VII. Ангел Азраил 6 страница

Эта сигнализация, как выяснилось впоследствии, была отключена, по всей видимости, этими двоими: мужчиной и женщиной, вошедшими при помощи ключа. Согласно официальной версии, эти люди пострадали при совершении диверсии, «внутренней работы», возглавляемой одной из них, погибшей женщиной, фактически являвшейся сотрудницей организации, в чьём офисе они пребывали. Мотивы преступления выяснить не удалось, и, поскольку злоумышленники погибли в пламени, представлялось маловероятным, чтобы они когда-либо стали известны. «Гол в свои ворота»[1182] оставался, тем не менее, наиболее вероятным объяснением.

Трагическое дело; погибшая женщина была на позднем сроке беременности.

Инспектор Стивен Кинч, издавая заявление, в котором были изложены эти факты, усматривал связь «между пожаром в Спитлбрикском СОО и таковым в Шаандаар-кафе, в котором почти постоянно проживал второй погибший, мужчина». Вполне вероятно, что мужчина был настоящим поджигателем, а женщина, являвшаяся его любовницей, однако состоявшая в браке и до сих пор сожительствовавшая с другим человеком, была не более чем жертвой его обмана.

Политические мотивы — обе стороны были известны своими радикальными взглядами — не стоило сбрасывать со счетов, однако это была такая мутная вода, что получить ясную картину таких мотивов было довольно трудно. Нельзя было исключать и того, что оба преступления, буде даже они совершены одним и тем же человеком, могли иметь различные побуждения. Может быть, мужчина был просто наёмником, спалившим дотла Шаандаар из-за страховки по заказу ныне покойных владельцев и поджёгшим здание СОО по воле своей любовницы, возможно, из-за какой-то внутриофисной вендетты?

То, что пожар в СОО произошёл в результате поджога, не вызывало сомнений. Море бензина было вылито на столы, бумаги, занавески. «Многие не понимают, как быстро распространяется бензиновый огонь», — заявил газетчикам инспектор Кинч. Трупы, обожжённые так сильно, что в целях идентификации потребовались отчёты дантиста, были обнаружены в комнате фотокопирования. «Это всё, что у нас есть». Конец цитаты.

У меня есть больше.

У меня, во всяком случае, есть некоторые вопросы. — Например, о синем панельном мерседесе-фургоне, следовавшем за пикапом Уолкотта Робертса, а затем за «Эм-Джи» Памелы Чамчи. — О людях, появившихся из этого фургона (их лица скрыты за хэллоуинскими масками) и заставивших провести их в офисы СОО, когда Памела отпирала внешнюю дверь. — О том, что на самом деле случилось в этих офисах, ибо пурпурный кирпич и пуленепробиваемые стёкла не так-то легко пропускают человеческие взгляды. — И, наконец, о местонахождении красного пластикового портфеля и документов, которые в нём содержались.

Инспектор Кинч? Вы ещё здесь?

Нет. Он ушёл. У него нет ни одного ответа для меня.

 

*

Вот — господин Саладин Чамча, в верблюжьем пальто с шёлковым воротником, бегущий по Хай-стрит невероятными зигзагами. — Тот же самый ужасный мистер Чамча, который только что провёл вечер в компании обезумевшей Аллилуйи Конус, не чувствуя ни малейшей вспышки раскаяния. — «Копыт не вижу, — сказал Отелло про Яго. — Сказки неужель?»[1183] При этом Чамча невероятен не более; его человечность — достаточная форма и обоснование для его поступков. Он разрушил то, что не должно было и не могло более существовать; выбрал месть, воздавая изменой за измену; и сделал это, используя слабость его врага, уязвив его ахиллесову пяту. — В этом — удовольствие. — Но вот он, мистер Чамча, бегущий. Мир полон злобы и случайностей. Всё лежит на чаше весов. Пылают дома.

Бумба, колотится его сердце. Думба, бумба, дадум.

Затем он видит Шаандаар в огне; и в смятении замирает. У него сжимается грудь; — бадумба! — и боль пронзает левую руку. Он не обращает внимания; он уставился на горящее здание.

И видит Джабраила Фаришту.

И разворачивается; и несётся внутрь.

— Мишала! Суфьян! Хинд! — зовёт злой мистер Чамча.

Первый этаж ещё не охвачен пламенем. Он бросается к лестнице через открытую дверь, и обжигающий, отравленный ветер отбрасывает его назад. Дыхание Дракона, думает он. Повсюду огонь; листья пламени простираются от пола до потолка. Ни малейшей возможности продвижения.

— Кто-нибудь! — кричит Саладин Чамча. — Есть там кто-нибудь?

Но дракон ревёт громче, чем он в силах крикнуть.

Что-то невидимое пинает его в грудь, заставляет рухнуть назад, на пол кафе, среди пустых столов. Думбадум дум думай о смерти [1184], поёт его сердце. Прими её. Прими.

Над его головой — какой-то шум, подобный топоту миллиарда крыс, эфемерных грызунов, следующих за призрачным дудочником. Он смотрит наверх: потолок в огне. Он обнаруживает, что не может подняться. Пока он наблюдает, потолочная секция отделяется, и он видит обломок балки, падающей на него. Он вскидывает руки в слабой попытке защититься.

Балка прибивает его к полу, ломая обе руки. Его грудь наполняется болью. Мир удаляется. Трудно дышать. Он не в силах вымолвить ни слова. Он — Человек Тысячи Голосов, но теперь у него не осталось ни одного.

Джабраил Фаришта, держа Азраил, входит в Шаандаар-кафе.

 

*

Что происходит, когда ты побеждаешь?

Когда твои враги — в руках твоего милосердия: как ты будешь действовать тогда? Компромисс — искушение слабых; это — испытание для сильного.

— Вилкин, — Джабраил склоняется перед упавшим мужчиной. — Вы действительно дурачили меня, мистер; серьёзно, ты настоящий парень[1185].

И Чамча, читая в глазах Джабраила, не может отрицать знания, которое там видит.

— Шш, — начинает он, но губы отказывают. Что ты собираешься делать?

Огонь падает теперь повсюду: шипение золотого дождя.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Джабраил, затем отмахивается от собственного вопроса движением руки. — Чертовски глупо спрашивать. С тем же успехом я мог бы поинтересоваться, что двигало тобою, когда ты ворвался сюда? Чертовски глупый поступок. Люди, а, мистер Вилкин? Сумасшедшие ублюдки, все они.

Теперь огонь окружает их. Скоро они будут отрезаны, брошены на недолговечном островке посреди этого смертоносного моря. Что-то в груди Чамчи снова наносит удар, и он яростно трепыхается. Лицом к лицу с тремя смертями — от огня, от «естественных причин» и от рук Джабраила, — он отчаянно напрягается, пытаясь говорить, но только карканье вырывается из его гортани.

— Па. Тр. Ммм. — Прости меня. — Па. Щщщ. — Пощади.

Столы кафе полыхают. Множество балок сыплется сверху. Джабраил, кажется, погрузился в транс. Он повторяет задумчиво:

— Проклятая чёртова глупость.

Может ли быть, что зло никогда не было тотальным, что его победа, какой бы подавляющей она ни была, никогда не будет абсолютной?

Взгляни на этого поверженного человека. Он пытался без сожалений разрушить разум такого же человеческого существа; и, чтобы сотворить это, эксплуатировал совершенно безупречную женщину: по крайней мере, отчасти — вследствие собственного недостижимого и вуайеристского желания обладать ею. Однако этот же самый человек рискнул своей жизнью, без всяких колебаний, в безрассудной попытке спасти других.

Что это значит?

Огонь сомкнулся вокруг этих двоих, и дым — повсюду. Возможно, их гибель — вопрос нескольких секунд. Есть более срочные вопросы, чем вышеупомянутая чёртова глупость.

Что сейчас выберет Фаришта?

Есть ли у него выбор?

 

*

Джабраил отбрасывает трубу; наклоняется; освобождает Саладина из плена упавшей балки; и поднимает его на руки. Чамча, чьи рёбра переломаны так же, как и руки, слабо стонет, и голос его подобен голосу креациониста Магеддона до того, как тот получил новый язык, сделанный из собственного огузка.

— Ли. По. — Слишком поздно.

Маленькие язычки огня вцепляются в полу его пальто. Едкий чёрный дым наполняет всё свободное пространство, заползая в глаза, оглушая уши, забивая нос и лёгкие.

Однако теперь Джабраил Фаришта начинает мягко дуть — долгий, непрерывный выдох чрезвычайной продолжительности, — и удары его дыхания, направленные в сторону двери, как ножом, прорезают дым и огонь; — и Саладин Чамча, задыхаясь и слабея, с пинающим мулом в груди, кажется, видит — но позднее не сможет уверенно сказать, было ли так на самом деле, — как огонь расступается пред ними подобно водам Красного моря, и дым разделяется тоже, словно занавес или завеса[1186]; пока перед ними не оказывается ясная дорога к двери; — после чего Джабраил Фаришта торопливо ускоряет шаг, вынося Саладина по тропе прощения на горячий ночной воздух; и в этой ночи, когда город погружён в войну, в ночи, доверху набитой враждой и гневом, есть эта маленькая искупительная победа любви.

 

*

Послесловие.

Когда они появляются, Мишала Суфьян находится снаружи Шаандаара, оплакивающая родителей, успокаиваемая Ханифом. Теперь очередь Джабраила впадать в коллапс; всё ещё держа Саладина на руках, он оседает под ноги Мишалы.

Затем Мишала и Ханиф едут в санитарной машине с двумя бессознательными мужчинами, и пока к носу и губам Чамчи прижата кислородная маска, Джабраил, не перенёсший ничего страшнее истощения, бормочет во сне: безумный лепет о волшебной трубе и об огне, который выдувал он, словно музыку, из её устья.

И Мишала, помнящая Чамчу дьяволом и готовая принимать теперь возможность многих вещей, интересуется:

— Ты полагаешь?..

Но Ханиф постоянен, решителен.

— Без шансов. Это же Джабраил Фаришта, актёр, разве ты не узнаёшь? Бедный парень всего лишь проигрывает какие-то сцены из своего кинофильма.

Мишала не позволяет ему продолжить.

— Но, Ханиф... — и он становится настойчив.

Говоря мягко — ибо она только что осиротела, — он, тем не менее, утверждает с абсолютной убеждённостью.

— То, что случилось здесь, в Спитлбрике, сегодня вечером — явление социополитическое. Давай не будем попадать в ловушку всякой чертовщины. Мы говорим об истории: случай в истории Британии. О процессе преобразований.

Тут же голос Джабраила преображается, и предмет его разговора — тоже. Он говорит о паломниках, и о мёртвом ребёнке, и о чём-то вроде «Десяти Заповедей» [1187], и о разрушенном особняке, и о древе; ибо после очистительного огня ему снится, в самый последний раз, один из его снов с продолжениями; — и Ханиф говорит:

— Послушай, Мишу, дорогая. Просто фантазии, ничего более.

Он обнимает её, целует её в щёчку, крепко обняв. Будь со мной. Мир реален. Мы должны жить в нём; мы должны жить здесь, жить.

Именно в этот момент Джабраил Фаришта, всё ещё спящий, кричит на пределе своего голоса.

— Мишала! Вернись! Ничего не происходит! Мишала, умоляю тебя; поверни, вернись, вернись.

VIII. Разделение Аравийского моря[1188]

 

Это вошло в привычку у торговца игрушками Шриниваса — время от времени грозить жене и детям, что однажды, когда материальный мир потеряет свой особый вкус, он бросит всё, включая собственное имя, и сделается саньясином [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], блуждающим от деревни к деревне с чашей для подаяний и посохом. Госпожа Шринивас относилась к этим угрозам терпимо, зная, что её студенистый и добросердечный муж любит размышлять как набожный, но также и несколько авантюрный человек (разве он не настоял на этом абсурдном и изнурительном полёте над Большим Каньоном в Амрике [1189], много лет назад?); идея стать нищенствующим святым удовлетворяла обе потребности. Пока же, видя, как он, вполне довольный происходящим, так уютно устроился в кресле на переднем крыльце, глядя на мир сквозь крепкую проволочную сетку, — или наблюдая, как он играет с их младшей дочуркой, пятилетней Мину, — или замечая, что его аппетит, далёкий от уменьшения до пропорций чаши для подаяний, устойчиво увеличивается с течением лет, — госпожа Шринивас надувала губки, принимая выражение обиженной кинодивы (несмотря на то, что была столь же пухленькой и желеобразной, как и её супруг), и, посвистывая, удалялась в дом. Поэтому, обнаружив его стул пустым, с недопитым стаканом лайма на подлокотнике, она оказалась застигнутой врасплох.

По правде говоря, сам Шринивас так и не смог как следует объяснять, что заставило его покинуть уют своего утреннего крыльца и отправиться наблюдать за прибытием титлипурских селян. Мальчишки-непоседы, знавшие обо всём ещё за час до того, как это случилось, кричали на улице о невероятной процессии людей, идущих с мешками и поклажей по картофельному пути к великой магистральной дороге, во главе с серебряноволосой девочкой, с вопиющим великолепием бабочек над головами и, позади, Мирзой Саидом Ахтаром в фургоне оливково-зелёного мерседеса-бенц, воспоминания манговой косточкой застряли у него горле.

При всех своих картофелехранилищах и знаменитых игрушечных фабриках Чатнапатна была не таким уж большим местом, чтобы появление полутора сотен человек могло пройти незамеченным. Прямо перед прибытием процессии Шринивас принял депутацию от своих фабричных рабочих, просящих разрешения прекратить работу на пару часов, чтобы иметь возможность стать свидетелями сего великого события. Зная, что им так или иначе нужно давать отдохнуть, он согласился. Но сам какое-то время продолжал упрямо сидеть на крыльце, пытаясь притвориться, что бабочки волнения не закружились в его просторном животе. Позже он доверится Мишале Ахтар: «Это было наитие. Что тут сказать? Я знал, что все вы пришли сюда не просто освежиться. Она пришла за мною».

Титлипур прибыл в Чатнапатну в испуганном плаче младенцев, криках детворы, кряхтении стариков и кислых шуточках от Османа и его бу-бу-быка, которые Шриниваса не волновали ни на самую малость. Затем уличные пострелы проинформировали игрушечного короля, что среди путешественников находятся жена и тёща заминдара Мирзы Саида, и что они, подобно крестьянам, идут пешком, одетые в простые курта-пайджамы [§§§§§§§§§§§§§§§] и совершенно без драгоценностей. После этого Шринивас отправился к придорожной столовой, вокруг которой толпились титлипурские паломники, пока им раздавали картофельное бхурта и парата [****************]. Он прибыл одновременно с полицейским джипом Чатнапатны. Инспектор стоял на пассажирском месте, крича в мегафон, что собирается применить силу против этого «коммуналистического»[1190] марша, если его участники немедленно не разойдутся. Индуистско-мусульманские разборки, думал Шринивас; плохо, плохо.

Полиция приняла пилигримов за какую-то сектантскую демонстрацию, но когда Мирза Саид Ахтар выступил вперёд и поведал инспектору правду, офицер смутился. Шри Шринивас, Брамин, был, очевидно, не тем человеком, что когда-либо собирался предпринять паломничество в Мекку, но, тем не менее, он был заинтригован. Он пробрался сквозь толпу, чтобы послушать, что говорит заминдар:

— А цель этих добрых людей — пройти через Аравийское море, веруя, что они сделают это, ибо воды расступятся перед ними.

Голос Мирзы Саида звучал неуверенно, и инспектора, старшего полицейского офицера Чатнапатны, грызли сомнения.

— Вы это серьёзно, джи?

Мирза Саид отвечал:

— Я — нет. Зато они серьёзны как черти. Я собираюсь передумать прежде, чем случится что-нибудь безумное.

СПО[††††††††††††††††], весь в ремнях, усах и самомнении, встряхнул головой.

— Но взгляните сюда, сэр, как я могу позволить такой огромной толпе собираться на улице? Настроения могут распалиться; возможны инциденты.

Именно в этот момент толпа паломников расступилась, и Шринивас в первый раз увидел фантастическую фигурку девочки, целиком укутанной бабочками, со снежными волосами, стекающими прямо к лодыжкам.

— Аре део [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], — воскликнул он, — Айша, ты ли это? — И добавил, несколько глуповато: — Тогда где же мои куклы Планирования семьи?

Его вспышка была проигнорирована; все смотрели на Айшу, ибо она приблизилась к портупеегрудому СПО. Она не сказала ни слова, но улыбнулась и кивнула, и парень, казалось, стал лет на двадцать моложе, пока не пробормотал с интонациями мальчишки лет десяти или одиннадцати:

— Окей-окей, мауси [§§§§§§§§§§§§§§§§]. Прости, ма. Без обид. Прошу прощения, пожалуйста.

На этом неприятности с полицией закончились. В этот день, чуть позже, ближе к вечеру, когда воздух нагрелся, группа городских юнцов, известных своими связями с РСС и Вишва хинду паришадом[1191], стали швыряться камнями с близлежащих крыш; после чего Старший Полицейский Офицер арестовал их и за пару минут поселил в тюрьму.

— Айша, дочурка, — громко произнёс Шринивас в пустоту, — что, чёрт возьми, с тобой сталось?

В жаркое время дня путники отдыхали в каждой тени, которую могли найти. Шринивас блуждал среди них в некотором отупении, переполненный чувствами, понимая, что великий перелом в его жизни необъяснимым образом случился. Его глаза продолжали следить за преобразившейся фигуркой Айши-провидицы, отдыхающей в тени фикусового дерева в компании Мишалы Ахтар, её матери госпожи Курейши и томящегося от любви Османа с волом. В конце концов Шринивас наткнулся на заминдара Мирзу Саида, растянувшегося на заднем сиденье своего мерседеса — бессонного, измученного мужчину. Шринивас заговорил с ним со скромностью, порождённой недоумением.

— Сетджи[1192], вы не верите в девочку?

— Шринивас, — Мирза Саид сел, чтобы ответить, — мы — современные люди. Мы знаем, например, что старики умирают в длинных переходах, что Бог не исцеляет рака, а океаны не расступаются. Мы должны остановить этот идиотизм. Пойдёмте со мной. В машине много места. Может быть, вы поможете отговорить их от этого; эта Айша, она благодарна вам, может, она вас послушает.

— Сесть в машину? — Шринивас почувствовал себя беспомощным, как если бы могущественные руки обхватили его члены. — Но у меня есть мой бизнес.

— Эта миссия самоубийственна для многих из нашего народа, — убеждал его Мирза Саид. — Мне нужна помощь. Естественно, я смогу оплатить её.

— Деньги — не цель, — Шринивас отступил, оскорблённый. — Простите, пожалуйста, Сетджи. Я должен подумать.

— Разве вы не видите? — вскричал на него Мирза Саид. — Мы не коммуналисты, вы и я. Хинду-Муслим бхаи-бхаи![*****************] Мы можем открыть светский фронт против этого мумбо-юмбо!

Шринивас повернулся к нему.

— Но я — не неверующий, — возразил он. — Изображение богини Лакшми[1193] — всегда на моей стене.

— Богатство — отличная богиня для бизнесмена, — согласился Мирза Саид.

— И в моём сердце, — добавил Шринивас.

Мирза Саид потерял нить его настроений.

— Но богини, помилуйте. Даже ваши философы признают, что они — всего лишь абстрактные концепции. Воплощения шакти[1194], которая и сама — абстрактное понятие: динамическая сила богов.

Торговец игрушками взглянул на Айшу, спящую под одеялом из бабочек.

— Я вовсе не философ, Сетджи, — молвил он.

И не стал говорить, что сердце подпрыгнуло у него в груди, ибо он понял, что у спящей девочки и у богини на календаре в его фабричном кабинете — идентичные, один к одному, лица[1195].

 

*

Когда паломники покидали город, Шринивас сопровождал их, оставаясь глухим к мольбам своей растрёпанной жены, которая подняла Мину и трясла её перед лицом мужа. Он объяснил Айше, что, хотя и не испытывает желания посетить Мекку, но пока что охвачен стремлением идти с нею, может быть, даже и через море.

Выбрав себе место среди титлипурских селян и поравняв шаг с каким-то мужчиной рядом, он наблюдал со смесью непонимания и благоговения, как неисчислимая кавалькада бабочек нависает у них над головами, подобно гигантскому зонтику, прикрывающему путешественников от солнца. Казалось, бабочки Титлипура взяли на себя функции великого древа. Затем он негромко вскрикнул от испуга, удивления и удовольствия, поскольку несколько дюжин этих хамелеонокрылых существ расположились у него на плечах и в мгновение ока приобрели точный оттенок его алой рубашки. Теперь он признал в мужчине рядом сарпанча, Мухаммед-дина, не пожелавшего идти впереди. Они с женой Хадиджой, довольные, шагали вперёд, несмотря на преклонный возраст, и, увидев благословение чешуекрылых, спустившихся на торговца игрушками, Мухаммед-дин протянул руку и пожал ладонь Шриниваса.

 

*

Становилось ясно, что с дождями не заладилось. Стада костлявых копытных пересекали ландшафт в поисках питья. Любовь — Вода, написал кто-то белилами на кирпичной стене фабрики самокатов. По пути они встречали другие семьи, которые брели на юг с пожитками, привязанными к спинам умирающих ослов, и которые тоже с надеждой направлялись к воде.

— Но не к проклятой солёной воде, — орал Мирза Саид на титлипурских паломников. — И не для того, чтобы посмотреть, как она разделится надвое! Они желают остаться в живых, но вы, безумцы, стремитесь умереть.

Стервятники паслись на обочине и следили за шествием пилигримов.

Мирза Саид провёл первые недели паломничества к Аравийскому морю в состоянии непрерывной, истерической агитации. Большую часть пути проделывали утром и в конце дня, и в это время Саид часто выскакивал из фургона уговаривать свою умирающую жену.

— Приди в себя, Мишу. Ты — больная женщина. Иди и полежи хотя бы, дай я разомну твои ноги.

Но она отказывалась, а её мать прогоняла его.

— Взгляните, Саид, вы находитесь в таком негативном настроении, это вгоняет в депрессию. Идите и пейте эту вашу Коку-шоку в этом вашем АК[†††††††††††††††††]-транспорте, а наших ятрис [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] оставьте в покое.

По прошествии первой недели Аэрокондиционированный Транспорт потерял своего водителя. Шофёр Мирзы Саида покинул своего хозяина и присоединился к пешим паломникам; заминдар был вынужден самостоятельно следить за колёсами. После того, как беспокойство овладело им, ему пришлось остановить автомобиль, припарковаться, а затем носиться безумно взад и вперёд среди паломников, угрожая, упрашивания, предлагая взятки. По крайней мере раз в день он в лицо проклинал Айшу за свою разрушенную жизнь, но был не в силах держать свой гнев на высоте, ибо каждый раз, глядя на неё, он хотел её так сильно, что чувствовал себя виноватым. Рак сделал кожу Мишалы серой, и у госпожи Курейши тоже стали проступать рёбра; её домашние чапальки развалились, и она страдала от ужасных волдырей, напоминающих маленькие баллоны с водой. Однако, когда Саид предложил ей уют автомобиля, она продолжала решительно отказываться. Заклятие, наложенное Айшей на пилигримов, оставалось по-прежнему крепким.

И в конце этих вылазок в сердце паломнической толпы Мирза Саид, вспотевший и потерявший голову от зноя и растущего отчаяния, понимал, что путники оставили его автомобиль далеко позади, и ему приходилось плестись к нему обратно в одиночестве, погрузившись во мрак. Однажды он вернулся к своему трейлеру, чтобы обнаружить, что скорлупа от кокосового ореха, брошенная из окна проходящего автобуса, разбила его ламинированное ветровое стекло, ставшее теперь похожим на паутину, полную алмазными мухами. Ему пришлось выбить все осколки, и стеклянные алмазы, казалось, насмехались над ним: осыпаясь на дорогу и в салон автомобиля, они словно бы говорили о быстротечности и никчёмности земных владений; но светский человек живёт в мире вещей, и Мирза Саид не намеревался ломаться так же легко, как ветровое стекло. Ночью он пошёл прилечь рядом с женой на колёсную лежанку под звёздами, у великой магистральной дороги. Когда он поведал ей о случившемся, она предложила ему своё холодное внимание.

— Это знак, — сказала она. — Откажись от фургона и присоединяйся, наконец, к остальным.

— Откажись от мерседеса-бенц? — взвизгнул Саид в неподдельном ужасе.

— Так и что с того? — отвечала Мишала серым, истощённом голосом. — Ты продолжаешь говорить о разрушении. Тогда какая разница, на мерседесе ли ты его достигнешь?

— Ты не понимаешь, — заплакал Саид. — Никто меня не понимает.

Джабраилу снится засуха:

Земля, коричневеющая под засушливыми небесами. Трупы автобусов и древних монументов, гниющие на полях рядом с посевами. Мирза Саид видит сквозь разбитое ветровое стекло наступление бедствия: дикие ослы, устало совокупляющиеся и падающие замертво, всё ещё соединёнными, посреди дороги; деревья, поднимающиеся на корнях, оголённых эрозией почвы и ставших похожими на огромные деревянные когти, царапающие землю в поисках воды; обездоленные фермеры, принуждённые работать на государство в качестве чернорабочих, роющих резервуар у магистральной дороги: пустой контейнер для дождя, который не падал. Жалкие жители обочины: женщина с вязанкой, идущая к хижине из жердей и тряпья, девочка, обречённая каждый день драить — этот горшок, эту сковороду — в латанной-перелатанной одёжке, среди грязи и пыли. «Эти жизни действительно стоят столько же, сколько наши? — спросил себя Мирза Саид Ахтар. — Столько же, как моя? Как Мишалы? Как мало они пережили, как мало они имеют, чтобы прокормить свою душу!» Мужчина в дхоти и свободном жёлтом пугри [§§§§§§§§§§§§§§§§§] стоял, словно птица, на верстовом столбе, положив стопу на колено противоположной ноги, одна рука под локтем другой, и покуривая бири [******************]. Когда Мирза Саид Ахтар поравнялся с ним, тот плюнул и попал заминдару прямо в лицо.

Паломничество продвигалось медленно, проходя по три часа утром, ещё три — когда спадёт зной, двигаясь в темпе самого медленного из пилигримов, подчиняясь бесчисленным задержкам: болезни детей, преследования властей, отвалившееся у одной из воловьих упряжек колесо; две мили в день в лучшем случае, сто пятьдесят миль до моря, путешествие примерно на одиннадцать недель. Первая смерть настигла их на восемнадцатый день. Хадиджа, бестактная старая леди, почти полстолетия дарившая и получавшая удовольствие супруга сарпанча Мухаммед-дина, увидела во сне архангела.

— Джабраил, — прошептала она, — это ты?

— Нет, — ответило видение. — Это я, Азраил, со своей паршивой работёнкой[1196]. Прости, что разочаровал.

На следующее утро она продолжила путь, ни словом не обмолвившись мужу о своих грёзах. Спустя два часа они приблизились к руинам одного из придорожных постоялых дворов, построенных во время оно вдоль всей трассы с пятимильными интервалами. Когда Хадиджа увидала руины, она не знала ничего из его прошлого — о странниках, ограбленных во сне, и так далее, — но расценила, что это — драгоценный дар.

— Я должна войти и прилечь, — сообщила она сарпанчу, который возразил:

— Но марш!

— Не бери в голову, — сказала она мягко. — Ты сможешь догнать их позже.

Она устроилась среди щебня древних развалин, положив голову на гладкий камень, который сарпанч нашёл для неё. Старик заплакал, но от этого не было проку, и через минуту она была мертва. Он догнал колонну и в ярости предстал пред Айшей.

— Я не должен был слушать тебя, — сказал он ей. — А теперь ты убила мою жену.

Шествие остановилось. Мирза Саид Ахтар, воспользовавшись возможностью, принялся громко настаивать, чтобы Хадиджа была доставлена в надлежащее мусульманское место погребения. Но Айша была против.

— Архангелом заповедано нам идти прямо к морю, не возвращаясь и не сворачивая.

Мирза Саид обратился к паломникам.

— Она — возлюбленная жена вашего сарпанча, — кричал он. — Вы бросите её в канаву у дороги?

Когда титлипурские крестьяне согласились, что Хадиджа должна быть похоронена немедленно, Саид не мог поверить ушам. Он понял, что они были настроены ещё решительнее, чем он подозревал: даже сарпанч, понёсший тяжёлую утрату, и тот согласился. Хадиджа была похоронена на углу бесплодного поля позади разрушенной дорожной станции прошлого.

На следующий день, однако, Мирза Саид заметил, что сарпанч держится особняком от толпы пилигримов и, печально попросив подаяний в некотором отдалении от остальных, шмыгнул в кусты бугенвиллеи[1197]. Саид выпрыгнул из мерседеса и поспешил к Айше, дабы закатить очередную сцену.

— Ты чудовище! — кричал он. — Чудовище без сердца! Зачем ты привела сюда старую женщину умирать?

Она проигнорировала его, но по пути обратно к трейлеру к нему приблизился сарпанч и сказал:

— Мы были бедными людьми. Мы знали, что нам нечего надеяться идти в Мекку-Шариф, пока она не убедила. Она убедила, и вот теперь взгляните на плоды её трудов.

Айша- кахин потребовала разговора с сарпанчом, но не дала ему ни слова утешения.

— Укрепите свою веру, — ругала она его. — Она, умершая на великом паломничестве, уверена насчёт дома в Раю. Ваша жена сидит теперь среди ангелов и цветов; о чём же вам сожалеть?

Тем же вечером сарпанч Мухаммед-дин подошёл к Мирзе Саиду, сидящему у маленького походного костерка.

— Простите меня, Сетджи, — молвил он, — но можно ли мне, как вы когда-то предлагали, поехать на Вашем автомобиле?

Не желающий полностью отказываться от проекта, ради которого умерла его жена, неспособной более поддерживать в себе абсолютную веру, которой требовало предприятие, Мухаммед-дин вступил в фургон скептицизма.

— Мой первый обращённый[1198], — обрадовался Мирза Саид.

 

*

На четвёртую неделю отступничество сарпанча Мухаммед-дина возымело эффект. Он расположился на заднем сиденье мерседеса, как будто это он был заминдаром, а Мирза Саид — шофёром, и постепенно кожаная обивка и кондиционер и бар для виски с содовой и электрически управляемые зеркальные окна научили его высокомерию; он задрал нос и придал своему лицу надменное выражение человека, который может видеть, не будучи увиденным. Мирза Саид в водительском кресле ощущал, как его глаза и нос наполняются пылью, залетающей через отверстие, где полагается находиться ветровому стеклу, но, несмотря на этот дискомфорт, он чувствовал себя куда лучше, чем прежде. Теперь, в конце каждого дня, группа паломников собиралась вокруг сверкающего звездой мерседеса[1199], и Мирза Саид говорил с ними и выяснял их настроения, пока они созерцали сарпанча Мухаммед-дина, поднимающего и опускающего зеркальные стёкла заднего окна так, чтобы они видели попеременно его черты и свои собственные. Присутствие сарпанча в мерседесе придавало новую силу словам Мирзы Саида.