Макс Далин Убить некроманта 15 страница

— Государь, можно на драконе покататься?

Только в покои моей метрессы не совался один.

Хотя со мной пошёл. Марианна при первой встрече взглянула на него довольно хмуро, но не был бы он Питером, позволь он ей на себя наброситься. В отличие от меня, мой новый товарищ умел разговаривать с плебейками:

— Доброе утро, красавица. Славная нынче весна, верно? Поля уже и на севере зелёные…

— И то, — ответила она совершенно автоматически. — Овёс-то уж верно хорош будет…

Потом моя плюшка отзывалась о нём как о «барине с пониманием» — ей и в голову не пришло, кто мой прощелыга на самом деле. А с Тоддом у Питера вышло совсем просто — он Тодду делал человечков из орехов и вырезал меч из щепки. Это совсем примирило Марианну с Питером, тем более что потом он иногда пел ей деревенские песенки под лютню (разумеется, балансирующие на грани приличия).

Мертвецов Питер не боялся вообще. Никаких.

— Я, государь, покойников навидался. Да и потом — они же ваши…

Тодд и Марианна тоже были «мои», поэтому Питер мог развлекать их часами, если меня задерживали дела. Это его качество решительно мешало Марианне ревновать. Забавно, ведь её фрейлины, разумеется, ехидно сообщили ей, что Питер проводит ночи в моей спальне, но моя дорогая курица не могла поверить в «этот вздор», убеждённая, что мой фаворит безответно влюблён в неё. Он же говорил ей такие утончённые комплименты — в лучших деревенских традициях! Даже увидев как-то раз Питера в роброне голубого бархата, с белыми розами в напудренных волосах, раскрашенного и набелённого, передразнивающего с утончённой, беспощадной и уморительной точностью светскую жеманницу, Марианна только закатилась смехом так же, как и я. Питер был для неё «комедиант», «озорник» и «вечно устраивал всякие глупости», и Марианна, несмотря на это, а может, и благодаря этому, относилась к нему нежно, право, нежно, куда нежнее, чем к кому бы то ни было из моего окружения.

И вот странно… ведь он, кажется, искренне хотел ей понравиться, и она нравилась ему… не как женщина, конечно, но как добрая тётушка с весёлым малышом… Что-то трогательное в этом было. Может, бродяга действительно почувствовал себя членом моего условного семейства… Я рад, если так.

Впрочем, мило Питер вёл себя только за закрытой дверью моих покоев. Его любовь выделила меня из числа аристократов, которых он ненавидел с той же нервной страстью, с какой был мне предан. Вскоре двор отвечал ему такой же страстной ненавистью. Было за что, откровенно говоря: его воровская наблюдательность и речь, исполненная смертельного яда, через некоторое время досадили двору, как прищепка — собачьему хвосту.

В первое время юные придворные всего лишь обменивались с Питером обоюдными оскорблениями.

— Не смей на меня так смотреть! — фыркал очередной светский хлыщ.

— А тебя что, за деньги показывают? — осведомлялся Питер вкрадчиво и невинно. — Так я заплачу — такую рожу и на ярмарке не увидишь…

— Ничтожество! — взвивался вельможа. — Мы с тобой в одном кабаке не пили!

— Ещё бы, — соглашался Питер кротко. — Стану я пить со всяким дерьмом…

 

Положение осложнялось тем, что никто не мог вызвать на поединок плебея, не имеющего титула. Титулованные коршуны рвали и метали не в силах унизиться до потасовки с безродным мужиком.

— Холоп, хам, отребье! — выходил из себя очередной Питеров оппонент. — Я прикажу своим лакеям отлупить тебя палками!

— Да пошёл ты лесом, полем и ковыльной степью, — бросал Питер через плечо, добавляя к напутствию ещё один адрес, по которому вряд ли посмел бы отправиться аристократ надлежащего воспитания.

Такие сравнительно простые выпады продолжались ровно до тех пор, пока Питер не осмотрелся хорошенько и не узнал своих противников поближе. Впоследствии он ухитрялся приобретать себе врагов одной фразой, попадавшей в цель с точностью стрелы. Помню, графу Эжену, почтительному сыну, сказал: «Что ты делаешь, тебя маменька заругает!», ревнивцу Стивену: «Поправь шляпу — рога видны», а Конраду, решительно не похожему на собственных братьев: «Знаешь, как-то раз я спал в одном сарае с твоим настоящим папашей — вылитый сынок, когда пьяный». Подобные реплики заставляли моих придворных бездельников грызть удила и рыть копытом от ярости.

Меня эти эскапады весьма забавляли. Мне не приходило в голову бояться при дворе за Питера — он отлично мог за себя постоять. Я не запрещал ему выяснять отношения с теми, кто ему не понравится, напротив — посвятил его в рыцари, разрешив этим проблему поединков.

Его личным рекордом стали, помнится, три поединка за один день. Питер рубился, как наёмник, не признавая никаких благородных правил, спокойно, грязно и очень эффективно — я наслаждался, если удавалось это увидеть. Между прочим, один из трёх боев тогда, кажется, кончился убийством. Отличный урок для идиотов, которым, кроме потасовок, делать нечего. Прелесть был Питер!

По ночам, пока я общался с духами, он, дожидаясь, когда я освобожусь, играл в кости с Клодом. Чудесное зрелище и совершенно фантастическое, особенно когда они принимались спорить (уже на третью ночь говорили друг другу «ты»). Если Оскар обращался к Питеру со снисходительным, хоть и дружелюбным пренебрежением как к моему доверенному слуге, то с Клодом они стали настоящими друзьями, вне определённой герцогом Карлом «святой мужской дружбы», из одной светлой симпатии, действительно на равных, как подобает двум пажам истинных господ, игнорируя непреодолимый для живых барьер смерти… Как, вероятно, Агнесса стала бы со временем подругой Магдалы…

Впрочем, именно Агнесса Питера смущала. Как разговаривать с ней, он не мог придумать. Подозреваю, её чрезмерная нечеловеческая красота вызывала у моего бродяги чувство, родственное не похоти, а страху. Вероятно, Агнесса заметила это с женской чуткостью — и сопровождала Оскара лишь по моей просьбе, предпочитая уступать эту честь Клоду.

Я дал бы Питеру титул, даже хотел женить на вдове герцога Артура, но эта великолепная перспектива так ужасала их обоих, что у меня не хватило жестокости их мучить. Всё, что мне оставалось, — пожаловать ему придворную должность, возможную для рыцаря. И я сделал его своим официальным оруженосцем.

Весёлое было время…

Вероятно, из-за того, сколько похоти, сплетен, ненависти и крови получила впоследствии от нашей связи Та Самая Сторона, Питер пробыл со мной дольше, чем Магдала. Море тепла — почти целое лето…

 

Помню, то лето выдалось холодным, сухим и ветреным. Серое лето. Небо в тучах, все время в тучах, ветер их развевает, как потрёпанные плащи бродяг, и деревья шумят.

Если едешь лесом, слышишь этот мерный холодный шелест. Мне это неприятно.

Марианна когда-то сказала, что мужики считают холодное лето дурной приметой. Не то что к неурожаю, не то что к голоду, а просто может быть любое неожиданное зло. Всё это глупости, конечно… Но почему-то, когда погода мрачна осенью или весной, душе от того ни жарко ни холодно, а вот летнее холодное утро, пасмур, песок в следах ночного дождя, как в оспинах…

Может, это и наводит плебеев на мысли о грядущих бедах? Если среди мужиков есть существа с тонкой нервной организацией вроде Питера, то почему бы и нет…

Я в то лето торопился закончить дела с Канцелярией Призраков. Идея уже начала приносить свои первые плоды: воззвав к духам в любом месте, где нашлась бы плоская поверхность для пентаграммы, я узнавал свежайшие новости столицы и окрестностей. Нужно было закрепить успех, нужно — и я разъезжал по глухим провинциям с дивной свитой: мертвецы и Питер. В этих разъездах кроме насущной необходимости был странноватый шарм, романтический и развратный. Мы ночевали в безумных местечках, в развалинах, в склепах — там славно получается работать. Пару раз даже в лесу, у костра. Ну, признаться, в лесу — не по делу, по особым соображениям. Выставляли стражу, валялись в ворохе еловых лап, прикрытом плащами, как, вероятно, те самые «перелётные птицы», старые приятели Питера. В такие ночи я не звал духов — под открытым небом их трудно контролировать, — ну да это неважно. Лес, настороженный и тёмный, окружал наш костёр, зелёная бродячая звезда стояла в чёрных небесах, огонь костра развевался и тёк в этом чёрном прозрачном холоде, а на душе устанавливался непривычный покой. Восхитительно!

Только вышло так, что именно в лесу я получил известие… То самое паршивое известие, которого подспудно дожидался всё это время, не в силах представить себе долгую спокойную жизнь. Сам себе накаркал, возможно.

После серьёзного сеанса спиритизма в замке гостеприимного северного барончика и долгой утомительной дневной дороги я специально остановился в лесу. Надеялся отдохнуть и поразвлекаться в спокойной обстановке, подальше от жилья и людей, которые всегда излучали улавливаемую Даром потенциальную угрозу. И был разочарован и раздосадован, ощутив холод потустороннего присутствия — совсем поблизости.

Я люблю вампиров. Я всегда не прочь побеседовать с вампиром, даже незнакомым. Но когда для разговора с вампиром мне пришлось с безмятежного отдыха настраиваться на деловой лад — это было вовсе не так славно, как обычно.

Вообще, терпеть не могу, когда кто-нибудь — всё равно кто, хоть Тот Самый, — нарушает моё нечастое уединение. Поэтому встретил пришельца холодно.

А вампиру между тем и без моего неудовольствия было достаточно неуютно. Я отчётливо ощутил мятный вкус его неуверенности, почти страха, к тому же он остановился поодаль, конфузясь подойти ближе. Его светлая фигура выглядела на фоне чёрных зарослей словно материализованный призрак.

— Ну, подойдите же, — говорю. Вероятно, довольно хмуро. — Если у вас есть дело ко мне, так не торчите в стороне, как провинциалка на званом приёме!

Вампир приблизился, преклонил колена, и я дал ему поцеловать руку. Ощущение его Силы было мне совершенно незнакомо; юный вампир, младший из какого-то провинциального клана — в точку я попал своей «провинциалкой», совсем смутил беднягу, а ведь его сам Оскар послал, я чуял на его душе отчётливый след моего наставника. Он еле выговорил:

— Я должен принести извинения, тёмный государь… Мне так неловко прерывать ваш отдых дурными вестями…

— Да не тяните же за душу, — говорю. — Вы сообщили о чём-то Князю Оскару, он приказал вам отправиться за мной и пересказать мне всё, о чём вы рассказали ему. Так?

— Да…

— Превосходно, — говорю. — Рассказывайте.

А он совсем замолчал. Я по его Силе чувствовал, что нужных слов ему никак не выговорить. Что известие — совсем из рук вон. Я не люблю мучить неумерших, но я нажал второй раз в жизни.

— Слушай, мертвец, — говорю, — мне надоело. Или рассказывай, или убирайся.

Вампир вздохнул так, что в лесу похолодало. И осмелился.

— Тёмный государь… Королева Розамунда беременна с прошлого полнолуния.

О, я шокировал его, когда расхохотался. Как на меня смотрели эти двое — поражённый вампир и взбешённый Питер! А мне было дико смешно, за все эти годы смешно. Над всем столичным светом, над святыми отцами в покоях моей жёнушки, над болтовнёй о развращённости нравов, над её проповедями — просто до слёз весело. Несмотря на то, что я сразу понял, куда всё это ведёт.

Но мне пришлось отсмеяться. Только после этого я сказал:

— Подробности меня пока не интересуют. Меня интересует, почему об этом удивительном деле сообщает вампир, а не призрак.

И вампир сказал:

— Всё просто, тёмный государь. Я хотел послать духа, но ваши служилые духи боялись, что вы упокоите того, от кого это услышите. А неумершего, может, и пожалеете…

Я переглянулся с Питером — как он был зол и оскорблён за своего короля! — и сказал:

— Нет, мой драгоценный. Я упокою не вестника, а виновника торжества. Это будет справедливее.

 

Вот вам и презренное шпионство!

Мне снова хотели всадить нож в спину. Козни строили за моей спиной. Честь — демон с ней, не пришита моя честь к юбке Розамунды, но речь-то шла о судьбе короны. О моём престоле. О моём Междугорье. И — видите ли — о моей жизни. И всё это сошло бы, не будь моих презренных шпионов.

А узнал я вот что.

Вампирчик по имени Эллис обитал в старинном склепе около часовни Скального Приюта, особняка моей ненаглядной жёнушки. Его старшая, Луиза, не просто была вассалом Оскара — она приходилась ему истинной младшей, дочерью в Сумерках. И Оскар, зануда и перестраховщик, когда «почувствовал нечто вроде тревоги за семью тёмного государя», послал ей весточку — о том, что его интересует здоровье королевы людей. Луиза сочла нелюбезным проигнорировать письмо и приказала Эллису, чьё дневное пристанище располагалось ближе всего к дворцу королевы, заглянуть в покои Розамунды — и непременно за полночь, когда государыня людей будет почивать, чтобы, упаси Господь, не смутить и не испугать её своим видом.

Эллис заглянул. В зеркало. За полночь. Не смутил и не испугал, потому что на него не обратили внимания. Хотя он и не прятался особенно. И вдобавок государыня бодрствовала. Ей просто было не до таких мелочей, как какой-то там вампир в покоях.

Розамунда никогда не отличалась чувствительностью.

Демон их всех побери! А я, создавая Канцелярию Призраков по территории всей страны, решил заняться Скальным Приютом и прилегающими землями в последнюю очередь! Ну, просто не тянуло меня туда. Отложил неприятное на потом.

Дооткладывался.

Остаётся поблагодарить Оскара. Он всегда проявлял предусмотрительность.

А каждое новое слово между тем давалось Эллису тяжелее, чем подъём воза, гружёного булыжниками, на самую крутую и высокую гору королевства. Он был дворянином при жизни и вассалом Княжны Сумерек после смерти — яснее ясного, что чистенькому неумершему с душой, полной романтического вздора, дико трудно говорить мужчине такие вещи о женщине. Я его понимал, но всё равно давил так, что у него чуть перстни с пальцев не слетали.

В конце концов он рассказал мне всё, что знал.

Эта мразь, этот хлыщ, который обрюхатил мою жену — убиться! — герцог Роджер! Люди добрые, куда свет катится — герцог Роджер! Этакий вороной жеребец, глянцевые локоны, очи с поволокой и мускулы, растопыривающие одежду так, будто урода воздухом надули, как крашеный куриный зоб на Новогодье. Верный рыцарь короны. Верный рыцарь королевы. И муж её любимой фрейлины.

Обманул маленькую, розовую, рыженькую куклу, бедную дурочку, преданную своей госпоже всеми внутренностями, — с этой самой госпожой. С гадиной, ханжой, предательницей, не побрезговавшей отбить самца у собственной служанки. Как это назвать?

Моя жена носит потомство этого скота. И если я верно истолковал вымученные иносказания вампира, влюблена в него как кошка. Забыла все свои принципы — насчёт бить плетьми на площади за супружескую измену. И думает только о том, как бы заставить меня признать этого ублюдка своим ребёнком и младшим принцем.

И так всё это хорошо, что я сам бриллианта размером с вишню не пожалел бы за то, чтобы послушать, как эти гады милуются за моей спиной и сговариваются… Кстати, очень любопытно, что ещё в этом чудесном доме говорилось.

Я начертил пентаграмму остриём ножа на земле около костра и крови на неё капнул, не пожалел, хотя духи и Даром были бы довольны сверх меры. Мне уже плевать хотелось на энергию, которую придётся потратить на разговор с духами под открытым небом. И я собрал такую тучу всякой потусторонней шушеры… У-у-у…

А приказ отдал очень чёткий и определённый.

Я хочу знать, о чём разговаривает герцог Роджер. С моей женой, со своими приятелями, со своими баронами, со своими лакеями, со своим любимым котом, с Господом Богом, когда молится перед сном, — всё, слово в слово.

Продиктовать под запись. У меня во дворце был один молодой и талантливый — дух-движитель, который во времена оны зеркала раскалывал и посуду со стола на пол швырял, а теперь, благодаря редкому дару, вёл мой архив. Вот ему продиктовать, а я буду читать стенограмму.

Под каждой записью поставить имя. Буду награждать поимённо — за оперативность, точность и важность для короны. Точка.

А потом дал выпить крови с Даром Эллису — честно заслужил, бедолага, — и отпустил всех подвластных созданий из мира мёртвых. По делам и на отдых. Ночь уже начинала пахнуть рассветом — у вампира под глазами тени залегли, пора было отпускать.

И когда я их всех отослал, сидел у костра, смотрел, как бледно светлеют небеса, и боролся с тихим бешенством. А Питер обнимал мои ноги, прижимаясь щекой к колену по установившейся привычке и говорил, глядя снизу мне в лицо:

— Государь, ну дайте мне возможность, пожалуйста, — я этому сукину сыну ноги выдерну! Своими руками, правда… Только прикажите…

А я сказал:

— Нет, не надо. Это, мальчик, уж слишком будет почётно и благородно. Не по чину.

И на сердце у меня было тяжело, как перед большой бедой, хотя на тот момент я ещё не представлял себе, насколько беда в действительности грядёт большая.

 

В ту ночь я так и не уснул.

Я разленился в последнее время, успел позабыть, что такое интриги и предательство. Отвык. А с моей природой между тем ничего не случилось — моя природа осталась совершенно такой же, как и раньше. Злость так подняла Дар, что моё тело горело изнутри, будто в нём плескался огонь. Питер содрогнулся, взглянув на меня. Впервые в момент, когда Дар превращался во мне в сплошное бушующее пламя, рядом со мной был живой человек — и этому живому, по-моему, было сильно не по себе.

Он тоже не спал. И его мелко трясло от любых моих прикосновений. Бедный охламон был белый, как вампир, и с такими же синяками под глазами, какие бывают у вампира, застигнутого зарёй. Вдобавок, когда мы седлали коней, шепнул — а зрачки размером с блюдце:

— Государь, у вас глаза светятся…

Померещилось, конечно, бродяге со страху. Чуть-чуть рассмешил меня и этим немного успокоил. Но уже спустя минуту всё началось сначала — и я дал шпоры так, что чуть не вспорол коню шкуру на боках, там, где её и так вечно приходится штопать. Мне надо было в город, в любой город. Мне надо было в любой дом, где нашёлся бы круглый стол и большое зеркало.

В ближайшем городе мы были уже в полдень, после такой безумной скачки, какую бы живые лошади просто не вынесли. На постоялые дворы я даже не заглядывал: откуда у трактирщика взяться такой роскоши, как зеркало больше чем с тарелку.

Я заявился в дом напротив ратуши — вполне приличный чистенький особнячок. Думал, там живёт бургомистр, а оказалось, что это жилище богатого купца, местного сахарного магната. Бедолага, разумеется, визита короля в свой дом и во сне не видел, а потому перепугался куда сильнее, чем любой дворянин. И согнулся в три погибели, бочка из-под эля! Как только пузо позволило!

Я для него перстень снял. Купчина приятно себя вёл. В светском этикете, ясное дело, был не искушён — так что вёл себя с искренним почтительным ужасом. И на мою свиту смотрел, как полагалось бы смотреть на королевскую свиту. Со страхом и без тени негодования. И камень на перстне лобызал так, что я испугался, как бы дуралей не проглотил его.

Это я удачно заехал.

Я оставил лошадей и мертвецов — кроме парочки телохранителей — во дворе под навесом, подальше от конюшен, чтобы не смущать местных уж особенно. Они там замерли, как конные статуи; я приказал им шевелиться, только если кто-то подберётся уж совсем неприлично близко. А тем двоим, что сопровождали нас с Питером, велел опустить забрала. Рыцари — ну и рыцари. Так что домочадцы купца хоть и не лезли на глаза, но и не разбежались кто куда.

Спокойное какое сословие. Видимо, за недостатком воображения.

Хозяин излучал сплошную услужливость. Я спросил, есть ли в доме большое зеркало.

Мне тут же показали. В покоях хозяйки. Хорошо живут купчихи: будуар у этой плюшки был баронессе впору, а зеркало в бронзовой раме с виноградными листьями — почти в человеческий рост. Тут же в будуаре оказался и круглый столик с выкладками из цветного дерева. И я сообщил хозяину, что тут, в апартаментах его жёнушки, пожалуй, и остановлюсь.

Что мне тут удобно.

Если он и удивился, то вида не подал. И когда я приказал принести какой-нибудь еды, его лакей притащил поднос со снедью именно сюда — тактично. Челядинцы купчины порывались остаться мне прислуживать, но я отослал их. Много чести.

Питер справился и сам, хотя руки у него всё-таки заметно дрожали. Хорошие задатки для человека без Дара — улавливает моё настроение, как парус ловит ветер.

Вкуса еды я почти не чувствовал, только проверил её на наличие яда — не от реальной опаски, больше по привычке. Что там было, почти не помню — вроде бы сыр и какое-то мясо.

Меня тянуло на нервные шуточки, еле держащиеся на грани благопристойного. Питер потом ещё сказал, что я веду себя точь-в-точь как наёмник перед боем — забавно. Мне весьма польстило, я подумал даже, что стоит что-нибудь подарить ему за эту реплику, и снял ещё один перстень, но мой оруженосец уже спал. Я надел перстень ему на палец — и даже не разбудил этим. Сильно всё-таки устал мой бродяга!

Я же не чувствовал даже тени усталости. Мой Дар получил лучшее, что я мог ему дать, — смесь любви и ненависти. Такая смесь во времена оны сломала щит Святого Слова, врезанного в серебро, а нынче я собирался всего-навсего свести кое с кем счёты.

Я надеялся, что этого хватит с запасом.

 

Я впервые вызывал духов днём. К столу.

Терпеть не могу этот глупый приём — считать стук стола вместо нормальной беседы. Но мне не терпелось до вечера. Я провозился часа полтора; проблемы способа заключаются ещё и в том, что надо задавать правильные вопросы, очень конкретные и лишь такие, на которые можно ответить только «да» или «нет». Получаемая информация как-то расползалась в моих мыслях, как паутина… А я подыхал от нетерпения.

От нетерпения-то я и решил получить досье из первых рук. Просто из самых первых.

Я отодвинул стол к стене. Закрыл зеркало плащами. Паркет в будуаре натёрли до блеска — я долго выбирал кусок угля, который оставит на этом глянце мягкую и жирную непрерывную линию. В конце концов нашёл и нарисовал ту самую пентаграмму, звёздочку с двойной защитой, с выходом в мир для беседы — и не более. Дар тёк в неё широким потоком, так, что меня бросило в жар, а линии вышли настолько прямыми, будто их чертили по отполированной рейке.

Стоял белый день, середина лета, луна на ущербе — а мне всё было трын-трава. Я знал — придёт, гад, никуда не денется. И дочерчивал с самой спокойной душой, с удовольствием — забытый холодок по хребту, озноб предвкушения.

Первый и последний раз взывал к Тем Самым днём — для того чтобы… Ох, такое болезненное наслаждение, будто пытаешься зализать рану в собственной душе. Такой свет… Белый до лилового, режущий, как закалённая сталь, сначала — сплошной поток, потом — молнии, маленькие молнии вокруг его головы с золотыми рогами, с глазами, из которых сияние текло огнём…

Я спиной почувствовал, что Питер проснулся: ощутил его ужас — просто медовое пирожное для Тех Самых. И увидел улыбку демона — оценили.

— Приказывай, тёмный государь, — прошелестел голос, который я уже слышал.

Я облизнул губы. Сладко. Сказал:

— Хочу узнать всё о Роджере и королеве. Их желания, цели, пути. Они оба принадлежат Той Самой Стороне — так что вы должны знать в тонких частностях. За это будет кровь младенца, не успевшего согрешить. Отдам сам, из рук.

Демон ухмыльнулся, и капля огня сползла из уголка стальных губ.

— Щедро.

— Знаю, — говорю. — К делу.

Он не стал рассказывать. Я просто узнал. Знание сошло, как озарение: я видел их изнутри. Обоих. Во всей красе. Меня шатнуло. Пришлось до крови закусить губу, чтобы не блевануть прямо на пентаграмму. А демон рассмеялся — ледяным ветром по голым нитям нервов.

Я дал ему выпить крови — от боли стало полегче. И закрыл выход прежде, чем он сделал глоток. Ад провалился вниз, остался только душный красноватый дым, смешанный с запахом серы и тления. И солнечный свет за окнами из мелких прозрачных стекляшек показался серым.

Как аккуратно сработано! Ни одно стекло не вылетело. И торговаться Те Самые не пытались. И лишку им будет не взять. Молодец, некромант! И тут я вспомнил о Питере.

Я сел на кровать рядом с ним, обнял и прижал к себе. Питер очень мне помог, точно знаю: страх присутствующего смертного — шикарная взятка. Отчасти именно Питер — причина такой аккуратной работы. Но…

Я же чувствовал, сколько с него слизнули за это. В его чёлке появилась совершенно седая прядь, а руки на ощупь казались просто ледяными. И при этом он не пытался отстраниться.

— Я подарю тебе провинцию, — говорю. — Ты отлично держался. Я тебя всё-таки сделаю герцогом, мальчик.

Питер поднял голову — я увидел, что лицо у него уже спокойное, как всегда. И даже с тенью улыбочки. Мой милый лис.

— Да мне это не важно, государь, — говорит. — Ей-богу, не важно. И я не за это — какой я там герцог! Видите ли, государь, в чём дело… Сам-то я, положим… ну, вы знаете, что я такое, — но зато я состою при самом крутом государе на свете. И плевать я хотел на всякие должности… Правда.

Ах ты, бродяга! Мне слишком приятно это слышать — так что лучше бы ты молчал. Но если уж ты проболтался — дай тебе Господь, по крайней мере…

Нарцисс так ярко вспомнился, что чётки чуть запястье не обожгли. Пусть уж лучше стрела. Быстро. Чтобы понять не успел.

Демон разрази, какое близилось время… Ох, и время…

 

Поразительно, но хозяева принялись в дверь колотить — к их чести, не в тот момент, когда я был занят, а позже, когда всё уже стихло. Ох уж этот плебс, да ещё и частный дом. Смелые — не ожидал… Надо было оставить ещё пару скелетов снаружи. Но я всё-таки кивнул гвардейцу, чтоб он их впустил, — смелость должна вознаграждаться.

Ну да! Когда дверь открылась, купец на меня смотрел такими глазами — чудо. Сейчас бы его никто не заподозрил в чрезмерной отваге. Будь у меня придворный художник и рисуй этот художник сцены из древних мифов — я бы ему посоветовал использовать этот типаж в качестве натуры. Для картины, например, где правитель Заокраинного Юга входит к своей жене, а у неё из живота на его глазах вырастает дерево, увитое змеями.

Даже не знаю, что его сильнее ткнуло — обгорелая звезда на полу, скелеты с поднятыми забралами у дверей, смятая постель, которую я закапал кровью из своей руки, дым коромыслом или Питер в распахнутой рубахе. Или — всё разом. По-моему, дурачина решил, что я собираюсь принести Питера в жертву нехорошим силам — прямо в гнёздышке его супруги.

Ну не забавно ли?

— Почтенный, — говорю, — успокойтесь. Я заплачу за разгром — и все дела. Мои обычные дела.

У него щёки тряслись, как застывший вишнёвый мусс. И руки — немного не в такт.

— Об-бычные?

Я отстегнул от пояса кошелёк и бросил ему.

— Обычные, — говорю. — Ваш король — некромант, вы же знаете. Оставьте меня одного до заката — и ровно никаких неприятностей у вас не будет.

Купец закивал, и все остальные закивали, как болванчики. Я понял, что они и так уже сильно пожалели, что прибежали на шум. Да они не меня, а за меня испугались. Чудесные люди!

— Всё хорошо, — говорю. — Идите, идите.

Они ушли с явным облегчением. А я взял Питера в охапку и принялся обдумывать полученные от демона сведения. Они на удивление соответствовали моим худшим опасениям.

Роджер имел в виду не только мою жену. Он имел в виду и мою корону. Он думал об этом уже довольно долго — с тех пор как Розамунда стала принимать мужа своей фрейлины при дворе и посмотрела на него не так холодно, как полагалось бы замужней женщине.

Нет, она долго ломалась — не стоит думать о моей девке совсем уж дурно. Но её жеребец нашёл такие аргументы в пользу измены, что нежное сердце Розамунды не выдержало. В её гостиной говорилось о моих мертвецах, моих женщинах, моих любовниках и моей врождённой порочности. И — как последний довод — что я разбил бедняжке сердце, искалечил ей жизнь и обесчестил Междугорье своим правлением, убив всех своих родственников по мужской линии — и её обожаемого Людвига в том числе.

Зачем хранить верность чудовищу? И что такое по сравнению с моими неисчислимыми грехами потеря женской чести? Пустяк, действительно.

К тому же её свекровь, моя матушка, вдовствующая королева, знала об этой славной истории — разве не весело? И она тоже приняла эти аргументы — мама с давних времён так замечательно ко мне относилась, что прокляла бы собственное лоно, если бы я был её единственным сыном. А Розамунда и Роджер поставили её в известность, что после моей смерти на престол взойдёт её несравненный внучек Людвиг — ведь верный рыцарь королевы, который всё это организует, претендует лишь на регентство до совершеннолетия юного владыки.

Матушке это душу грело. Людвиг ведь так похож на своего дядюшку, её любимого покойного сынка. О, обнять и плакать!

Розамунда, разумеется, восхищалась таким чудесным и благородным планом ещё непосредственнее, чем её свекровь. Розамунда жалела только, что Роджер не король. Это всё-таки царапало её по душе — мезальянс, как ни крути. Не ровня ей любовничек. Но ради романтической страсти она изо всех сил старалась об этом не вспоминать.

А Роджер кивал, улыбался — и думал кое о чём таком, что дамам вовсе не нужно было знать. Во-первых, он надеялся жениться на Розамунде, когда та овдовеет. Вообще-то вдовствующие королевы не выходят замуж вторично, но ведь можно сделать единственное исключение из правил ради доблестнейшего рыцаря, который спас королевство от безбожника и тирана.

А с восхитительным ребёнком, драгоценным Людвигом, полностью доверяющим господину Роджеру, верному другу маменьки, вполне может что-нибудь случиться. Холера или оспа. Или родимчик. Или с коня случайно свалится. И на престол взойдёт второе дитя Розамунды. То самое, что сейчас у неё внутри. И будет называть Роджера батюшкой. Так скот рассуждал.