приличное и даже

уютное пристанище.

Пока московские носили сундуки и коробки, я присматривался к каждому,

чтобы определить, кто чего стоит и на каком месте может быть использован с

наибольшей пользой. Главный талант любого начальствующего лица состоит

именно в этом: определить сильные и слабые стороны каждого из подчиненных с

тем, чтобы использовать первые и оставлять нетронутыми вторые. Долгий опыт

руководства большим штатом работников научил меня, что людей вовсе

бездарных, ни к чему не способных, на свете очень мало. Любому человеку

можно сыскать применение. Когда кто-нибудь в нашем клубе жалуется на

никчемность лакея, официанта или горничной, я про себя думаю: эх, голубчик,

плохой ты дворецкий. У меня все слуги со временем становятся хороши. Надо

чтобы каждый любил свою работу - вот и весь секрет. Повар должен любить

стряпню, горничная - делать из беспорядка порядок, конюх - лошадей, садовник

- растения.

Высшее искусство настоящего дворецкого - досконально разобраться в

человеке, понять, что он любит, ибо, как ни странно, большинство людей не

имеют ни малейшего понятия, к чему у них склонность и в чем их дар. Бывает,

приходится пробовать и так, и этак, прежде чем нащупаешь.

Тут ведь дело не только в работе, хотя и это, конечно, важно. Когда

человек занимается любимым делом, он доволен и счастлив, а если все слуги в

доме покойны, радостны и приветливы, от этого возникает совершенно особенная

обстановка, или, как теперь говорят, атмосфера.

Нужно непременно поощрять и награждать подчиненных - но в меру, не

просто за добросовестное исполнение обязанностей, а за особенное усердие.

Наказывать тоже необходимо, но только справедливо. При этом следует

доходчиво объяснять, за что назначено наказание и, разумеется, оно ни в коем

случае не должно быть унизительным. Еще раз повторю: если подчиненный не

справляется со своей работой - виноват в этом начальник. У меня в Фонтанном

сорок два человека, в Царском четырнадцать, и еще в Крыму двадцать три. И

все на своем месте, уж можете мне поверить. Сам Пантелеймон Кузьмич,

дворецкий его высочества великого князя Михаила Михайловича-старшего, не раз

говорил мне "Вы, Афанасий Степанович, настоящий психолог". И не гнушался у

меня совета спросить в особенно трудных случаях. Например, в позапрошлый год

в Гатчинском дворце попал к нему в штат один младший лакей - слов нет, до

чего бестолковый. Помучился с ним Пантелеймон Кузьмич, побился, и попросил

меня присмотреться: дубина из дубин, говорит, а прогнать жалко. Я взял парня

- захотелось блеснуть. В столовой оказался негоден, в гардеробной тоже, в

кухне тем более. Одним словом, как говорят в народе, крепкий орех. А как-то

раз гляжу - сидит он во дворе и через осколок стекла на солнце смотрит.

Стало мне любопытно. Остановился, наблюдаю. И так он с этим стеклышком

возился, будто ему достался какой бриллиант бесценный. То подышит на него,

то рукавом потрет. Здесь меня и осенило. Поручил ему в доме стекла протирать

- и что вы думаете? Засияли мои окна, как горный хрусталь. И подгонять парня

не нужно было, так с утра до вечера и полировал стеклышко за стеклышком.

Теперь он лучший мойщик окон во всем Петербурге, у Пантелеймона Кузьмича

дворецкие на него в очередь записываются. Вот что значит нашел человек свое

призвание.

Только я завел в доме часы, только слуги вынесли из последней коляски

последнюю шляпную коробку, как пожаловали английские гости, и тут меня

ожидал пренеприятный сюрприз.

Оказывается, лорд Бэнвилл привез с собой друга, некоего мистера Карра.

Самого лорда я отлично запомнил по Ницце - он нисколько не переменился:

с гладким пробором посередь темени, при монокле, тросточке и с сигарой в

зубах, на указательном пальце перстень с большим бриллиантом. Одет как

всегда безукоризненно, истинный образчик британского джентльменства. В

черном, идеально отутюженном смокинге (это с поезда-то!), в черном атласном

жилете и белейшем, туго накрахмаленном воротничке. Едва спрыгнув с подножки,

откинул голову назад и громко заржал по-лошадиному, чем очень напугал

вертевшуюся неподалеку горничную Лизу, а меня ничуть не удивил. Мне было

известно, что его светлость - заядлый лошадник, полжизни проводит в стойле,

понимает конский язык и чуть ли даже ни может на нем объясняться. Во всяком

случае, так рассказывал Георгий Александрович, познакомившийся с лордом

Бэнвиллом в Ницце на бегах.

Оторжавшись, его светлость протянул руку и помог выйти из кареты еще

одному джентльмену, которого представил как своего дорогого друга мистера

Карра. Это был субъект в совершенно ином роде, каких в наших краях, пожалуй,

и не встретишь.

Волосы удивительного соломенно-желтого цвета - сверху прямые, а на

краях загнутые, чего, казалось бы, и в природе не бывает. Лицом бел и

гладок, на щеке круглая ровная родинка, похожая на бархатную мушку. Сорочка

у друга его светлости была не белая, а голубая - такой я еще не видывал.

Сюртук пепельно-голубой, жилет лазурный в золотую крапинку, в петлице

гвоздика совершенно синего цвета. Особенно же мне бросились в глаза

необычайно узкие штиблеты с перламутровыми пуговками и лимонно-желтыми

гамашами. Странный человек осторожно ступил на брусчатку, грациозно

потянулся, и на его тонком, кукольном личике появилось капризно-жеманное

выражение. Внезапно взгляд мистера Карра упал на швейцара Трофимова,

дежурившего на крыльце. Трофимов, как я уже имел возможность удостовериться,

был непроходимо глуп и ни на какую иную должность кроме привратницкой не

годен, но смотрелся представительно: ростом в сажень, плечист, круглоглаз и

с густой черной бородой. Английский гость приблизился к Трофимову, который,

как и положено, стоял истукан истуканом, посмотрел на него снизу вверх,

зачем-то подергал за бороду и сказал что-то по-английски высоким, мелодичным

голосом.

Пристрастия лорда Бэнвилла прояснились еще в Ницце, так что Екатерина

Иоанновна, особа строгих правил, не пожелала с ним и знаться, но Георгий

Александрович, будучи человеком широких взглядов (к тому же, заметим

мимоходом, слишком хорошо знакомым с подобными господами по светскому кругу

общения) находил пристрастие лорда к женоподобным грумам и румяным лакеям

забавным. "Прекрасный собеседник, отличный спортсмен и истинный джентльмен",

- так сказал он мне, поясняя, почему счел возможным пригласить Бэнвилла в

Москву (тогда уже стало ясно, что Екатерина Иоаниовна на коронацию не едет).

Неприятным сюрпризом для меня стало не то, что его светлость привез с

собой свою очередную пассию - в конце концов мистер Карр выглядел как

человек из общества - причина моего расстройства объяснялась проще: куда

поместить еще одного гостя? Даже если они будут ночевать в одной комнате,

все равно из соблюдения приличий придется выделить второму англичанину

отдельную спальню. Я немного подумал, и сразу нашлось решение: московских

слуг, за исключением Сомова, переселить на чердак, что над конюшней. За счет

этого освободятся две комнаты, одну отдам англичанину, а другую

великокняжескому повару мэтру Дювалю, а то он разобижен.

- Где господин Смайли? - спросил я лорда Бэнвилла по-французски про его

дворецкого, поскольку нужно было дать ему необходимые пояснения.

Как и большинство воспитанников дворцового ведомства, я с детства

обучен французскому и немецкому, но не английскому. Это в последние годы

двор заметно энглизировался, и мне все чаще приходится жалеть о недостатке

своего образования, а в прежние времена английский считался языком

неизысканным и для нашей службы необязательным.

- Он уволился, - ответил милорд по-французски же и неопределенно махнул

рукой. - А мой новый дворецкий Фрейби там, в карете. Читает книгу.

Я подошел к экипажу. Слуги споро разгружали багаж, а на бархатном

сиденье, закинув ногу на ногу, сидел полнолицый господин очень важного вида.