Ворота Приорэ, или Американские гастроли

На вокзале в Париже г-на Гурджиева и учеников встретил г-н де Зальцман. Двоюродный брат моей жены, очень богатый фран­цуз, взял мою жену и меня в свою виллу в Нейли. Это было после­днее слово комфорта. Для нас были подготовлены две прекрасные комнаты с ванными. Нас угощали в лучших ресторанах, водили по лучшим театрам и показывали Париж. После стольких лет лише­ний и ограничений нас окружал такой комфорт, что нам показа­лось, что это сам г-н Гурджиев, как маг и волшебник, создал всю эту роскошь и отдых. Через несколько дней наши хозяева уехали на свою летнюю виллу в Орли, а мы остались в их прекрасном доме, чувствуя себя абсолютно свободными.

Но очень скоро нам были даны новые задания г-ном Гурджие­вым. Моей жене было поручено найти поместье возле Парижа с очень большим домом и земельным участком. Мне было дано другое задание: найти г-ну Гурджиеву в центре Парижа одну ком­нату на первом этаже с кухней, ванной и отдельным входом. Пос­ле долгих поисков агентство наконец сообщило мне, что есть та­кая маленькая квартира на улице Миромесниль, но что они не укажут мне номер дома до тех пор, пока я не внесу задаток. Я не мог сделать этого, потому что у меня не было денег. Однако я уже знал эту улицу, и у меня было свободное время. Поэтому я решил обследовать каждый дом на улице Миромесниль. В доме номер 10 консьержка сообщила мне, что как раз у нее в доме есть такая квартира, которую я подыскиваю. Там даже был телефон. Я был вне себя от радости, потому что в то время в Париже было практи­чески невозможно найти какую бы то ни было комнату. Я полетел к г-ну Гурджиеву и сообщил, что нашел ему квартиру со всем тем, что ему было необходимо. Он выслушал меня с безразличием, а затем спросил: «А есть ли там газовая плита?» Об этом я не подумал раньше. Но как отвратительно с его стороны, подумал я, еще спрашивать меня о таких пустяках, вместо того чтобы быть благодарным за то, что я нашел эту квартиру.

Преподанный мне в этом случае урок заключался в том, что­бы не терять своей головы, контролировать внимание даже тог­да, когда чувствуешь величайшее удовлетворение. Таков был спо­соб г-на Гурджиева отблагодарить меня за то, что я нашел ему квартиру.

Начали прибывать люди из Лондона, и для того, чтобы объеди­нить их и иметь с ними постоянный контакт, г-н Гурджиев снял несколько квартир на улице Мишель Анж. Он купил всевозмож­ные материалы, нитки, иголки, ножницы, наперстки и швейную машину. Она сам кроил различные костюмы для «Борьбы Магов», и все, кто мог, помогали ему делать их. Не было никаких фило­софских разговоров, занимались только шитьем. Для англичан, которые приехали благодаря лекциям г-на Успенского, это было нечто новое, но каждый работал, даже те, кто вообще не был зна­ком с Теорией. Одна из учениц г-на Гурджиева, мадам X., хореог­раф Парижской оперы, которая давала уроки в школе Далькроза, сумела предоставить нам комнату в этой школе для упражнений. Это сделало возможным не только продолжение «Священных Танцев» и «Гимнастики», но и работу над костюмами и окраской материала — или от руки, или распылителем.

Однажды мы узнали, что прекрасный меблированный дом, ко­торый был как раз тем, что нам было необходимо, был найден в Фонтебло, в сорока милях от Парижа. Мы не верили, что будет возможно его купить, потому что цена была высокой. Тем не менее, г-н Гурджиев решил купить это поместье, даже не видев его, — «Приорэ на Авоне». Деловые переговоры с владельцем г-н Гурджиев возложил на мою жену. В Берлине он начал специ­ально обучать и тренировать ее, чтобы она могла быть его секре­тарем и помощником, говоря с ней в то же время об идеях и внут­ренней Работе. Он научил ее, как сохранять внимание постоянно бодрствующим, как развить память и стараться при всех обстоя­тельствах помнить себя. Теперь он велел ей вступить в контакт с мадам Лабори, владелицей Приорэ; она должна была все время держать в уме то, что хочет получить от нее, и ни на один момент не терять этой мысли, даже тогда, когда речь может отклонить­ся от темы и пойти о чем-то другом. Такой совет г-на Гурджиева был подобен золоту для тех, кто действительно стремился работать с ним.

Было необходимо найти 1 000 000 франков, чтобы купить При­орэ. Это поместье принадлежало вдове знаменитого адвоката Ла­бори, который защищал и освободил Дрейфуса¹². В уплату за это семья Дрейфуса отдала ему Приорэ. Дом был переделанным особ­няком XVII или XVIII века, который был некогда монастырем для приоров, поэтому он и был назван Приорэ. Был даже слух, что некогда это была резиденция мадам де Монтенон.

Тем временем моя жена должна была убедить мадам Лабори сдать его на год с правом покупки и отослать ее садовника, так чтобы г-н Гурджиев мог чувствовать себя полновластным владель­цем. Моей жене удалось убедить мадам Лабори согласиться на все эти условия. Хотя большой дом был занят, мы смогли посетить его. Мы пришли в восторг особенно от прекрасного вида на фон­таны из одного салона и от липовой аллеи. В это время несколько человек из наших людей переехали жить в Параду в пустой дом поменьше, на том же участке. Все приехавшие англичане остано­вились в отеле Фонтенбло, но провели вместе с нами целый день.

Однажды после ужина, когда г-н Гурджиев был вместе с нами в Параду, он спросил, нельзя ли вынести стол из столовой. Моло­дые люди сделали это немедленно. Там находилось фортепьяно, и тут же начались дервишские движения и «обязательные» уп­ражнения, которые проделывались в Тифлисе, Константинополе и Берлине.

Вскоре большой дом был освобожден, и мы смогли исследовать его. Первым впечатлением было ощущение большого изящества, но не удобства; на весь дом была лишь одна ванная комната. К счастью, воду можно было провести из нашего собственного источника, что было одним из условий, на которых твердо настоя­ла моя жена.

На первом этаже находился длинный зал, увешанный картина­ми, и элегантная столовая. Направо была приемная, дальше нахо­дилась библиотека с книжными шкафами в якобинском стиле, а еще далее большая гостиная, где стоял плейелевский концерт­ный рояль; это уже не было разбитое старое тифлисское пианино. Все приходит к тому, кто умеет ждать, и с г-ном Гурджиевым так всегда было.

За гостиной находился кабинет прежнего владельца, а рядом с ним — прекрасная бильярдная. Но у нас никогда не было даже возможности сыграть на бильярде, потому что г-н Гурджиев тот­час же приказал стол продать.

Он сразу же окрестил второй этаж, назвав его «Риц», как на­зывался самый роскошный и дорогой отель в Париже, и первая комната слева стала его личной комнатой. Далее шли несколь­ко комнат с прекрасной старинной мебелью и французскими гра­вюрами (позднее в одной из этих комнат умерла Кэтрин Мэнфилд).

Наша комната была на третьем этаже, который мы назвали «ко­ридором монахов».

К главному зданию примыкало большое крыло с большой кух­ней и столовой на первом этаже, где мы всегда ели. На втором этаже этого крыла находились комнаты для англичан и русских, которые мало-помалу собирались в Приорэ.

На заднем дворе находились конюшни, гараж и скотный двор, где был построен специальный балкон, стены и потолок кото­рого были декоративно расписаны г-ном де 3. Там часто отдыхал г-н Гурджиев. Он велел Кэтрин Мэнсфилд лежать там и вдыхать воздух, который был таким благотворным для ее легких.

Наша повседневная жизнь началась. В шесть часов утра, когда один из учеников бегал по коридору с маленьким колокольчиком, нам надо было быстро встать, спуститься в столовую, торопливо выпить кофе с маленьким кусочком хлеба и немедленно присту­пить к работе. Г-н Гурджиев знал, как распределять работу среди людей таким образом, чтобы не терять ни минуты. Иногда он со­зывал мужчин и женщин на выполнение особого задания и гово­рил: «Бросьте каждого в работу», и большая работа проводилась за несколько часов. Работы на открытом воздухе продолжались с утра до семи часов вечера или до темноты с перерывом на вто­рой завтрак. Г-н Гурджиев косо смотрел на всякого, кто засижи­вался в столовой, куря или разговаривая. Затем, когда звонил большой колокол, все шли на обед, состоящий из мяса с бобами или же горохом и картофелем, кофе и хлеба. Нам надо было быс­тро переодеться, сменить рабочую одежду на чистые костюмы и платья. В восемь часов мы должны были собраться в гостиной, где г-н Гурджиев иногда беседовал с нами и где происходила «Свя­щенная Гимнастика».

Г-н Гурджиев придумал теперь новые не очень сложные упраж­нения, все они были связаны с развитием внимания, такие как три разных одновременных движения для головы, рук и ног со счетом. Эти чудесные комбинации занимали все наше внимание, и меха­нический поток ассоциаций прекращал нас беспокоить.

Г-н Гурджиев довольно часто говорил с нами вечерами, когда мы собирались в гостиной. Например, он сказал, что может дать нам работу для эмоционального центра, но никто, казалось, не понимал, что он имеет в виду, а мне и некоторым другим это показалось странным. Но на следующий день я начал понимать, когда в результате некоторой неуклюжести с моей стороны он назвал меня «балдой». Это уязвило меня очень глубоко, и чувство это не проходило в течение некоторого времени. Но в тот же ве­чер г-н Гурджиев сказал мне: «Итак, Фома, сегодня ты кое-что получил». Я понял, что работа над эмоциональным центром нача­лась, и все угнетающие меня эмоции исчезли. Я снова увидел, что если бы я стал кипеть гневом, то моя задача заключалась бы в том, чтобы бороться с ним внутренне и не проявлять его. В связи с этим г-н Гурджиев однажды сказал мне, что никогда не следует злиться и негодовать на такие комментарии в Работе, но рассмат­ривать их как исцеляющее лекарство. Однако искусство, с кото­рым г-н Гурджиев наносил нам эту боль, было так велико, его маска была столь совершенной, и он так хорошо играл свою роль, что, несмотря на то, что мы уже заранее решили не реагировать и помнить, что все это делается, чтобы помочь нам, — всякий раз, когда это переживание происходило, мы были совершенно увере­ны в том, что перед нами стоит холодный и даже жестокий чело­век. Мы приходили в бешенство, были возмущены, и против воли протесты взрывались, как выстрелы из ружья. Тогда г-н Гурджиев изменялся в лице. Его лицо принимало свое обычное выражение, но выглядело очень печальным, и он уходил прочь, не говоря ни единого слова. Нас тогда терзало чувство страшного недовольства собой. Мы «забыли», не «помнили», почему мы сюда пришли, и вот прореагировали неподобающим образом.

Всякая деятельность в Работе ясно показывала, что цель никог­да не состояла во внешних результатах, а заключалась во внут­ренней борьбе. Например, г-н Гурджиев однажды послал всех окучивать огород, а позднее огород был заброшен. Очень часто он говорил, что очень торопится окончить ту или иную работу и что нам надо сделать ее как можно быстрее. Я должен сказать, что это оказываемое на нас давление, требовавшее спешно окончить работу, было всегда стимулом, но именно этот стимул вызывал в нас некий вид бессознательного отождествления. Я помню, как г-н Гурджиев говорил: «Отождествление, отождествление...», — под­разумевая под этим, что мы были полностью поглощены заданием. Но в других случаях он указывал нам, что когда мы действительно работаем, нам надо «отождествляться», но в то же время уметь сохранять незахваченным небольшой объем внимания, с помо­щью которого мы могли бы наблюдать себя.

С другой стороны, г-н Гурджиев пристально наблюдал за тем, как мы работаем, и никогда не позволял доводить себя до пере­утомления. Однажды, когда я выполнял что-то с большим напря­жением, что, вероятно, могло быть чрезмерной нагрузкой для мо­его сердца, он сказал неожиданно: «Фома, а сейчас ступай и по­жги листья».

Гостиная в Приорэ была недостаточно просторной для нашей деятельности, поэтому почти немедленно после нашего приезда мы начали готовить место на участке, чтобы построить большой зал. Г-ну Гурджиеву удалось практически бесплатно приобрести остов ангара французских военно-воздушных сил, и вскоре два больших грузовика доставили нам его по частям в разобранном виде. Все было свалено в одну большую кучу, и мы приступили к сборке этой конструкции, что было непостижимым ребусом для неопытных людей. После того, как сборка остова была завершена, была сделана крыша из тонких досок, покрытых просмоленной бумагой. Стены были обшиты досками, а пространство между ними было заполнено сухими листьями, смешанными с землей и глиной. У нас было много глины, потому что, когда мы выравнивали площадку для постройки, нам пришлось снимать большой слой почвы. Как обычно, ничего не пропадало зря.

Когда мы начали делать стены, г-н Гурджиев дал указание оставить определенного размера проемы между частями ангара, и вскоре мы увидели для чего. Он приказал снять окна со старой оранжереи в саду, и эти окна точно соответствовали размерам оставленных в стенах проемов. Стекла были разрисованы под ру­ководством г-на де 3., который сам лично разрисовал некоторые из стекол прекрасными рисунками в манере старинных персид­ских ковров. В одном конце зала пол был поднят, и там сооружали эстраду для будущих занятий «Священной Гимнастикой».

Несмотря на то, что наступила холодная погода, мы продолжа­ли строить. У нас не было соответствующих инструментов, и прак­тически мы работали голыми руками. Мне пришлось работать с цементным раствором, и я не знал, что он разъедает кожу, — поэтому, когда мне пришлось после этого играть на фортепьяно, у меня было такое ощущение, будто я играю на иголках.

Когда крыша была закончена, а двери и окна установлены, у нас получилось замкнутое здание. Внутри были поставлены три большие железные печки, так что теперь мы могли работать в натопленном помещении. Однако перед нами по-прежнему сто­яла большая проблема удаления центрального опорного шеста, который поддерживал всю раму потолка. Г-н Гурджиев велел моей жене оставаться около дверей, ибо это был критический момент во всех отношениях. Он сказал: «Когда шест удалят, то дом либо останется стоять, либо рухнет». Он выстоял.

Затем надо было поднять и закрепить полотнище, которым нуж­но было задрапировать потолок. Это был белый материал, на ко­тором были нарисованы и вышиты афоризмы; все женщины ра­ботали над этим. Материал был расстелен на полу, и г-н Гурджиев точно обозначил места для слов. Они писались особым шрифтом, которому он нас научил. Когда полотнище было поднято и были закреплены четыре угла и центр, все в точности соответствовало друг другу, хотя надо всем приходилось работать в перевернутом положении. У боковых стен мы соорудили высокие лавки со ска­меечками для ног. Это были места для гостей, которым позднее было разрешено приезжать по субботам и смотреть «Священные Танцы» и «Священную Гимнастику», которая теперь называлась «Движения», поскольку слову гимнастика не придавалось во Фран­ции правильного смысла. Перед этими лавками было простран­ство, отделенное от центральной площади зала деревянной ре­шеткой. Когда она была сделана, мы разрисовали ее в восточном стиле. Над ней повесили маленькие электрические лампы с крас­ными абажурами, расположенными на расстоянии метра друг

, как в театре, занавешенное с трех сторон. Это было место г-на Гурджиева. Весь пол был устлан восточными коврами, а эстрада для движений была покрыта линолеумом. В центральной части вдоль решетки пол был устлан матрасами, покрытыми маленькими коврами и козьими шкурами, где должны были сидеть ученики на местах, отделенных друг от друга валиками. Справа места предназначались для мужчин, слева — для женщин.

Мы и не могли мечтать о той быстроте, с какой «Стади-Хауз»* приобрел впечатление мечети, не храма, но именно «Дома для за­нятий», для определенной внутренней Работы.

В итоге мы уже работали с половины седьмого утра весь день, и по-прежнему еще оставалось много работы. Однажды, когда наступила ночь, мы продолжали работать час за часом до тех пор, пока г-н Гурджиев в четыре часа утра не послал за кофе с моло­ком и хлебом для нас. Это нас подкрепило, и работа продолжалась в том же ритме. Наступило время для утреннего кофе, и его при­несли в зал. Наступило время для второго завтрака, его тоже при­несли в зал. Работа продолжалась с той же интенсивностью. Нако­нец, в семь часов вечера, вогнали последний гвоздь. После этого мы поужинали, отправились спать, и г-н Гурджиев разрешил нам спать столько, сколько мы пожелаем.

Наружная и внутренняя отделка «Стади-Хауз» была завершена в декабре 1922 г. Позднее недалеко от помоста были установлены два механических резервуара с меняющимся освещением. Г-н Гур­джиев время от времени кропил их восточными духами. Когда основное освещение выключалось и «Стади-Хауз» со своими ков­рами и восточным орнаментом купался в неясном сиянии, исхо­дившем от маленьких красных лампочек и иллюминированных резервуаров, г-н Гурджиев часто просил меня сыграть Ессентукскую Молитву; и ученики, возглавляемые моей женой, напевали мелодию. Все это создавало незабываемое впечатление.

Одновременно со строительством «Стади-Хауз» г-н Гурджиев приступил к постройке турецкой бани. Он время от времени во­дил нас в баню в Тифлисе и в Константинополе, так что мы знали, на что похожи настоящие турецкие бани. Одним из привлека­тельных банных аттракционов была особая глина, которая, когда ее размазывали по телу, удаляла все волосы и делала кожу элас­тичной и мягкой. В парке, там, где начинался лес, находился за­брошенный каменный сарай, наполовину уходивший под землю, использовавшийся, по-видимому, раньше как склад или хранили­ще. Там были две комнаты, одна из которых была большая и круглая. Для превращения этого сарая в турецкую баню первым

' Study House (англ.) — Дом для занятий. (Прим. переводчика.)

делом было необходимо пристроить еще комнату для печи и пар­ную с тремя этажами полок для постепенного увеличения тепла. Прежде чем построить настоящую баню, г-н Гурджиев временно приспособил для этой цели большую круглую комнату, установив туда печь, провел водопровод, канализацию и электричество; так что баня в ее первом варианте была скоро готова для использования.

Однажды летом, когда два наших повара устали работать, г-н Гурджиев объявил в «Стади-Хауз», что повара больше никуда не годятся и что ему придется поручить эту работу кому-нибудь другому. Можете ли вы представить себе, кого он назначил? Меня... И он прибавил, что мне еще придется заведовать кухней. Я не хочу описывать все свои переживания в течение этого перио­да, и, конечно, он не длился очень долго, поскольку никакая ра­бота такого рода с г-ном Гурджиевым никогда не продолжается долго.

В течение того времени, когда я был поваром, когда мне прихо­дилось вставать в пять часов утра, я должен был также играть на пианино во время «Движений» после второго завтрака, потому что г-н Гурджиев замыслил выступить с демонстрацией «Движе­ний» в Большом театре в Париже, и работа над «Движениями» стала очень интенсивной. Было очень жарко, и поэтому пианино выносили на открытый воздух, где мы репетировали на лужайке. Однажды я играл, играл и играл до тех пор, пока моя голова не упала на клавиши, и я крепко заснул...

Я знал, что в начале декабря г-н Гурджиев надеется выступить с демонстрацией. В течение лета я оркестровал и переписывал музыкальные партии для «Движений», но оставалось еще очень многое сделать. Однажды утром я зашел в «Стади-Хауз», чтобы выяснить, что собирается делать г-н Гурджиев. Он был там и сей­час же сказал мне: «Если тебе нечего делать, то заделывай трещи­ны на стене». Я работал над этим несколько дней, но затем он решил, что мне все же лучше продолжать оркестровать музыку, потому что трещины может заделывать каждый.

Каждый вечер г-н Гурджиев создавал новые упражнения, и нужно было сочинять все больше и больше музыки. Демонстра­ция состоялась в конце декабря, и в течение трех ночей перед этим я вообще не мог заснуть. Трудность по оркестровке увеличи­лась, потому что у меня было всего лишь тридцать пять музыкан­тов вместо ста, что составляло обычное количество для оркест­ровых представлений в Театре Елисейских Полей. Я не мог пользо­ваться трубами, потому что у меня было слишком мало струнных инструментов, и трубы могли бы заглушить их. Я пережил чув­ство подлинного удовлетворения, когда после генеральной репе­тиции мой большой друг, русский композитор Т., и его сын, тоже композитор, сказали мне, как прекрасно все это звучало.

Ночью, накануне генеральной репетиции, все ковры, козьи шкуры, матрасы и даже сосуды из «Стади-Хауз» были доставлены в театр. Фойе превратилось в восточный дворец. Для публики продавались всевозможные восточные деликатесы, а сосуды были наполнены шампанским вместо воды. Ученики, не принимавшие участия в демонстрации — среди них был один английский дипло­мат — были одеты в костюмы из «Борьбы Магов» и стояли у вхо­да. «Движения» получили большое признание со стороны публи­ки, но наибольшая реакция была по отношению к женщинам, ко­торые двигались по сцене с распростертыми руками. Публика начала кричать «хватит, хватит!», потому что зрители не могли понять, как можно было так долго удерживать это положение.

Когда демонстрация окончилась, я спросил у г-на Гурджиева: «Ну как все это?» Он посмотрел на меня улыбаясь, но ничего не сказал. Это заставило меня понять, что в Работе такого рода нам не нужны слова похвал и одобрений. Мы должны выполнять зада­ние по возможности наилучшим для нас образом, и не следует думать о том, похвалят тебя или нет: такова цель. Г-н Гурджиев так часто говорил: «Никогда не думайте о результатах, просто делайте». Я хотел бы упомянуть здесь о том, что произошло в течение другой такой демонстрации, когда в самом конце г-н Гурджиев крикнул: «Стоп!». Ученики на подмостках застыли в своих позах, удерживая их довольно долго. Затем г-н Гурджиев распорядился опустить занавес, но не сказал что «стоп» окончен. Один из уче­ников прервал состояние «стоп», как только был опущен занавес, и г-н Гурджиев очень строго его отчитал. Он сказал, что «стоп» не имеет ничего общего с публикой или занавесом... что это Работа и что ее нельзя кончать до тех пор, пока учитель не скажет об этом; что это состояние надо удерживать даже в том случае, если в театре вспыхнет пожар.

После демонстрации все ковры, сосуды и прочие вещи были доставлены обратно в Приорэ, и снова «Движения» начались в «Стади-Хауз». Демонстрация была подготовкой к возможной по­ездке в Нью-Йорк. Я говорю «возможной» — потому, что до пос­леднего момента мы не знали, объявятся ли деньги на это или нет. Г-н Гурджиев заранее послал мистера Ореджа и доктора С. в Нью-Йорк, чтобы сделать эту поездку возможной. Трудно было поверить, что она осуществится, потому что почти каждый, кто принимал участие в парижской демонстрации, должен был по­ехать.

Время отплытия было намечено на начало января, и г-н Гурд­жиев назначил мою жену ответственной по паспортам и экипи­ровке всех учеников.

Среди учеников, направляющихся в Америку, были не только русские подданные со старыми русскими паспортами, но также литовцы, армяне и поляки, и все эти пассажиры должны были регистрироваться и перерегистрироваться в Мелуне около Фон­тенбло, и ни у кого из нас в то время не было автомобиля, кроме как у г-на Гурджиева.

Каждый должен был отправиться в Париж для экипировки, и в некоторых случаях быть экипированным буквально с головы до ног. Нельзя было считаться с индивидуальными вкусами и же­ланиями, а выбирать лишь то, что соответствовало цели путеше­ствия.

Наконец человек из Америки прибыл, и немедленно были куп­лены билеты. «Движения» продолжались до последнего вечера. Много людей остались на месте, в Приорэ, и на время нашего отсутствия одного из них назначили старшим. У моей жены не было времени купить себе шляпу и пальто, и поэтому г-н Гурджиев сам взял ее с собой в Париж на автомобиле утром в день от­плытия.

Здесь я должен упомянуть про забавный инцидент, происшед­ший в день отплытия, связанный с паспортами. Они были выданы каждому на руки. Когда наступил момент посадки на пароход, у одной из наших молодых женщин паспорта не оказалось, и она сказала, что спрятала его в свой большой чемодан, чтобы не поте­рять. Наши сундуки были доставлены на пароход за день до этого, и поэтому нам пришлось добиваться у капитана разрешения дос­тать паспорт из трюма парохода.

Нас всех воодушевляла поездка в Америку, и все, включая так­же и меня, мечтали о триумфальных выступлениях и большом заработке, столь необходимом г-ну Гурджиеву для осуществле­ния его будущих планов. И действительно, все эти мечты сбылись. Публика приняла нас восторженно, мы дали много спектаклей в разных городах, но все это было настолько осложнено трудно­стями, что наше путешествие в Америку показалось нам подоб­ным еще одному переходу через горы. Что касается г-на Гурджи­ева, то его цель не заключалась в триумфальном турне по Амери­ке, а была Работой, основанной на повседневном усилии.

В Ессентуках г-н Гурджиев с этой целью начал давать нам уп­ражнения, включавшие концентрацию мысли и некоторые довольно сложные упражнения, связанные с дыханием. Однако я не думаю, что имею право писать об этом, и, кроме того, эти упражнения не могут принести никакой пользы, если о них только читать; и г-н Гурджиев часто предостерегал нас от увлечения упражне­ниями, связанными с дыханием, так как они могут даже нанесли вред, если их выполнять неправильно. По той же самой причине он сказал, что рекомендовать кому-либо его индивидуальные наставления, особенно советы о дыхании и половой энергии, нельзя.

У всех упражнений была одна общая черта, заключавшаяся в том, что они требовали концентрации всего нашего внимания, и таким образом мы избавлялись от опустошающего нашу жизненную энергию потока, идущего по неконтролируемым каналам наших личностных ассоциаций, связей, через случайные, иногда очень мучительные, иногда фантастические и порой эротические мысли, чувства и ощущения, которые все мы в большей или мень­шей степени испытываем. Г-н Гурджиев часто говорил, что «пред­намеренное страдание» и «сознательный труд», уменьшая бес­сознательный поток, стремящийся по ассоциативным каналам, могут продлить жизнь. Для тех, кто работает над вниманием и использует его в борьбе с утечкой, идущей по каналам ассоци­аций, для тех, кто не забывает «помнить себя», - для этих людей внимание начинает становиться не только центром жизни, но также и фактором, продлевающим ее.

Мы отплыли в Нью-Йорк на «Париже», в то время это был крупнейший французский лайнер. У всех нас были очень удоб­ные каюты второго класса и отличная еда. У г-на Гурджиева была каюта первого класса. Поскольку он обещал устроить бесплатное представление «Движений» для экипажа парохода, то корабель­ный казначей разрешил нашей труппе бесплатно пользоваться салонами первого класса. Но вся поездка не протекала так гладко, как вначале. Вскоре на море начался сильный шторм, и к семи часам первого же вечера большинство пассажиров, включая наших учеников, заболело и не появилось к обеду. Моя жена и я чувствовали себя неважно, но поскольку мы хотели остаться с г-ном Гурджиевым, мы изо всех сил старались не сдаваться и преодолеть тошноту. Позднее в течение этой и других поездок мы переносили штормовую погоду очень хорошо. Это было одной из самых худших переделок, в которую попал наш корабль; даже большое зеркало в гостиной треснуло.

Последующие дни прошли в ухаживании за больными людьми, которые были не в состоянии наслаждаться красотами этого путе­шествия и которые ничего не могли проглотить, кроме апельсино­вого сока.

Но за день до нашего прибытия погода изменилась, и появи­лось солнце. Г-н Гурджиев приказал всем репетировать «Движе­ния», потому что вечером должна была состояться демонстрация на пароходе.

Когда я шел по палубе, то увидел толпу людей, наблюдавших за чем-то с большим интересом: это были наши ученики, выполняю­щие «Движения». В тот же день мы устроили настоящую репети­цию в одном из салонов, а после обеда состоялась демонстрация для всех пассажиров. Вечер начался с того, что один из учеников в нескольких словах объяснил публике цель «Движений». Затем моя жена исполнила «Арию с колокольчиками» из «Лакме», кото­рая особенно нравилась г-ну Гурджиеву. «Движения» были пред­ставлены почти в том же объеме, в каком мы их давали в Театре Елисейских Полей в Париже. В конце г-н Гурджиев, сидевший в первом ряду, крикнул «стоп!», и публика была поражена, когда увидела, что ученикам удалось этого достигнуть, несмотря на кач­ку парохода, которая была такой сильной в одном месте, что фор­тепьяно медленно, но неуклонно скользило с одной стороны сце­ны на другую, а я следовал за ним, сидя на своем стуле...

На следующее утро мы прибыли в Нью-Йорк. Персонал кораб­ля был очень внимателен ко всем ученикам г-на Гурджиева, осо­бенно, когда они были больны, но ни у кого из нас не было денег на чаевые. Когда Оредж и еще несколько человек появились на борту, чтобы встретить г-на Гурджиева, «проблема» чаевых была быстро разрешена.

Фотограф запечатлел г-на Гурджиева, приветствующего Аме­рику, со своей папахой в руке. Эта фотография, на которой лицо г-на Гурджиева имеет глубоко внутреннее выражение, сохрани­лась. Существует и другая его фотография, где он сидит со свои­ми кошками и собаками. Глядя на нее, можно ясно ощутить все его обаяние и доброту даже по отношению к животным. Мы видели его таким очень часто в те прежние дни...

Когда формальности были окончены, мистер Оредж отвез г-на Гурджиева, мою жену и меня в отель «Ансония», а кто-то другой доставил учеников в другую гостиницу. После того, как мы устроились в наших комнатах, Оредж повел нас в ресторан завт­ракать. Поданный ростбиф имел странный голубоватый оттенок. Это было, несомненно, мороженое мясо, и г-н Гурджиев, конечно, избегал его есть. Впоследствии мы всегда покупали цыплят или мясо у еврейских мясников, потому что евреи никогда не едят мороженого мяса.

Когда в течение дня несколько журналистов пришли к г-ну Гур­джиеву и он вытащил свой бумажник, один из них пришел в вос­торг от его необычайного восточного узора. Он спросил г-на Гур­джиева, где он достал такой бумажник, и г-н Гурджиев ответил ему: «Вам он нравится?» — и вручил его ему, вытащив оттуда деньги и бумаги. Он объяснил журналисту, что на Востоке, если гость выражает свое восхищение чем-то в доме хозяина, хозяин всегда дарит это гостю. Журналист был огорошен...

На следующий день был поднят вопрос о том, чтобы снять зал для демонстрации, и немедленно возникли трудности, потому что не было ни одного свободного театрального помещения. Учени­кам надо было репетировать, но где? Не было возможности снять ни частный зал, ни зал в школе, как, например, в Париже. Нако­нец более или менее подходящий зал был найден, это был «Лесли-Холл», находившийся около гостиницы, где остановились учени­ки. На втором этаже находился большой зал, но для «Движений» было необходимо сделать эстраду. Поэтому г-н Гурджиев распоря­дился, чтобы ученики быстро соорудили ее.

Мы могли бы иметь значительно лучшие условия, потому что как раз тогда в Нью-Йорк прибыл Московский художественный театр, артисты и дирижер которого были мне очень хорошо зна­комы, поскольку я писал для них музыку во время годичного пре­бывания в Тифлисе. Г-ну Гурджиеву все это было хорошо извест­но, но по той или иной причине он не пожелал переезжать из зала «Лесли-Холл».

Была назначена дата первой нью-йоркской демонстрации. С первого этажа перетащили наверх рояль. За два дня до этого г-н Гурджиев спросил меня, смогу ли я аранжировать музыку для пяти музыкантов. Конечно, это пришлось сделать. После оркест­ра в Театре Елисейских Полей, где у меня было тоже всего лишь 35 музыкантов, это количество показалось мне совершенно жал­ким. По правде говоря, такой «оркестр» был вообще не нужен. Но, тем не менее, скрипка, виолончель, контрабас, кларнет и ударные инструменты сыграли великолепно. Было приятно услышать, ког­да музыкант из Москвы, знаток восточной музыки, заявил, что вся музыка ему очень понравилась и в особенности мелодия, ко­торую мы назвали «Гусь лапчатый».

В вечер демонстрации зал был полон элегантных американцев. Среди них были журналисты и писатели, приглашенные Ореджем. Появился даже знаменитый дирижер Дамрош. Была испол­нена вся программа Театра Елисейских Полей. В конце этого очень продолжительного спектакля, когда публика уже расходилась, я хотел поговорить кое с кем из посетителей, но не мог, потому что г-н Гурджиев велел мне играть музыку «Падение жрицы» и прика­зал ученикам исполнять это не на эстраде, а непосредственно в зале. Представление продолжалось до тех пор, пока публика не рассеялась. Это испортило мне вечер, и я так никогда и не понял смысла всего этого.

Позднее мы дали несколько демонстраций в районном театре на Гранд-стрит, помещение которого было снято г-ном Гурджие-вым. В этом же театре в один вечер давали оперу Прокофьева, а в другой вечер играли индийскую музыку. Г-н Гурджиев попро­сил меня пойти послушать индийскую музыку и записать ее ме­лодии.

Однако с течением времени публики на наших представлениях становилось все меньше и меньше; и у нас не было никаких даль­нейших перспектив. Рацион нашей еды уменьшался день ото дня. Поэтому г-н Гурджиев решил поступить так, как он уже сделал это однажды в 1918 году. Он объявил нам, что у него нет больше денег, и что каждому из нас придется искать работу. Все решили утром пойти в агентство по найму. Я предложил свои услуги в качестве музыканта; но в то время в большом спросе были только повара.

В тот же день все изменилось. Как только я вернулся из агентства домой, кто-то позвонил мне по телефону. Это был г-н Больм, один из самых выдающихся людей в Императорском балете Петрограда. После большого успеха с Дягилевской балетной труппой он остановился в Чикаго и открыл там балетную студию. Он обнаружил меня через Московский художественный театр, потому что ему нужна была моя музыка. Я заговорил с ним о г-не Гурджиеве, и он тут же воспылал энтузиазмом и попросил меня познакомить его с г-ном Гурджиевым. В результате Больм не только предложил г-ну Гурджиеву свою боль­шую студию для репетиций, но также обещал помочь устроить де­монстрацию в большом театре в Чикаго. Г-н Гурджиев решил, что мы все поедем в Чикаго. Таким образом, ситуация снова изменилась из весьма неблагоприятной в очень хорошую.

Прежде чем отправиться на Запад, г-н Гурджиев устроил демонст­рации в Филадельфии и Бостоне, чтобы дать нам побольше практики.

Одной из важных частей программы в этом месте была «пере­дача мыслей» посредством музыки: кто-нибудь в зале говорил ше­потом слово одному из наших учеников, и ученики на эстраде должны были догадаться, что это было за слово. Они также опо­знавали предметы в карманах человека, сидящего в зале, имена, названия опер, и на сцене играли музыку. Перед началом всех этих экспериментов было объявлено, что некоторые из них будут настоящими, а другие поддельными. Публике предлагали догадать­ся, какие из экспериментов подлинные, а какие основаны на трю­ках. Это очень заинтересовало молодых людей и студентов, но они так и не сумели понять, как мы это делаем.

Нам надо было добраться до Чикаго самым дешевым способом. После многих расспросов я нашел агентство в Хобокеке, которое запросило невысокую цену. Г-н Гурджиев вместе с моей женой и Ореджем выехали первыми, чтобы подготовить все для прибы­тия учеников, завязать необходимые контакты, заинтересовать прессу, посетить студию Больма и т. д. Французский консул очень заинтересовался демонстрацией и предложил, чтобы г-н Гурджиев устроил для его друзей рекламный показ отрывков из программы, предназначенной к демонстрированию в ближайшем будущем.

Моя поездка с учениками не обошлась без трудностей. От од­ного эпизода меня до сих пор бросает в дрожь, когда я вспоминаю о нем. Наш маршрут проходил через Ниагару, и ученики выясни­ли, что у них есть возможность посетить Ниагарский водопад и затем продолжать дальнейший путь следующим поездом. У меня было странное предчувствие, что нам не следует делать этого, хотя, конечно, мы и не понадобимся г-ну Гурджиеву в день нашего прибытия. Мне с большим трудом удалось убедить всех не прерывать нашу поездку и отка