Viola acherontia

4)тимоглобулин немесе циклоспорин тиімсіз болған жағдайда колония түзуді факторлар тағайындалады. Тандамалы препарат - молграмастим; бастапкы 5 мкг/кг/тәул. тері астына гранулоциттер саны 1х10⁹/л жоғары көтерілгенге жібереді. 14 күн емнен кейін нәтиже болмаған жағдайда препаратың дозасын екі есеге көбейтеді.

Viola acherontia

Этот странный садовник пожелал вырастить цветок смерти. Десять лет он трудился впустую, потому что заботился только о внешних формах, не принимая в расчет души растений. Все было испробовано – и прививки, и скрещивания. Часть времени ушла на выведение черной розы, но толку не было. Потом его заинтересовали страстоцветы и тюльпаны, но результат оказался жалок: два или три цветка устрашающего вида. И только Бернарден де Сен-Пьер[1] наставил его на путь истинный, наведя на мысль о сходстве цветка с беременной женщиной. Ведь известно, что и цветок, и беременная женщина способны страстным желанием пробудить к жизни увиденное ими в грезах.

Но принять этот дерзкий постулат означало предположить в растении достаточно развитое мыслящее начало, которое может воспринимать, уточнять и запоминать – одним словом, поддаваться воздействию так, как поддаются ему высокоорганизованные существа.

Он полагал, что вьющиеся растения наделены способностью мыслить, принимать решения и осуществлять их. Отсюда прихотливые и с виду случайные извивы и переплетения стеблей, ветвей и корней. Этими таинственными функциями заведует несложная нервная система. Каждое растение обладает мозговым центром и зачатком сердечной мышцы, соответственно расположенными в шейке корня и стебле. Семя, являющееся концом и началом всего, неоспоримо подтверждает это. Завязь ореха имеет форму сердца, а семядоли очертаниями сильно напоминают мозг. Оба семядольных листочка, исходящие из завязи, очень похожи на два бронхиальных ствола, чьи функции они берут на себя в процессе прорастания.

Но морфологическое сходство почти всегда предполагает более глубокую общность, и потому-то внушение влияет на форму организма больше, чем принято думать. Наиболее прозорливые представители естественной истории – такие, как Мишле и Фрис[2], – предвидели то, что ныне доказывается опытом. Пример тому – мир насекомых. Самое яркое оперение у птиц там, где всегда ясное небо (Гулд). Белые коты с голубыми глазами чаще всего глухи (Дарвин). Имеются рыбы, в позвоночном веществе которых запечатлелись морские волны (Стриндберг)[3]. Подсолнух поворачивается вослед светилу и доподлинно воспроизводит его вкупе с лучами и пятнами (Сен-Пьер).

Вот отправная точка. Бэкон[4] в своем «Novum Organum» отмечает, что коричное дерево и другие благовонные растения, помещенные в смрадных местах, удерживают аромат, не давая ему распространяться и смешиваться со зловонными испарениями…

И вот как раз исследованием воздействия внушения на фиалки занимался тот необыкновенный садовник, с которым я собирался встретиться. Он находил эти цветы чрезвычайно нервными: это подтверждается, прибавлял он, тем, что истерички не знают меры в любви и ненависти к фиалкам. Ему хотелось добиться того, чтобы эти лишенные запаха цветы источали смертельную отраву, некий мгновенно и безболезненно действующий яд. Что это было, чистое сумасбродство или что-нибудь другое, осталось для меня загадкой.

Меня встретил заурядного вида старик, разговаривавший со мной очень вежливо, почти подобострастно. Ему передали, что΄ меня интересует, и мы сразу же завели долгий разговор на тему, которая была близка нам обоим.

Он, как отец, любил свои цветы, он обожал их. Сведения и догадки, изложенные мной вначале, послужили вступлением к нашему диалогу. И так как старик распознал во мне знатока, он почувствовал себя в своей стихии.

Просто и ясно изложив свои теории, он предложил мне взглянуть на фиалки.

– Я попытался эволюционным путем, – рассказывал он мне, пока мы шли по саду, – вывести фиалки, которые бы испускали яд, и хотя результат оказался не таким, какого я ожидал, это все равно настоящее чудо, так что я все еще рассчитываю получить испарения смерти. Над обычными листьями возвышались черные венчики, и поначалу я принял эти растения за незабудки.

– Черные фиалки! – воскликнул я, разглядев их.

– Да, как видите. Чтобы полнее выразить идею смерти, пришлось начать с цвета. Ведь черный, если исключить причуды китайцев, – это общепринятый цвет траура, потому что это цвет ночи, печали, убывания жизненных сил и сна, который родствен смерти. К тому же, в соответствии с моим замыслом, цветы не имеют запаха, и это еще одно следствие моего метода. Черный цвет вообще не соотносится с запахом: на тысячу сто девяносто три вида белых приходится сто семьдесят пять благовонных и двенадцать с неприятным запахом, меж тем как из восемнадцати видов черных видов цветов семнадцать не пахнут и один пахнет неприятно. Но самое интересное не это. Самое замечательное кроется в другой особенности, которая, к несчастью, нуждается в пространном пояснении…

– Это не страшно, – сказал я, – мое желание все понять едва ли не сильнее моего любопытства.

– Тогда слушайте, как это было! Прежде всего мне понадобилось создать для моих цветов среду, которая благоприятствовала бы вызреванию образа смерти, затем внушить им этот образ, потом подготовить их нервную систему к восприятию и закреплению образа и наконец – добиться выработки яда, сочетая разнообразные яды как в окружении, так и в растительном соке. Об остальном заботится наследственность.

Фиалки, на которые вы смотрите, я выращивал в этих условиях в течение десяти лет. Несколько скрещиваний, необходимых для этого, чтобы предотвратить вырождение, на какое-то время задержали получение конечного результата. Я говорю – конечного результата, потому что получить черную фиалку без запаха – это уже результат.

И все же это не очень трудно, достаточно осуществить ряд реакций на основе углерода, чтобы получить одну из разновидностей анилина. Я опускаю ту часть исследований, которая касается толуидинов и ксилемы, ибо эти подробности заведут нас слишком далеко. И к тому же выдадут мой секрет. Тем не менее одно я могу вам подсказать: анилиновые красители имеют в основе соединение водорода с углеродом; затем химикам остается создать устойчивые соединения кислорода и азота, получить искусственную щелочь, каковой является анилин и его производные. Нечто подобное проделал я. Вы знаете, что хлорофилл очень чувствителен, и с этим связано много удивительных вещей. Выставляя плющ на солнце так, чтобы свет падал на него ромбами, я сумел изменить форму листа, и она обрела вид циссоиды, и, кстати, нетрудно заметить, что стелющиеся травы в лесу имитируют узор пробивающегося сквозь листву солнечного цвета.

Теперь мы подошли к главной части эксперимента. Практикуемое мною внушение очень трудноисполнимо, потому что мозговой центр цветка расположен под землей: эти существа устроены наоборот. Поэтому в основном я сосредоточился на проблеме воздействия среды обитания. Когда мне удалось вывести фиалку черного цвета, я как бы положил первый траурный мазок на задуманное полотно. Потом я посадил вокруг растения, они перед вами: дурман, жасмин и красавка. Фиалки попали под химическое и физиологическое воздействие смерти. Соланин действительно содержит наркотическое вещество, состоящее из датурина, белены, атропина, двух алкалоидов, расширяющих зрачки и вызывающих спазм аккомодации, при котором все предметы увеличиваются в размерах. Вот так я получил компоненты сновидений и галлюцинаций – всего того, что вызывает кошмары. К специфическому эффекту черного цвета, эффекту сновидений и галлюцинаций, прибавился страх. И еще позволю себе заметить, что для усиления галлюцинаторного действия я посадил белену.

– А для чего, ведь у цветка нет глаз? – спросил я.

– Ах, сеньор, видят не только глазами, – отвечал старец, – лунатики видят пальцами и ступнями ног. Не забывайте, что речь идет о внушении.

Я с трудом удержался от возражений, я молчал, пытаясь понять, куда может завести нас эта странная теория.

– Соланин и датурин, – продолжил мой собеседник, – очень близки трупным ядам – томаину и лейкомаину, которые пахнут жасмином и розой. Если белладонна и дурман дают мне субстанцию, то кусты жасмина и роз обеспечивают запахи, эти запахи мне удалось усилить, ведь по совету Декандоля[5] я сажаю поблизости лук. В деле выращивания роз мы нынче очень продвинулись, прививки дают чудесный эффект; кстати, первые прививки роз в Англии были произведены во времена Шекспира…

Это замечание, которое делалось явно в угоду моим литературным склонностям, меня растрогало.

– Позвольте, – сказал я, – воздать должное вашей поистине юношеской памяти.

– Но для того, чтобы еще сильнее влиять на мои цветы, – продолжал он, неопределенно улыбаясь, – я посадил то здесь, то там, вперемежку с наркотическими, трупные растения: лакмусовый лишай, стапелию, ибо их запах и цвет подходят походят на запах и цвет разлагающейся плоти. Фиалки охватывает сильное возбуждение, естественное любовное возбуждение, ведь цветок – это орган размножения, и он вдыхает запах трупных ядов и запах самого трупа, на них усыпляющее действуют наркотические вещества, предрасполагающие к впадению в гипнотическое состояние, а тут еще расширяющие зрачки галлюцинаторный яды. Тогда-то и начинает отчетливо кристаллизоваться идея смерти, а я тем временем удесятеряю и без того непомерную чувствительность цветка, приближая к нему то валериану, то шпорник, при этом цианиды сильно раздражают фиалку. Выделяемый розой этилен действует в том же духе. Мы добрались до кульминационного момента нашего опыта, и здесь я хотел бы предупредить вас вот о чем: человеческое «ай» свойственно всей природе.

Когда я услышал эту неожиданную реплику, я окончательно уверился, что передо мной сумасшедший. Но он, не дав мне передохнуть, продолжал:

– «Ай» – междометие, которым пользовались во все времена. Любопытно, что и у животных оно есть. У собаки, а она высшее позвоночное, у бабочки-бражника мертвая голова. «Ай» выражает боль и страх. Именно странное насекомое, которое я только что назвал, обязанное своим именем черепу на щитке, напоминает о мрачной фауне, пользующейся этим междометием. Вряд ли нужно упоминать филина, этого беспутного обитателя первозданных лесов, этого ленивца, чье «ай» таит скорбь об утраченном величии…

И вот, раззадоренный десятью годами неустанных трудов, я вознамерился разыграть перед цветами такое жестокое зрелище, которое произвело бы на них впечатление, но и это не помогло. И вот однажды… Подойдите и посудите сами.

Он наклонился вплотную к черным цветам, и мне пришлось сделать то же самое, и тогда – неслыханное дело – мне почудилось, что я слышу слабые стенания. Я быстро убедился в том, что да, это так. Цветы действительно жаловались, из их темных венчиков исходили тоненькие, напоминающие детский плач «ай». Внушение самым непредвиденным образом подействовало на них. Отныне всю свою недолгую жизнь они были обречены только плакать.

Я еще не пришел в себя от изумления, когда меня пронзила страшная мысль: я вспомнил, что в страшных сказках мандрагора, когда ее орошают детской кровью, тоже плачет, и, смертельно побледнев от ужасного подозрения, взглянул на садовника.

– Как мандрагора, – сказал я.

– Как мандрагора, – повторил он, побледнев еще сильнее, чем я.

Больше мы никогда не встречались. Но сейчас я уверен в том, что это был настоящий негодяй, колдун, какие бывали в старину, с их ядовитыми снадобьями и цветами, взращенными на невинной крови. Вырастит ли он, как рассчитывает, фиалку преисподней? И может быть, назвать его окаянное имя?..

 

[1] Бернарден де Сен-Пьер Жак Анри (1737-1814) – французский писатель.

[2] Мишле Жюль (1798 – 1874) – французский историк. Фрис Элиас Магнус (1794 – 1878) – шведский ботаник

[3] Гулд Джон (1804-1881) – английский орнитолог. Дарвин Чарлз Роберт (1809 – 1882) – английский естествоиспытатель. Стриндберг Август Юхан (1849 – 1912) – шведский писатель.

[4] Бэкон Френсис (1561 – 1626) – английский философ; в книге «Новый органон» (1620) провозгласил целью науки увеличение власти человека над природой.

[5] Декандоль Огюстен Пирам (1778 – 18410) – швейцарский ботаник.