Макс Далин Убить некроманта 16 страница

От нетерпения-то я и решил получить досье из первых рук. Просто из самых первых.

Я отодвинул стол к стене. Закрыл зеркало плащами. Паркет в будуаре натёрли до блеска — я долго выбирал кусок угля, который оставит на этом глянце мягкую и жирную непрерывную линию. В конце концов нашёл и нарисовал ту самую пентаграмму, звёздочку с двойной защитой, с выходом в мир для беседы — и не более. Дар тёк в неё широким потоком, так, что меня бросило в жар, а линии вышли настолько прямыми, будто их чертили по отполированной рейке.

Стоял белый день, середина лета, луна на ущербе — а мне всё было трын-трава. Я знал — придёт, гад, никуда не денется. И дочерчивал с самой спокойной душой, с удовольствием — забытый холодок по хребту, озноб предвкушения.

Первый и последний раз взывал к Тем Самым днём — для того чтобы… Ох, такое болезненное наслаждение, будто пытаешься зализать рану в собственной душе. Такой свет… Белый до лилового, режущий, как закалённая сталь, сначала — сплошной поток, потом — молнии, маленькие молнии вокруг его головы с золотыми рогами, с глазами, из которых сияние текло огнём…

Я спиной почувствовал, что Питер проснулся: ощутил его ужас — просто медовое пирожное для Тех Самых. И увидел улыбку демона — оценили.

— Приказывай, тёмный государь, — прошелестел голос, который я уже слышал.

Я облизнул губы. Сладко. Сказал:

— Хочу узнать всё о Роджере и королеве. Их желания, цели, пути. Они оба принадлежат Той Самой Стороне — так что вы должны знать в тонких частностях. За это будет кровь младенца, не успевшего согрешить. Отдам сам, из рук.

Демон ухмыльнулся, и капля огня сползла из уголка стальных губ.

— Щедро.

— Знаю, — говорю. — К делу.

Он не стал рассказывать. Я просто узнал. Знание сошло, как озарение: я видел их изнутри. Обоих. Во всей красе. Меня шатнуло. Пришлось до крови закусить губу, чтобы не блевануть прямо на пентаграмму. А демон рассмеялся — ледяным ветром по голым нитям нервов.

Я дал ему выпить крови — от боли стало полегче. И закрыл выход прежде, чем он сделал глоток. Ад провалился вниз, остался только душный красноватый дым, смешанный с запахом серы и тления. И солнечный свет за окнами из мелких прозрачных стекляшек показался серым.

Как аккуратно сработано! Ни одно стекло не вылетело. И торговаться Те Самые не пытались. И лишку им будет не взять. Молодец, некромант! И тут я вспомнил о Питере.

Я сел на кровать рядом с ним, обнял и прижал к себе. Питер очень мне помог, точно знаю: страх присутствующего смертного — шикарная взятка. Отчасти именно Питер — причина такой аккуратной работы. Но…

Я же чувствовал, сколько с него слизнули за это. В его чёлке появилась совершенно седая прядь, а руки на ощупь казались просто ледяными. И при этом он не пытался отстраниться.

— Я подарю тебе провинцию, — говорю. — Ты отлично держался. Я тебя всё-таки сделаю герцогом, мальчик.

Питер поднял голову — я увидел, что лицо у него уже спокойное, как всегда. И даже с тенью улыбочки. Мой милый лис.

— Да мне это не важно, государь, — говорит. — Ей-богу, не важно. И я не за это — какой я там герцог! Видите ли, государь, в чём дело… Сам-то я, положим… ну, вы знаете, что я такое, — но зато я состою при самом крутом государе на свете. И плевать я хотел на всякие должности… Правда.

Ах ты, бродяга! Мне слишком приятно это слышать — так что лучше бы ты молчал. Но если уж ты проболтался — дай тебе Господь, по крайней мере…

Нарцисс так ярко вспомнился, что чётки чуть запястье не обожгли. Пусть уж лучше стрела. Быстро. Чтобы понять не успел.

Демон разрази, какое близилось время… Ох, и время…

 

Поразительно, но хозяева принялись в дверь колотить — к их чести, не в тот момент, когда я был занят, а позже, когда всё уже стихло. Ох уж этот плебс, да ещё и частный дом. Смелые — не ожидал… Надо было оставить ещё пару скелетов снаружи. Но я всё-таки кивнул гвардейцу, чтоб он их впустил, — смелость должна вознаграждаться.

Ну да! Когда дверь открылась, купец на меня смотрел такими глазами — чудо. Сейчас бы его никто не заподозрил в чрезмерной отваге. Будь у меня придворный художник и рисуй этот художник сцены из древних мифов — я бы ему посоветовал использовать этот типаж в качестве натуры. Для картины, например, где правитель Заокраинного Юга входит к своей жене, а у неё из живота на его глазах вырастает дерево, увитое змеями.

Даже не знаю, что его сильнее ткнуло — обгорелая звезда на полу, скелеты с поднятыми забралами у дверей, смятая постель, которую я закапал кровью из своей руки, дым коромыслом или Питер в распахнутой рубахе. Или — всё разом. По-моему, дурачина решил, что я собираюсь принести Питера в жертву нехорошим силам — прямо в гнёздышке его супруги.

Ну не забавно ли?

— Почтенный, — говорю, — успокойтесь. Я заплачу за разгром — и все дела. Мои обычные дела.

У него щёки тряслись, как застывший вишнёвый мусс. И руки — немного не в такт.

— Об-бычные?

Я отстегнул от пояса кошелёк и бросил ему.

— Обычные, — говорю. — Ваш король — некромант, вы же знаете. Оставьте меня одного до заката — и ровно никаких неприятностей у вас не будет.

Купец закивал, и все остальные закивали, как болванчики. Я понял, что они и так уже сильно пожалели, что прибежали на шум. Да они не меня, а за меня испугались. Чудесные люди!

— Всё хорошо, — говорю. — Идите, идите.

Они ушли с явным облегчением. А я взял Питера в охапку и принялся обдумывать полученные от демона сведения. Они на удивление соответствовали моим худшим опасениям.

Роджер имел в виду не только мою жену. Он имел в виду и мою корону. Он думал об этом уже довольно долго — с тех пор как Розамунда стала принимать мужа своей фрейлины при дворе и посмотрела на него не так холодно, как полагалось бы замужней женщине.

Нет, она долго ломалась — не стоит думать о моей девке совсем уж дурно. Но её жеребец нашёл такие аргументы в пользу измены, что нежное сердце Розамунды не выдержало. В её гостиной говорилось о моих мертвецах, моих женщинах, моих любовниках и моей врождённой порочности. И — как последний довод — что я разбил бедняжке сердце, искалечил ей жизнь и обесчестил Междугорье своим правлением, убив всех своих родственников по мужской линии — и её обожаемого Людвига в том числе.

Зачем хранить верность чудовищу? И что такое по сравнению с моими неисчислимыми грехами потеря женской чести? Пустяк, действительно.

К тому же её свекровь, моя матушка, вдовствующая королева, знала об этой славной истории — разве не весело? И она тоже приняла эти аргументы — мама с давних времён так замечательно ко мне относилась, что прокляла бы собственное лоно, если бы я был её единственным сыном. А Розамунда и Роджер поставили её в известность, что после моей смерти на престол взойдёт её несравненный внучек Людвиг — ведь верный рыцарь королевы, который всё это организует, претендует лишь на регентство до совершеннолетия юного владыки.

Матушке это душу грело. Людвиг ведь так похож на своего дядюшку, её любимого покойного сынка. О, обнять и плакать!

Розамунда, разумеется, восхищалась таким чудесным и благородным планом ещё непосредственнее, чем её свекровь. Розамунда жалела только, что Роджер не король. Это всё-таки царапало её по душе — мезальянс, как ни крути. Не ровня ей любовничек. Но ради романтической страсти она изо всех сил старалась об этом не вспоминать.

А Роджер кивал, улыбался — и думал кое о чём таком, что дамам вовсе не нужно было знать. Во-первых, он надеялся жениться на Розамунде, когда та овдовеет. Вообще-то вдовствующие королевы не выходят замуж вторично, но ведь можно сделать единственное исключение из правил ради доблестнейшего рыцаря, который спас королевство от безбожника и тирана.

А с восхитительным ребёнком, драгоценным Людвигом, полностью доверяющим господину Роджеру, верному другу маменьки, вполне может что-нибудь случиться. Холера или оспа. Или родимчик. Или с коня случайно свалится. И на престол взойдёт второе дитя Розамунды. То самое, что сейчас у неё внутри. И будет называть Роджера батюшкой. Так скот рассуждал.

А может, тронутые прекрасной любовью благородного рыцаря и прекрасной дамы, плебеи ещё будут орать на городских площадях «Корону — Роджеру!».

Он раньше, как поётся в балладах, был простым пажом, женившись, стал он королём. Бывали же такие случаи в мировой истории…

Не парочка, а воплощённая пастораль. Они так трогательно обсуждали судьбу Междугорья, эти голубки. Насчёт — вернуть вассалам короны прежние свободы, увеличить налоги, поразить всех роскошью двора и ошеломить размахом развлечений столичной знати. Скучали в глуши, бедняжки. И кстати, насчёт развлечений: Розамунда, которую предельно оскорбляла моя связь с Марианной, настаивала на том, чтобы отдать Марианну солдатам, а её ублюдка утопить. И желала присутствовать. Роджер, соглашаясь, конечно, со своей пассией, имел больше зубов на Питера, который как-то раз в толпе вельмож громко осведомился, почему от всех дворян воняет псиной только после охоты, а от Роджера постоянно. Так что он желал видеть Питера на колу. И Розамунда, разумеется, тоже не возражала.

Если что и рассеивало этот розовый туман прекрасных мечтаний, так это живой некромант, будь он неладен. Чтобы как-то разрешить этот вопрос, Роджер потихоньку готовил своих баронов к бою. Или к бунту. Но не идиот же он был, чтобы особенно надеяться на успех боевых действий, поэтому привлёк к делу Святой Орден. Умник разослал гонцов во все монастыри и в конце концов откопал где-то старца святой жизни, знающего древние молитвы, по идее использующиеся против вставших из земли.

И вот теперь этот старец ехал к нему в замок — вернее, в замок Розамунды, в Скальный Приют, находящийся в близком соседстве с землями Роджера. Роджер, добрый сосед, теперь жил там, не выезжая, сволочь, — и, по моим данным, монах уже находился в паре дней пути от цели путешествия, не более.

Не то чтобы я очень уж верил в могущество Святого Ордена, но в своё время они попортили мне немало проклятой крови, поэтому я решил перехватить святого человека по дороге.

Убить монаха или попытаться с ним поговорить и уломать вернуться обратно в свою келью — я ещё не знал. Для меня было очевидно только, что к Роджеру старика пустить нельзя. Я задержал отъезд лишь до сумерек — чтобы перекинуться через зеркало парой слов с Оскаром. Мне очень хотелось его видеть: поблагодарить за заботу о здоровье королевы.

Мне иногда ужасно хотелось видеть Оскара. Его присутствие обычно меня успокаивало.

Но не в тот вечер…

 

Большое зеркало для вампира — вроде широко распахнутой двери, особенно если его ждут с другой стороны стекла. Оскар вошёл в будуар купчихи с непередаваемым выражением иронического восхищения. Прах могильный — змеем был, змеем и остался.

— Вы удивительно хорошо устроены, ваше прекраснейшее величество, — произнёс, скользя надменным взглядом по сожжённому полу и разворошённой постели. — Ваш нижайший слуга искренне рад, что вы, мой дорогой государь, проводите ночь в уютной комнате с чистым… прошу прощения, прежде чистым бельём на кровати. И я просто счастлив, что вижу вас.

— Последняя фраза означает, что у вас есть дело? — спрашиваю.

— Последняя фраза, как вы изящнейше выразились, мой красноречивый государь, означает, что, к моему глубокому прискорбию, я действительно вынужден сообщить вам о деле, к тому же — о деле важном.

Мне не понравилось, как он это сказал.

— К прискорбию? — я ему подал руку и кивнул на стул. Оскар коснулся устами рубца на моём запястье — и вкус его Силы мне тоже очень не понравился. Мой милый вампир мог сколько угодно корчить безразличную и ироническую мину — внутри он был напряжён и взволнован, а в мире подлунном существует в высшей степени немного вещей, способных взволновать Оскара. Но подгонять его бесполезно — сам скажет.

Оскар сел и начал тоном менестреля, декламирующего древнюю легенду:

— Прошедшей ночью вы, мой дорогой государь, приказали призракам сообщать Бернарду о любых словах, сказанных герцогом Роджером кому бы то ни было, не так ли? Ваш приказ был, разумеется, принят к сведению, тем более что вы назначили награду за сообщения особенно важные. Похоже, дух по имени Люк эту награду заслужил. Бернард сообщил об этом мне нынче, как только я покинул гроб, — и мы вдвоём гадали, как бы поставить в известность ваше прекрасное величество. Но, я вижу, вы беседовали с Теми Самыми…

— Это было в три часа пополудни, — говорю. Оскар поклонился.

— Что, бесспорно, делает честь вашему уникальному профессионализму… Но, если мне будет позволено…

— Оскар, — срываюсь, — да не тяните вы, Господа ради!

— Вам сообщили о намерениях Роджера относительно вашей метрессы, государь? Если я не ошибаюсь и если не ошибается Люк, этот предательский ход пришёл в его преступную голову лишь этим вечером, час или полтора назад…

— Те Самые, — говорю, — не предсказывают будущее. Да я их и не спрашивал. Представляю: ну, жечь, вешать, в монастырь — что ещё нового может быть? Не важно.

Оскар снова поклонился.

— А если Роджер пришлёт в столицу гонца из своих владений с написанным от вашего имени письмом и письмо будет содержать просьбу немедленно приехать? Надеюсь, вы простите мою дерзость, бесценный государь, если я замечу, что в число неоспоримых достоинств вашей прекрасной подруги не входит рассудительность… И грамотность… Она верит, что вы можете неожиданно возжелать её повидать. И побоится оставить дитя в столичном дворце, под присмотром монстров вроде вашего покорного слуги, которым она не доверяет. Право, заложники не были помехой ни в одной войне…

Питер ругнулся сквозь зубы. А я задумался.

Мне надо на восток, на дорогу, ведущую от монастыря к замку Роджера — чтобы перехватить монаха. И ещё, оказывается, мне срочно надо в столицу. Послать мне туда некого. Вернее, можно послать кого угодно, но что будет стоить слово одного незнакомого моей курице гонца против слова другого гонца, тоже незнакомого! А свет будет молчать — даю руку на отсечение, — и моя наседка сделает то, что захочет.

А захочет она поехать, вопреки логике и здравому смыслу. И возьмёт ребёнка.

Что мне, разорваться?!

Я не могу позволить монаху добраться до земель Роджера — это грозит короне. И… я, оказывается, даже думать не могу о том, что моя свинья вместе с ангелочком, который катался верхом на мёртвых волках и стучал щепкой по скелетам, может попасть в руки этого гада. И я не успею, не успею, не успею.

Как странно. Оказывается, я люблю ребёнка… и… по крайней мере, привык, что ли, к Марианне. Она должна при мне остаться, и Тодд должен быть при ней. Всё.

— Оскар, — говорю, — скажите ей сами. Выберите убедительные слова и объясните. Всё просто.

— Да, было бы, — кивнул он, — если бы ваша очаровательная дама меня послушала. Я пытался побеседовать с ней сегодня после заката. И мне в нелестных выражениях обрисовали моё чрезвычайно шаткое положение полуночной нежити, мою омерзительную привычку питаться человеческой кровью и моё прямое отношение к Той Самой Стороне. А после всего вышесказанного Марианна высказала предположение, что я собираюсь вас предать, и желание никогда больше меня не видеть.

Я швырнул в стену кувшином из-под вина. Я не знал, что делать. Не посылать же к Марианне мертвеца с письмом! Идея даже хуже, чем предостережение вампира. И говорить мертвецы не умеют.

Невыносимо.

И тут Питер подошёл и сел на пол рядом с моим креслом. Смотрел на меня и улыбался.

— Что тебе надо? — говорю.

— Государь, — говорит и ставит локти на мои колени, — а я? У меня же теперь мёртвый конь — я за два, много за три дня в столице буду. Мне-то Марианна поверит, точно.

Меня прошиб холодный пот. Я всё понял. Всю интригу Тех Самых Сил в самых тонких нюансах. И мне стало нестерпимо страшно.

— Нет, — говорю. — Ты не поедешь.

Говорю, а сам думаю о Тодде, о продолжении династии, об опозоренной королеве… Совершенно помимо воли думаю. Любовь вперемешку с ответственностью и ужасом. А если случится так, что только Тодд…

Питер вздохнул. А Оскар медленно молвил:

— Если мне будет позволено высказать свою точку зрения, мой добрейший государь… Это выход.

— Уже, — говорю. — Прекрасный выход.

А Оскар взглянул на Питера своими всевидящими очами — так, как вампиры смотрят в суть, не на поверхность. Питер охнул и вцепился в мои ноги — от таких вещей человека холод до костей пронизывает, и я сдёрнул для него покрывало с кровати. И прикасаясь к нему, тоже увидел то, на что смотрел Оскар.

Тень смерти.

 

Будь оно всё неладно! Я в тот момент не просто понял, что жить ему осталось считанные дни, — я почувствовал, как он будет умирать. Впервые пришло озарение такой силы — вероятно, потому что Оскар был рядом. И я бы предпочёл не знать, Богом клянусь, потому что ослепительно ярко вспомнил мёртвого Нарцисса, восковую маску с багровыми дырами на месте глаз… И увидел, что они сделают с Питером, если он попадётся в руки этим гадам…

Ну что такое был Добрый Робин с его шайкой! Разбойники есть разбойники. Умирать всегда не сладко, но ничего принципиально ужасного они придумать не могли. Изощрённость в убийстве — это, знаете ли, качество людей образованных. Светски воспитанных, вроде Роджера, от которого, кстати, и вправду воняет псиной…

— Нет, — говорю. — Питер не поедет. Он не доедет. Всё. Тема закрыта.

Оскар чуть-чуть повёл плечами. С видом «я прав, а впрочем, воля ваша».

— Вы, мой милосерднейший государь, не сможете изменить мировой порядок вещей, — говорит. — Не в ваших силах и не в человеческих силах вообще…

— Князь, — говорю, — вы придёте его отпустить?

Оскар только головой покачал. И Питер взглянул на меня снизу вверх с грустным таким и понимающим видом, мой милый бродяжка. И улыбнулся, обречённо как-то.

— Да ладно, — говорит, — государь. Кому суждено повешену быть, тот не утонет.

И тут меня озарило. Нет уж, думаю, по крайней мере, я не дам ему умереть в муках среди врагов. Это в моих силах. И ещё в моих силах — нечистая сила. Некромант я или нет, в конце концов!

— Питер, — говорю, — поедет со мной. А ребёнком займётесь вы, Оскар.

О, как он удивился! Не только я рассмеялся — Питер фыркнул мне в рукав, такое это было зрелище. Нечасто его так выбивали из седла. Да ещё Питер тихонько сказал:

— Теперь господин Князь завтра днём в гробу перевернётся… От недовольства собой…

Оскар снисходительно ему улыбнулся — показал, что человеческие шпильки неумершего не задевают. А мне сказал, уже взяв себя в руки, с обычным невозмутимым видом:

— Простите мне мою невероятную недогадливость, мой мудрейший государь, но я не могу взять в толк — как это я займусь смертным ребёнком? Что я могу сделать? Вы, ваше прекрасное величество, вероятно, помните, что согласно Сумеречному Кодексу, Переход не может быть пройден смертным младше четырнадцати лет, а Тодду…

— Вот ещё, — говорю. — Я и не думал о том, чтобы сделать сына вампиром. Вы его просто заберёте. Из дворца, от Марианны. Вы — или Агнесса. Я не думаю, чтобы он сильно испугался, — я ему о вас рассказывал.

Оскар задумался.

— Причудливая мысль — поручать жителям Сумерек человеческое дитя… И что с ним будет днём?

— Пара гвардейцев и волк, — говорю. — Агнесса ещё помнит, какая еда нужна людям, она прекрасно о малыше позаботится. Где он будет жить — придумайте. Мёртвые слуги присмотрят за ним — чтобы не тревожил ваш сон и сам куда-нибудь не делся. Тодду с мертвецами играть — не привыкать стать. А Марианна без малыша никуда не уедет.

Оскар прочувствованно поклонился.

— Мне ещё не встречался, — говорит, — человеческий разум, настолько изворотливый и чуждый условностей. Я сделаю всё, что вы желаете, мой драгоценный государь. Я восхищён.

— Последнее, — говорю. — Пришлите мне Клода. Он мне нужен.

Оскар согласно склонил голову, обозначил церемонный поцелуй и удалился. А Питер взял меня за руки и спрашивает:

— Я, государь, значит, скоро умру, да?

Без особого страха, печально улыбаясь.

Я его поднял с колен и обнял. Он был мне мил, как никогда. Насчёт него я тоже кое-что решил. Я жалел его тело, которое хотел бы сохранить по многим причинам, но уже был готов пожертвовать любыми своими желаниями ради того, чтобы оставить поблизости хотя бы его душу.

Его душа была мне дороже его тела.

— Питер, — спрашиваю, — хочешь стать вампиром? Клод будет твоим старшим, не Оскар. Ты же дружен с Клодом, придёшь в Сумерки, как к своим… Хочешь?

Он молча помотал головой.

— Но почему, дурачок? — говорю. — Боишься душу погубить? Так у вампиров души в порядке, они тебе объяснят, чему они служат — и тоже Господу в конечном счёте. Проживёшь долго-долго, весело — научишься превращаться в летучую мышь, в лунном свете купаться, чем плохо?

Молчит и трясёт головой, как лошадь. Я начал сердиться.

— Да какого демона ты не хочешь? — повышаю голос. — Ты что, не понимаешь, что я тебе предлагаю, что ли? Жизнь, силу, свободу…

И тут я вдруг замечаю, что он плачет. Смотрит на меня — и слёзы текут. Первый раз вижу его слёзы. Из-за того, что я ему бессмертие пообещал, не угодно ли. Что за человеческая блажь, что ему не так?

— В чём дело, бродяга? — спрашиваю. — Собираешься слушаться?

— Нет, государь, — говорит. — На что мне всё это сдалось — без вас-то? Мне Клод рассказывал — у вампиров с людьми любви не бывает, а Дар ваш лакать, как они, я не хочу. И смотреть, как вы состаритесь и умрёте без меня, тоже не хочу. Вот и всё. Если вы хоть немножко ко мне привязаны, не отсылайте меня, пожалуйста, — ни к вампирам, ни в монастырь, ни в провинцию. Лучше уж я рядом с вами доживу до конца как человек и умру как человек. Может, ещё сделать получится что-нибудь полезное перед смертью. А без вас всё равно не жизнь.

Не изволите ли? Снова совершенно меня обезоружил и согрел до мозга костей. Я почувствовал, что всё получится, буквально всё. Мне хотелось рассказать Питеру, как я ему благодарен, какая он для меня находка, как я его люблю, наконец… А сказалось только:

— Да не гоню я тебя, не реви.

И тут Клод вошёл в зеркало. Поклонился и спросил из поклона — снизу вверх:

— Вы желали меня видеть, тёмный государь?

Я взглянул на Питера, а Питер уже стоял, скрестив руки на груди и улыбался с видом «всё — смешные пустяки». Без тени страха, без тени печали. И слёзы высохли, будто их и не было. Спокойный, словно кот на печи.

— Будете меня сопровождать, Клод, — говорю. — На всякий случай. У нас важное дело — нужно перехватить старого монаха, который может наломать дров и которого Роджер позвал на службу. Выезжаем сейчас же.

Клод с Питером переглянулись и лихо кивнули. Оба. Через десять минут мы были уже в пути. Шёл второй час пополуночи. На мою душу сошёл божественный покой.

 

Я воспользовался тактикой, отработанной ещё во время войны.

Клод снова стал моим разведчиком. Я, конечно, знал от демона маршрут монаха, но это был маршрут на момент моей с демоном беседы. Бобёр, который запрудил речку и залил водой дорогу, мог всё поменять в самый последний момент и самым решительным образом.

И я, как во время войны, отправил вампира взглянуть с высоты полёта нетопыря, найти место ночлега, уточнить и перепроверить. Клод всегда прекрасно справлялся — и до рассвета обычно успевал найти, где подкрепиться по дороге.

А мы с Питером и десяток скелетов-гвардейцев до установления точного места встречи отправились во владения Роджера самой короткой дорогой. Карта Междугорья стояла перед моими глазами, как нарисованная на ночном небе: казалось, что я могу найти нужный путь только чутьём, ни с чем не свернись. И всё как-то отступило пока — досада, злость, вся эта муть души. Остался только азарт — «как у наёмника перед боем», любовь и спокойная ненависть. Хорошая смесь для работы и для войны.

Мы спали несколько часов — на рассвете, остановившись отдохнуть сразу после того, как переговорили с отправляющимся на покой вампиром. Клод, правда, не успел выпить жизнь этой ночью, зато, пролетев миль триста — триста пятьдесят, нашёл привал монаха.

Вычислили. И теперь он был — как мишень на конце стрелы. Далеко, но какое это имеет значение.

Клод спал в пересохшем колодце при дороге, а мы — на плащах, брошенных в копну сена. Я проснулся, когда солнце повернуло к полудню, и, прежде чем разбудить Питера, смотрел несколько минут… на его лицо, ставшее детским во сне.

И думал, что не позволю ему умереть, как бы он ни блажил. Клод будет рядом на самый критический случай.

Человек предполагает, а Господь располагает.

Мы отправились в путь уже через четверть часа. По дороге пили простоквашу, которую Питер купил у крестьянской девки в ближайшей деревне, — ужасно холодную, может быть, принесённую из погреба. Потом гнали мёртвых коней, как никто никогда не гонит живых, — и они пожирали дорогу, будто ленту сматывали. Остановились лишь на несколько минут — купить хлеба и сыра на базаре в каком-то местечке. Распугали мужиков, но дали им возможность быстро успокоиться, потому что не задержались там.

После заката немного замедлили шаг. Мы въехали на земли Роджера быстрее, чем предполагали, — и ожидали, что Клод нас догонит. Я хотел встретиться с монахом ночью — думал, что в Сумерках все козыри в моих руках. Ведь в принципе, когда белые силы отдыхают, тёмные выходят на охоту. Как говорил Клод, «настанет ночь — будет и пища», а до потенциальной пищи осталось миль двадцать пути, никак не больше.

Сейчас, вспоминая ту ночь, я никак не возьму в толк, почему я был так самонадеян и весел. Вероятно, дело в моих прежних военных успехах и в том, что мне не приходилось сталкиваться с белой магией Святого Ордена с тех самых пор, как я сжёг серебряный ошейник. Я забыл, я всё забыл, а кое о чём я никогда и не знал…

А ночь помню, будто вытравлена по сердцу. Луна начищенной медной тарелкой, ещё почти круглая, громадная, висела над лесом, вырезанным из чёрного бархата, а рядом с ней горела зелёная звезда, наша с Питером, звезда бродяг. Неподалёку, на холме, засыпала деревня — там ещё помаргивали огоньки в избах мужиков, а в низине, около деревенского погоста, стелился густой туман, на могилах вспыхивали синие огоньки, и тянуло болотной сыростью и запахом распада. И мне было очень уютно и тепло от разгорающегося Дара.

Около кладбищенской ограды, по колено в тумане, мы с Питером ждали вампира. Высокая трава вымокла от росы, Питер выжимал плащ и хихикал:

— Выкупались в лунном свете, государь…

Клод очень красиво, прямо на лету, поменял форму, встав на ноги уже человеком, но взметнувшийся плащ ещё мгновение казался нетопырьими крыльями. Он светился чьей-то недавней смертью и выглядел очень довольным.

— Я их нашёл, государь, — сказал, улыбаясь и сверкая клыками. — Они заночевали совсем рядом, но мне было как-то не очень приятно подлетать близко. Душно. Наверное, шатёр этого монаха вышит Святым Словом изнутри.

— Хорошо, едем, — говорю.

Мы ехали всего три четверти часа — правда очень быстро, успевая за Клодом, летящим впереди отряда. И, ещё не видя стоянки этого монаха, я её почувствовал. И вовсе не как светлое пятно — нет, как тяжёлую глыбу беспросветного мрака.

Нехорошо.

Клод рывком вернулся в человеческий облик и схватил моего коня за повод.

— Государь, мне…

— Только не говори, что тебе страшно, — фыркнул Питер. — Не верю.

Клод к нему обернулся. Он улыбался так же лихо и обречённо, как Питер, клянусь Богом, — и луна отражалась в его очах. Сказал:

— Попрощаемся, Пит. Весёлая будет ночка — увидимся в лучшем из миров.

Питер усмехнулся и протянул ему руку.

— Не подыхай прежде смерти, мертвяк!

Клод хлопнул по его ладони:

— Смотри, потом можем и не успеть, висельник.

И оба разом посмотрели на меня. Дар во мне прекратился в море огня, ударился в эту стену темноты приливной волной. Любовь, ярость и тоска.

— Ребята, — говорю, — я постараюсь вас прикрыть как смогу, хотя вы сами понимаете, конечно, — война… Но постарайтесь уцелеть — для своего короля. Прошу.

— Ты выживи, Дольф, — сказал Питер. Серьёзно, тихо — первый и последний раз меня так назвал.

Они меня поцеловали: Клод — руку, а Питер — в щёку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошёл рядом.

Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его — мог ли он не почувствовать меня?

 

Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта — эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы — здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И всё это освещал огромный костёр на поляне перед шатром — но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.

Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье — будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это — Божье?

Не уверен.

Никто из этих остолопов-солдат не дёрнулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую чёрную смолу, — и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу — я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, — в визг, но при этом злобно и как-то радостно: