Глава 1. Над Москвой великой, златоглавою,

Над Москвой великой, златоглавою,

 

Над стеной кремлевской белокаменной

 

Из-за дальних лесов, из-за синих гор,

 

По тесовым кровелькам играючи,

 

Тучки серые разгоняючи,

 

Заря алая подымается;

 

Разметала кудри золотистые,

 

Умывается снегами рассыпчатыми,

 

Как красавица, глядя в зеркальце,

 

В небо чистое смотрит, улыбается.

 

Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?

 

На какой ты радости разыгралася?

 

Как сходилися, собиралися

 

Удалые бойцы московские

 

На Москву-реку, на кулачный бой,

 

Разгуляться для праздника, потешиться.

 

И приехал царь со дружиною,

 

Со боярами и опричниками,

 

И велел растянуть цепь серебряную,

 

Чистым золотом в кольцах спаянную.

 

Оцепили место в двадцать пять сажень,

 

Для охотницкого бою, одиночного.

 

И велел тогда царь Иван Васильевич

 

Клич кликать звонким голосом:

 

"Ой, уж где вы, добрые молодцы?

 

Вы потешьте царя нашего батюшку!

 

Выходите-ка во широкий круг;

 

Кто побьет кого, того царь наградит;

 

А кто будет побит, тому бог простит!"

 

И выходит удалой Кирибеевич,

 

Царю в пояс молча кланяется,

 

Скидает с могучих плеч шубу бархатную,

 

Подпершися в бок рукою правою,

 

Поправляет другой шапку алую,

 

Ожидает он себе противника...

 

Трижды громкий клич прокликали —

 

Ни один боец и не тронулся,

 

Лишь стоят да друг друга поталкивают.

 

На просторе опричник похаживает,

 

Над плохими бойцами подсмеивает:

 

"Присмирели, небось, призадумались!

 

Так и быть, обещаюсь, для праздника,

 

Отпущу живого с покаянием,

 

Лишь потешу царя нашего батюшку".

 

Вдруг толпа раздалась в обе стороны —

 

И выходит Степан Парамонович,

 

Молодой купец, удалой боец,

 

По прозванию Калашников.

 

Поклонился прежде царю грозному,

 

После белому Кремлю да святым церквам,

 

А потом всему народу русскому,

 

Горят очи его соколиные,

 

На опричника смотрит пристально.

 

Супротив него он становится,

 

Боевые рукавицы натягивает,

 

Могучие плечи распрямливает.

 

И сказал ему Кирибеевич:

 

"А поведай мне, добрый молодец,

 

Ты какого-роду племени,

 

Каким именем прозываешься?

 

Чтоб знать, по ком панихиду служить,

 

Чтобы было чем похвастаться".

 

Отвечает Степан Парамонович:

 

"А зовут меня Степаном Калашниковым,

 

А родился я от честного отца,

 

И жил я по закону господнему:

 

Не позорил я чужой жены,

 

Не разбойничал ночью темною,

 

Не таился от свету небесного...

 

И промолвил ты правду истинную:

 

По одном из нас будут панихиду петь,

 

И не позже как завтра в час полуденный;

 

И один из нас будет хвастаться,

 

С удалыми друзьями пируючи...

 

Не шутку шутить, не людей смешить

 

К тебе вышел я, басурманский сын, —

 

Вышел я на страшный бой, на последний бой!"

 

И услышав то, Кирибеевич

 

Побледнел в лице, как осенний снег;

 

Бойки очи его затуманились,

 

Между сильных плеч пробежал мороз,

 

На раскрытых устах слово замерло...

 

Вот молча оба расходятся, —

 

Богатырский бой начинается.

Размахнулся тогда Кирибеевич

 

И ударил в первОй купца Калашникова,

 

И ударил его посередь груди —

 

Затрещала грудь молодецкая,

 

Пошатнулся Степан Парамонович;

 

На груди его широкой висел медный крест

 

Со святыми мощами из Киева, —

 

И погнулся крест и вдавился в грудь;

 

Как роса из-под него кровь закапала;

 

И подумал Степан Парамонович:

 

"Чему быть суждено, то и сбудется;

 

Постою за правду до последнева!"

 

Изловчился он, изготовился,

 

Собрался со всею силою

 

И ударил своего ненавистника

 

Прямо в левый висок со всего плеча.

 

И опричник молодой застонал слегка,

 

Закачался, упал замертво;

 

Повалился он на холодный снег,

 

На холодный снег, будто сосенка,

 

Будто сосенка во сыром бору

 

Под смолистый под корень подрубленная,

 

И, увидев то, царь Иван Васильевич

 

Прогневался гневом, топнул о землю

 

И нахмурил брови черные;

 

Повелел он схватит удалова купца

 

И привесть его пред лицо свое.

 

Как возговорил православный царь:

 

"Отвечай мне по правде, по совести,

 

Волной волей или нехотя

 

Ты убил мово верного слугу,

 

Мово лучшего бойца Кирибеевича?"

 

"Я скажу тебе, православный царь:

 

Я убил его вольною волей,

 

А за что, про что — не скажу тебе,

 

Скажу только богу единому.

 

Прикажи меня казнить — и на плаху несть

 

Мне головушку повинную;

 

Не оставь лишь малых детушек,

 

Не оставь молодую вдову

 

Да двух братьев моих своей милостью..."

 

"Хорошо тебе, детинушка,

 

Удалой боец, сын купеческий,

 

Что ответ держал ты по совести.

 

Молодую жену и сирот твоих

 

из казны моей я пожалую,

 

Твоим братьям велю от сего же дня

 

по всему царству русскому широкому

 

Торговать безданно, безпошлинно.

 

А ты сам ступай, детинушка,

 

На высокое место лобное,

 

Сложи свою буйную головушку.

 

Я топор велю наточить-навострить,

 

Палача велю одеть-нарядить,

 

В большой колокол прикажу звонить,

 

Чтобы знали все люди московские,

 

Что и ты не оставлен моей милостью..."

 

Как на площади народ собирается,

 

Заунывный гудит-воет колокол,

 

Разглашает всюду весть недобрую.

 

По высокому месту лобному

 

Во рубахе краснОй с яркой запонкой,

 

С большим топором навостренным,

 

Руки голые потираючи,

 

Палач весело похаживает,

 

Удалова бойца дожидается, —

 

А лихой боец, молодой купец,

 

Со родными братьями прощается:

 

"Уж вы, братцы мои, други кровные,

 

Поцалуемтесь да обнимемтесь

 

На последнее расставание.

 

Поклонитесь от меня Алене Дмитревне,

 

Закажите ей меньше печалиться,

 

Про меня моим детушкам не сказывать;

 

Поклонитесь дому родительскому,

 

Поклонитесь всем нашим товарищам,

 

Помолитесь сами в церкви божией

 

Вы за душу мою, душу грешную!"

 

И казнили Степана Калашникова

 

Смертью лютою, позорною;

 

И головушка бесталанная

 

Во крови на плаху покатилася.

 

Схоронили его за Москва-рекой

 

На чистом поле Промеж трех дорог:

 

Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,

 

И бугор земли сырой тут насыпали,

 

И кленовый крест тут поставили,

 

И гуляют-шумят ветры буйные

 

Над его безымянной могилкою,

 

И проходят мимо люди добрые:

 

Пройдет стар человек — перекрестится,

 

Пройдет молодец — приосанится;

 

Пройдет девица — пригорюнится,

 

А пройдут гусляры — споют песенку.

 

* * *

 

Гей вы, ребята удалые,

 

Гусляры молодые,

 

Голоса заливные!

 

Красно начинали — красно и кончайте,

 

Каждому правдою и честью воздайте.

 

Тороватому боярину слава!

 

И красавице боярыне слава!

 

И всему народу христианскому слава!

 

Пролог

Мост Мирабо. Молодая девушка, перекинувшись через перила, задумчиво смотрела на свое отражение в воде. В зеркальной глади она различала только длинные каштановые волосы, развивающиеся на ветру.

Мимо проходили толпы людей. Туристы. Экскурсоводы устало повествовали об истории города, правда, это мало кого интересовало. Больший интерес у них вызывали магазины и рестораны. Кто-то осведомился, когда они поедут дегустировать вина.

Девушка никого не замечала.

А зачем?

Мимо прошла влюблена парочка. Они держались за руки и, казалось, нет людей на свете счастливее. Девушка посмотрела им вслед и ухмыльнулась. Мечтала ли она любви? Такой же большой и светлой, как в кино? Наверно, нет. Во всяком случае, она давно забыла, когда вообще мечтала.

Вечерело. Стало намного прохладнее. Она забыла пальто. Хотя зачем оно нужно тому, кто хочет спрыгнуть?

 

 

Глава 1

- Я всегда говорила - прелюбодеяние – это самое мерзкое, на что способен человек.

Мадам Элизабет с присущей ей аристократичностью водрузила чашку с чаем обратно на блюдце. Эта женщина в свои тридцать два отличалась характером старой девы. Странно, как ее выносил муж. Чтобы любить такую, как она, необходимо иметь железное терпение. Он, без сомнения, имел.

Они поженились, когда ей едва стукнуло двадцать. Ее мать считала, что это вполне достаточный возраст, чтобы выйти замуж. Тем более за такого видного мужчину, как Джек Холлман, преуспевающего бизнесмена.

Элизабет воспитывала мать. Жуткая праведница. И обе ее дочери выросли такими же.

Джек не разделял столь фанатичной веры. Зато был убежден в полной добропорядочности супруги.

Та еще семейка.

Как и все женщины, подобные мадам Элизабет, она не любила распущенность, носила исключительно закрытую одежду, почти не пользовалась косметикой и украшениями и, разумеется, ненавидела секс в любом его проявлении. Одно время в их доме не было телевизора, чтобы ребенок не впитывал с самого детства всю грязь и пошлость, заключенную в «ящике разврата».

Кстати, о ребенке.

Малышка Сесилла родилась только спустя пять лет супружеской жизни. Холлманы думали, что Всевышний не дарует им детей. Много слез пролила Элизабет, много молитв прочла на ночь... А сколько раз она поцеловала распятие! В конце концов, все оказалось не напрасным – однажды Элизабет сообщила мужу о беременности.

С тех пор, в благодарность Богу, каждое воскресенье мадам Элизабет тащила Сесиллу в церковь. Элизабет со всем трепетом внушала дочери, что она обязана свои рождением ему, поднимая вверх указательный палец и закатывая глаза. Сесилла удивленно наблюдала за жестом. Ей казалось странным, что она должна благодарить того, кого никогда не видела.

Но существовала еще одна причина, почему мадам Элизабет стремилась в Дом Господа. Она держала втайне эту маленькую страсть. Истинная католичка не хотела признавать тот факт, что она безумно влюблена в отца Николаса. Этот мужчина, тридцати пяти лет от роду, высокий и широкоплечий, напоминал ей Аполлона, только что высеченного из мрамора, внезапно ожившего, и сошедшего с пьедестала к простым смертным. Мадам Элизабет восхищало в нем все: красноречивые проповеди, голос, глаза, то, как он перелистывает страницы Библии во время месс.

Она стыдилась.

Каялась каждую ночь, но ничего не могла с собой поделать: образ сексуального церковника прочно держался в ее голове.

Еще Элизабет состояла в «Дамском обществе традиционных ценностей». Из всех своих соратниц она оказалась самой молодой. Обычно они заседали после проповеди у нее дома. Все восхищались образованностью и сдержанностью этой женщины. Особенно леди Литисия, престарелая председательница. Последнее время она чувствовала сильное недомогание, и мадам Элизабет прочили на ее место.

- Вы абсолютно правы, моя дорогая Элизабет, - одобрительно кивнула головой леди Литисия. – Нет ничего хуже неверности! Только человек со слабой волей способен поддаться на искушение Дьявола и пасть в глазах Господа в этом непростительном грехе. Как вы знаете, мой муж Эдвард, ныне покойный, согрешил с гувернанткой. Но я христианка и, конечно же, простила его, хотя следовало бы забить камнями. Тем более, что грех несет с собой и болезнь!

- Совершенно верно, - подтвердила пухлая дамочка, скромно откусив маленький кусочек имбирного печенья. – А также, хотелось бы заметить, молодые девушки совершенно забыли обо всех правилах приличия. Короткие юбки, вызывающий макияж! Выглядят как потаскухи!

- Леди Уордейл, прошу вас, соблюдайте приличие – не уподобляйтесь плебеям, - прервала Литисия.

В обществе было принято называть друг друга «леди», «мадам», «миссис». Эти женщины искренне верили, что если будут таким образом обращаться друг к другу, то это, несомненно, приблизит их к высшим кругам. Идеалом для них всегда оставалась Англия и ее традиции. Они пытались перенести их и в свою жизнь, но потерпели фиаско: невозможно в конце двадцатого века жить по законам девятнадцатого. Тем более в Америке, где жизнь не останавливается ни на секунду.

- Мама, а что такое прелюбодеяние? – с любопытством спросила Сесилла. Она всегда присутствовала на подобных встречах. Не столько из-за того, что мать заставляла, сколько из интереса.

Элизабет, привыкшая к тому, что дочь задает вопросы, сложные не по годам давно уже придумала подходящий ответ:

- Это все равно, что у тебя есть любимая подружка, которая однажды начинает играть с другой девочкой.

- И что? Мы можем поиграть и втроем, - ответила Сесилла.

- Но это невозможно, - с улыбкой сказала Элизабет и погладила дочь по светлым волосам. – В дружбе только двое. Третий – лишний.

Сесилла не до конца поняла смысл этих слов. Для нее, семилетней девочки, совсем не имеет значение, сколько у нее будет подружек. Главное, чтобы были.

Леди Литисия усмехнулась. Вслед за ней усмехнулись и все остальные, будто по приказу.

Это «Дамское общество традиционных ценностей».

Сборище ханжей.