Часть четвертая. Мы договорились встретиться в кафе на полпути между ее домом и моим1 Мы договорились встретиться в кафе на полпути между ее домом и моим. Метро в тот день не работало из-за забастовки, и добраться оказалось нелегко. Народ брал такси штурмом, и я решил идти пешком. Сначала просто двигался быстрым шагом, потом побежал. Знаю, что звучит банально, но и правда пошел дождь. Я вспомнил, как в день нашей свадьбы бежал за Алисой под палящим солнцем. Минуло десять лет, и вот я опять бегу к ней, но уже под дождем. У меня из головы не шел ее голос — совершенно несчастный голос. Должно быть, у нее действительно случилось что-то ужасное, раз она решилась мне позвонить.
Я влетел в кафе и окинул взглядом зал. Алисы еще не было. Посетителей вообще почти не было, наверное, из-за проблем с транспортом люди предпочитали сидеть по домам. В атмосфере как будто образовалась пустота. В день, когда мне предстояло снова увидеть Алису, жизнь вокруг замерла. Я заметил ее сразу, едва она вошла. Даже будь тут полно народу, я все равно видел бы только ее. Она села напротив, извинилась, что не поцеловала меня, и тут же снова вскочила. Слегка коснулась моей щеки своей щекой — поздоровалась. После этого мы некоторое время просто сидели и молча смотрели друг на друга. Во мне медленно восстанавливалось все, что я знал об Алисе. Странное ощущение. Алиса постарела. Да, она постарела. Передо мной сидела другая женщина. Совершенно другая. И все-таки с самых первых секунд я узнал все-все: на ее движениях и жестах не появилось ни одной морщинки. Странное, смешанное чувство. Как будто передо мной сидела хорошо знакомая мне незнакомка. Слова по-прежнему не шли. Ну разве что: — Выпьешь что-нибудь? — Да, выпью. Виски. — Хорошо. Я тоже выпью виски. Я встал подозвать официанта, даже не подумав о том, что вообще-то официанту полагается самому подойти к нашему столу.
Лицо Алисы кривилось от боли. Тем не менее она несколько раз улыбнулась мне, словно давала понять, что рада меня видеть, что прошлое забыто. Может, я по-своему трактовал ее улыбки, но мне и правда казалось, что прошлое сгинуло без следа. Через минуту я пойму почему. Через минуту мне станет ясно, почему настоящее все смело на своем пути. — Лиза, — проговорила Алиса. — Лиза? — Да, Лиза. Она умерла. Я не знал, что сказать. Алиса тоже больше не могла говорить — ее душили слезы. Я взял ее за руку. И на миг устыдился своего счастья. Что ж тут поделаешь, все горести мира не могли затмить краткий проблеск блаженства, пронзившего меня, когда я коснулся ее руки. Мне кажется, она тоже была счастлива, потому что принялась гладить мою руку и не спешила ее выпускать, и гладила снова и снова. Мы выпили по второй порции виски, потом еще по одной. Я узнал о мужестве, с каким Лиза неделя за неделей боролась против рака, быстро охватившего весь организм, о ее смелости и жизнелюбии. До последнего часа она продолжала верить в лучшее, пыталась шутить и на полном серьезе рассуждала о будущем.
Алиса все бросила, чтобы ухаживать за сестрой. Много месяцев она жила в несуществующем мире. Забыла о работе, отдалилась от мужа, совершенно растерявшегося в этой ситуации, но она на него не сердилась; отдалилась даже от дочери — случались дни, когда она не могла заставить себя взять Каролину на руки. И только сейчас она почувствовала облегчение, вырвавшись из собственной жизни и встретившись с потусторонним существом, то есть со мной. Она обрывками, с многочисленными паузами, рассказала мне, что произошло. Нам уже было мало одного касания рук, и мы вышли из кафе. Дождь перестал. Мы прижались друг к другу и долго стояли обнявшись, и этот миг длится до сих пор.
На улице стемнело. — Фриц, — шепнула Алиса. — Я хочу, чтобы завтра ты пришел. — Хорошо. — Я хочу, чтобы ты пришел на похороны. Ты знаешь, как она тебя любила. Мы часто говорили о тебе. — Я приду. Я смотрел, как она уходит. Ее немного шатало. Как же мне было ее жалко. 2 Вечером, все еще под впечатлением от случившегося, я сказал Ирис, что виделся с Алисой. Драматургия требовала от нее сдержанного поведения, но она устроила мне сцену ревности. Сцену, которую она к тому же сыграла до крайности бездарно. Словно не говорила, а бубнила затверженный наизусть текст. Призрака Алисы, угрожавшего нашей семье в первые годы, давно не существовало. И слова, произносимые Ирис, выражали ее тогдашние, давние мысли. Я наблюдал за ее игрой и понимал, насколько мы стали далеки. Возвращение Алисы не значило для нее ровным счетом ничего. Настолько, что она не находила нужным вникать в детали, а про Лизу даже не вспомнила. Ирис стала бесчувственной. У нее не осталось ко мне никаких чувств. Она превратилась в равнодушного монстра, порожденного нашим браком. Она отвернулась от меня, и я посмотрел ей в спину. Несколькими часами раньше я так же смотрел в спину уходящей Алисы. Между двумя этими спинами лежала пропасть. И та спина, что сейчас маячила передо мной, была мне не нужна. Я повернулся спиной к этой спине и стал думать о завтрашнем дне. В глазах, которые мне так и не удастся сомкнуть, стояли слезы.
На кладбище я приехал заранее. Решил, что встану где-нибудь в сторонке. Алиса хотела, чтобы я присутствовал на похоронах, но, разумеется, я не собирался показываться ее родственникам, тем более устраивать из этого представление. Я шагал между могилами, размышляя обо всех лежащих здесь людях, которые строили грандиозные планы, радовались, грустили и наслаждались жизнью; вполне возможно, думал я, эти тела были очень даже сексуальными; и от этой мысли меня охватило желание жить, немедленно, не откладывая, встретить женщину; в мозгу проносились какие-то неясные образы, и здесь, среди мертвых, я с абсолютной ясностью осознал, что больше не желаю быть с Ирис. Фриц (р. 1979), симпатичный молодой человек. Несмотря на сумбурное детство, получил блестящее образование. Довольно скоро возглавил издательство «Ларусс», параллельно вынашивая замысел четырехтомной биографии Шопенгауэра. Осуществление этого замысла, судя по всему, затормозил его брак с ныне забытым писателем. Вторая часть его жизни протекала гораздо более ярко — достаточно упомянуть проект создания библиотеки, предназначенной исключительно для женщин. Еще какое-то время я побродил по кладбищу, потом появилась Алиса. Я заметил ее издалека. Она шла рядом с маленькой девочкой, очень хорошенькой, примерно возраста Романа, а сразу за ними вышагивал мужчина, очевидно, муж и отец. Составить представление о семье в день похорон невозможно. Все собравшиеся казались сплоченными горем и придавленными его тяжестью. С того места, где я стоял, особенно бросалась в глаза общая неподвижность. Народу было довольно много, так что в конце концов я позволил себе подойти чуть ближе. Никто наверняка не обратит на меня внимания. Я медленно прошел вперед, думая о Лизе и вспоминая, как она подпрыгивала в коридоре во время нашей первой встречи. Картины в голове мешались, вдруг всплыло изображение беглых нацистов, чьи портреты висели у нее в квартире, — она ведь хотела написать роман на эту тему. С каждым шагом ко мне возвращались новые и новые воспоминания, как будто я мысленно произносил посвященное ей надгробное слово.
Мне на плечо легла чья-то рука. Я обернулся. Это был Алисин отец — я не сразу его узнал. Как же он постарел. От его былой самоуверенности не осталось и следа. Я смотрел на него — помятого, усохшего, без пяти минут старика. И вот, когда я глядел ему в глаза, меня пронзила невыносимая боль. Как бы это объяснить? Конечно, смерть Лизы меня потрясла, а вид полумертвой от горя Алисы напугал, но настоящую боль, их боль, я разделил, лишь вглядевшись в источенное временем лицо отца. — Это ты, Фриц. Я тебя узнал, — сказал он, не отводя от меня пристального взора. — Да. Я пришел. — Скажи, Фриц, за что? За что нам такое?.. Больше он не произнес ни слова, только всхлипывал. Этот сильный и гордый человек плакал, как дитя, уткнувшись мне в плечо. Говорить было нечего, и я крепко, так крепко, как только мог, обнял его. Он пошел к остальным, обступившим гроб. Я не сомневался: скоро он последует за своей дочерью.
Это было ужасно тягостное мероприятие. Алиса на секунду повернула голову и увидела, что я пришел. Мне хотелось поддержать ее, но я понимал, что это не моя роль. 3 Мой домашний телефон Алиса нашла в справочнике, но потом мы обменялись номерами мобильников. Кому-то это покажется пустяком, но мне было так странно сознавать, что ее номер здесь, у меня, в памяти моего телефона, и стоит мне нажать кнопку, я смогу с ней поговорить. Алиса на расстоянии вытянутой руки. Я колебался, послать ей эсэмэску или не стоит. Но главное, я не мог разобраться в собственных побуждениях. Мне хотелось утешить ее, быть с ней рядом, держать ее за руку, но вовсе не из дружеских чувств. А имел ли я право на иное? Что она обо мне подумает? Потом я бросил ломать себе голову и предложил ей увидеться. Она ответила сразу, сразу сказала «да», но не просто какое-нибудь «да», а «да» по-немецки.
На следующий день мы встретились. Мы почти не разговаривали. Нами двигала чисто физическая потребность. Мы зашли в отель и легли в постель. Я уверен, что пережил лучшие в своей жизни минуты. Алиса плакала, но одновременно наслаждалась. Смерть сестры напитала ее тело плотской энергией. Сначала я думал, что именно смерть толкнула ее ко мне, но нет, ничего подобного, это была жизненная необходимость. То, что произошло потом, не могло не изумлять: нас опрокинуло в счастье. Почти исступленное, почти истерическое счастье. Алиса пила, умирала от горя, но благодаря своему телу понемногу возрождалась. Я же снова находил в ней то, что любил: не просто «милую кошечку», а женщину с характером, вспыльчивую, способную вскочить среди ночи и убежать, хлопнув дверью. В ее смехе угадывалась попытка выжить, в ее неожиданных выходках на грани безумия — стремление вонзить в настоящее нож и пригвоздить его к месту.
Мы стали видеться часто. Размышляя об этом, я понимаю, что все случилось само собой. Одно свидание, за ним другое, и после каждого — нетерпеливое ожидание следующего. Мы обрели друг друга в момент, когда наши жизни совершали один и тот же поворот. Вдвоем мы были защищены. Мы служили друг другу утешением против бытия, и, встречаясь в тесном номере, словно крали эти жалкие квадратные метры у необъятности вселенной. В конце концов я снял этот номер на условиях помесячной аренды. Приходя в наше крохотное убежище, мы попадали в пространство своих двадцати лет. Я чувствовал, что у меня снова бьется сердце, и чувствовал тем острее, что билось оно в унисон с моей первой любовью. По сравнению с прошлыми годами в нашей любви стало гораздо больше страсти. Из нее исчезла всякая скованность. Я не столько вспоминал Алису, сколько заново открывал ее для себя. Порой она меня просто поражала, волнуя до глубины души. По правде сказать — и я действительно так думал, — на нее повлияла смерть Лизы. Нередко человек, потерявший брата или сестру, словно бы чувствует себя обязанным жить за двоих. Это привносило в наши эротические игры странное ощущение. Как будто над нами витал призрак Лизы, своим сиянием побуждая нас стремиться к жизни.
Мы десять лет не разговаривали и спешили наверстать упущенное. Нам столько надо было рассказать друг другу, у нас накопилось столько впечатлений, которыми не терпелось поделиться. Главной темой конечно же были дети, и мы с удивлением обнаружили, что они родились с интервалом в несколько дней. — Значит, у нас два Скорпиона, — изрекла Алиса. — Роман и Каролина — парочка Скорпионов… Это было первое, но далеко не единственное совпадение. Рассказывая друг другу свою жизнь, мы не могли не заметить, как много у нас было общего. Например, со своими будущими супругами мы познакомились в одно и то же время. Нашлись и другие, еще более поразительные совпадения. — Только не говори мне, что вы ездили в Хорватию! — Ездили! В Дубровник! — И мы тоже! Мы могли бы столкнуться в порту. Тогда мы решили составить сравнительный список своих путешествий. Выяснилось, что годом позже мы одновременно были в Греции. Алиса мне не поверила, и я принес ей фотографии, на которых стояли даты. В Акрополе мы вообще были в один и тот же день! Наши два семейства буквально ходили друг за другом по пятам, с промежутком в пару часов. Мы смотрели друг на друга, потрясенные и испуганные. Создавалось впечатление, что мы и не расставались (у каждого своя параллельная жизнь).
После первых недель, проведенных в полумраке, мы решились выйти на свет. Гуляли, обедали, ходили в кино и музеи, обсуждали прочитанные книги. Ко мне словно вернулась моя собственная десятилетней давности жизнь. Каждый эпизод представлялся мне переводной картинкой с моей юности. Встречаясь, мы оказывались вне времени, и мне начинало казаться, что все еще возможно. Мне начинало казаться, что прежде ничего не было, что последние десять лет мне приснились. Просто страшный сон немножко затянулся. Сегодняшняя Алиса была такой же, какой всегда. Она сохранила ту же нежность и ту же привычку слушать меня с широко распахнутыми глазами, полными внимания. Она была моей конфиденткой, моей любовницей, моей несостоявшейся женой и моим другом. Эротичной и целомудренной. Она будила меня и убаюкивала. Она была точно такой, как в первый день, и я от нее попросту дурел. Я придвигался к ней и шептал ей на ухо: «Давай любить друг друга так, как будто мы существуем!» Она не понимала, о чем я, но это было не важно. Она существовала в красоте того, что Шопенгауэр называл трагедией мимолетности.
Однажды, когда мы были вместе, у меня зазвонил телефон. — Почему ты не отвечаешь? — спросила Алиса. — Это Поль. Я ему потом перезвоню. Ты помнишь Поля? — Конечно. Как он поживает? Я рассказал ей о Поле. О важной роли, которую он сыграл в моей жизни, особенно в тяжелые моменты. С некоторых пор мы стали реже видеться. Однако наша дружба не ослабла. Мы постоянно поддерживали контакт, обязательно перезванивались раз в месяц, как будто подавая друг другу сигнал: я тут, у меня все нормально. Он оставил мне на автоответчике до того странное сообщение, что я не сдержал смеха. Алиса поинтересовалась, что там такое. И я зачитал ей биографическую справку. Поль и Виржини — очень дружная пара, в точности как их знаменитые предшественники. Познакомились через интернет, но предпочли выдумать романтическую историю про аллергию на лососину. По свидетельству очевидцев, их союз отличался редкой, чтобы не сказать идеальной гармонией. Они никогда не повышали друг на друга голос. Символом этого безоблачного счастья стало рождение Гаспара — жизнерадостного круглощекого малыша, удостоенного чести получить в крестные отцы прекрасного человека. Сочтя, подобно многим другим, что в жизни им не хватает острых ощущений, они решили расстаться. Это крайне удивило всех окружающих, для которых они служили образцом согласия и взаимопонимания. И тут с ними случилась поразительная вещь. Во время бракоразводного процесса они высказывались абсолютно по всем пунктам с таким единодушием, что вдруг осознали нелепость происходящего и решили вернуться к совместной жизни. Алиса расхохоталась и назвала их чокнутыми. Да, она употребила именно это слово. «Да они просто чокнутые». Я тоже считал их чокнутыми. По вопросу о чокнутости мы пришли к полному согласию. Меня обрадовало веселое сообщение Поля, в последние недели что-то загрустившего. Они снова были вместе, и я не мог не видеть в этом доброго знака. Еще одно совпадение. Вновь обретя Алису, я очень хотел, чтобы мы с ней все начали сначала. Но я не осмеливался заговаривать на эту тему. Она медленно отходила от траура, а я знал, что в такие периоды человек не строит далеко идущих планов — ему бы выжить. Мы еще немножко посмеялись над историей Поля и Виржини, и я, воспользовавшись ее приподнятым настроением, сунул нос ей под мышку. Ей стало щекотно, и она меня отпихнула. — Ну пожалуйста! Дай мне понюхать твои подмышки! — Как давно это было! — Ты же знаешь, как я их обожаю. Они для меня то же, что печенье мадленка для Пруста. — Фриц, ты маньяк. — Ничего подобного. Я обоняю твои подмышки, и передо мной встает твой прекрасный образ. Я вскочил и, прыгая на кровати, заорал: — Да здравствуют твои подмышки! Да здравствуют твои подмышки! (Как раз в эту минуту под дверью проходила горничная, и мы слышали, как она со вздохом сказала: «Ну и извращенцы!») До чего же мы были счастливы. Все у нас только начиналось. 4 Так миновало несколько недель, и нам с Алисой пришлось назвать вещи своими именами: мы были любовниками. Женщина, которая должна была стать моей женой, превратилась в мою любовницу. Мы гуляли по бульвару — для меня, привыкшего к узеньким улочкам, в этом заключалась особая странная прелесть. Почему бы нам не уехать куда-нибудь вдвоем? Выйти наконец из тени на свет? Я всей душой стремился к этому, но вскоре убедился, что Алиса смотрит на эти вещи иначе.
Вынашивая свое желание, я ощущал полную независимость, понимая, что наш роман с Ирис умер задолго до возвращения Алисы. Ирис увяла — ей вообще не следовало носить имя цветка. Я часто украдкой смотрел на нее, и вид этих засохших лепестков внушал мне почти жалость. Вскоре она бросит сочинять романы. И, как каждый писатель на пороге такого решения, задумала в последнем пароксизме написать роман о своей жизни. Я прочел сцену с галстуком. Это так странно — читать о себе в романе. Это был я, но увиденный сквозь искажающую призму памяти, а главное — сквозь искажающую призму проведенных вместе лет. Разве могла она точно передать свои тогдашние впечатления? Да и важно ли это? Не знаю. Знаю лишь, что меня буквально ошеломило, насколько ее версия отличалась от той, что сохранила моя собственная память. Существует три вида разногласий между людьми: по поводу будущего, настоящего и прошлого. Но в одном я уверен: расхождения в толковании последнего неизбежно приводят к спорам о двух первых. Читая этот отрывок, я с полной ясностью осознал, что между мной и Ирис все кончено. Оставалось произнести это вслух. Как часто слова не сразу следуют за решением! Чтобы очевидная истина стала реальностью, нужно время. Лишь возвращение Алисы помогло мне найти в себе силы однажды вечером сказать простую фразу: «Нам пора расстаться».
Ирис ничего не ответила. Молчание — знак согласия. Вообще она казалась такой отрешенной, что, предложи я ей завести второго ребенка, она бы точно так же не возражала. Впрочем, признаюсь, к этому времени я совершенно утратил способность понимать, что творится у нее в душе. Вот почему, проснувшись наутро и обнаружив ее плачущей, я был застигнут врасплох. — Прошу тебя, Фриц, не бросай меня. Ты мне очень нужен. — Но между нами больше ничего нет. И ты знаешь это не хуже меня. — Это все из-за Алисы? — Нет. — Можешь с ней видеться. Можешь делать что хочешь. Только останься со мной. Что случилось с ней за ночь? Она неожиданно открылась мне с совершенно новой стороны, показав, что способна на страстное чувство, и этот резкий поворот меня смутил. На протяжении долгих лет я лез из кожи вон, силясь спасти наш брак, но неизбежно натыкался на холодное бессердечие, и вдруг — такое отчаяние при мысли о том, что мы должны расстаться. Ее голос звучал так искренне, а все наше прошлое предстало передо мной так выпукло и ярко, что я совсем растерялся. Может, и правда глупо расходиться? Может, она постарается сделать над собой усилие и снова станет такой, какой я ее любил? Или хотя бы тенью себя прежней? — Давай уедем куда-нибудь на выходные, — попросила она. — Пожалуйста. И я согласился.
Мы поехали в Довиль. Я вел машину аккуратно, не превышая скорости, стремясь держать под контролем хотя бы то, что от меня зависело: в данном случае то, что не относилось к области чувств. Мы сняли номер в первом попавшемся отеле. Ирис наполнила мне ванну (в последний раз подобное имело место с десяток лет назад). Она ждала меня в постели — карикатура на сладострастие, словно пожилая актриса в роли молоденькой девушки. Я не испытывал к ней ни малейшего влечения. Осмотрел номер, показавшийся мне нелепой декорацией к сцене бесплотной любви, давно умершей и истлевшей. Пока я принимал ванну, Ирис опустошила весь мини-бар. Мне захотелось на улицу, на воздух. Несмотря на ненастный день, на пляже было людно. Мы шагали вдвоем: мужчина и женщина, но в наших ушах не звучало «шабада-бада».[22]
В конце концов мы снова сели в машину и двинулись в Этрета. Здесь народу было поменьше. Я смотрел на Ирис и видел чужую женщину. Близость моря волновала меня не в пример больше. В какой-то момент я крепко обнял ее в знак глубокого сострадания. Любовь бесследно испарилась. По-моему, она это почувствовала. — А если я брошусь со скалы? Если я прямо сейчас брошусь вниз со скалы? Я представил себе ее разбитое тело у подножия утеса. — Не болтай ерунды. Пошли отсюда. Она следовала за мной послушно, как маленькая девочка. Мы вернулись в отель, забрали свои вещи и поехали в Париж, даже не оставшись на ночь. Эта краткая эскапада — жалкое подобие прощального турне — знаменовала конец нашей истории. Ирис признала мою правоту. В то утро она еще цеплялась за надежду чего-то добиться. Хотя прекрасно сознавала, что уже загубила все, что могла загубить. Что она уже давно движется по черной спирали в пучину настоящей депрессии. 5 Утром следующего дня я позвонил Алисе. Я торопился увидеться с ней за обедом и сказать, что теперь я свободен. И пусть это ничего не изменило бы в наших отношениях, но все же мне хотелось знать, каковы ее намерения. Последует ли она моему примеру? Скажу сразу: никаких многочасовых объяснений между нами не было. Все произошло ужасающе просто. Едва присев на стул напротив меня, она сказала, что не оставит мужа.
Не хочу анализировать ее решение. Так же, как не хочу думать, что на ее выбор хоть сколько-нибудь повлияло наше прошлое. Мне казалось, что все дело в воспитании. Нельзя разводиться, если у тебя ребенок, которому нет еще и десяти лет. Алиса всегда отличалась непреклонностью, и я почувствовал, что она не отступит от своих принципов. Однако я заблуждался, полагая, что это единственная причина. Несколько дней назад у нее состоялся долгий разговор с мужем. Она во всем ему призналась. Он подошел и обнял ее. — Я знаю, — сказал он. — Я все знаю. Алиса взглянула ему в глаза и только тут поняла, как он страдал все это время. Вот из-за этого молчания, которое служило лучшим доказательством любви, она и решила остаться с ним. С этим молчанием они и будут жить дальше.
Значит, нашим свиданиям конец. Мы встретились за обедом, но есть не могли — ни она, ни я. Могли только пить, что и делали. Мы здорово надрались. Наше последнее свидание шаталось и спотыкалось. Мы вышли из ресторана, и я предложил съездить на Лизину могилу. Обойти в последний раз все памятные места. А потом мы расстанемся. Когда мы добрались до кладбища, Алиса захотела выпить еще, для храбрости. Неподалеку располагался бар со зловещим названием «Конечная остановка». Должно быть, владелец был склонен к черному юмору. Мы зашли и уселись среди безутешных посетителей. Выглядело это довольно жутко. И почему мы должны прощаться в такой кошмарной обстановке? Не помню, на кого первого из нас двоих напал приступ смеха, но сдержаться мы просто не могли.
Мы выскочили из бара, сгибаясь от хохота. Кладбищенский сторож призвал нас вести себя чуточку серьезней. Мы шли по тропинке, когда меня вдруг осенило: — Слушай, а почему бы нам не купить себе тут местечко? — Могилу, что ли? — Ну да. В жизни нам никак не удается соединиться. Так хотя бы вечность проведем рядом. — Почему бы и нет? — Кстати, это было бы очень практично. — Как это? — Ну, разве ты не заметила? В отелях за одиночный номер всегда берут доплату. Так что двухместная могила точно обойдется дешевле. — А ведь и правда. Тем более что вечность — это надолго. Так что сэкономим кучу денег. Молодец Фриц! Твое здоровье! Мы прихватили с собой бутылочку шампанского, чтобы распить ее с Лизой. Так мы и поступили. Поставили на могилу стакан и, вместо того чтобы поливать цветы, плеснули немножко шампанского на надгробную плиту. Алиса смеялась. Алиса плакала. Я смеялся. Я плакал. Настоящее подходило к концу, и мы, не щадя себя, изображали веселье, которого не было. Я вдруг увидел, какой это все несусветный абсурд. Если есть на свете место, где ясно как дважды два, что жизнь коротка, так это кладбище. Глупо как! Я схватил Алису за руку и крепко сжал: — Мы должны остаться вместе. Мы — «Битлз». — Так они-то как раз и расстались. — Да, но сколько горя это принесло фанатам! Мы должны остаться вместе ради наших фанатов. Мы с тобой — Алиса и Фриц. Это ведь тебе не абы что. У нас одинаковые зубы. И мы умеем смеяться как никто. — Да, но это невозможно. — А если я очень-очень попрошу? Если я сейчас бухнусь тебе в ноги и стану умолять, чтобы ты осталась со мной? — Хватит, Фриц. Ты пьяный. И я пьяная. Мы и в самом деле набрались под завязку. Но нам не нужна была ясность мысли. Нам нужно было эмигрировать в пространство тумана.
Выпитое давало себя знать. Алиса ползла по тропинкам кладбища на четвереньках, а я, как ни старался, не мог ее догнать. Зато я уткнулся носом в могилу художника Бернара Рекишо. Странно было, что его имя оказалось перед глазами в этот самый миг. Я часто думал о его жизни, самоубийстве и творчестве, и вот сейчас он как будто смотрел на то, что со мной происходит. Словно загубленное будущее провожало меня взглядом. Я слышал, что Алиса зовет меня, и пытался до нее дотянуться. Мне открывался восхитительный вид на ее попу, а я думал, что больше мне никогда уже ее не гладить. Я полз за ней, и в мозгу мелькали многочисленные эротические картины наших свиданий. Так перед умирающим мысленно проносятся эпизоды утекающей жизни. Алиса пронзала мое сознание во всех позах, святая и необузданная, и я понимал, что ее сексуальность меня прикончит.
Куда она направлялась? Мы ползли на четвереньках между могил, как доисторические животные. Вдалеке виднелась толпа людей. Я не заметил, что Алиса остановилась, и врезался в нее. Мы поднялись на ноги, помогая друг другу, чтобы снова не упасть. Мы служили друг другу костылями. Наверное, решили мы, надо до них добраться, до этой сплоченной группы. Убаюканные кладбищенской атмосферой, мы уже не соображали, где находимся. Ярко светило солнце, не давая нам протрезветь. Оно напомнило мне жаркий день нашей свадьбы. Я остановил Алису. — Что ты? — спросила она. — Я хочу сказать тебе «да». Она поцеловала меня. Надо было двигаться, двигаться вперед, к единственной видимой цели — человеческому скоплению. Вскоре мы очутились среди скорбящих. На нас оглядывались. Я видел заплаканные лица женщин, и Алиса тоже их видела, но, подозреваю, смутно, перед глазами все плыло, чем дальше, тем больше, и черное вполне могло оказаться белым, так что Алиса вдруг закричала: — Здоровья молодым! — Здоровья молодым! — подхватил я. К нам подскочил какой-то мужчина и начал решительно теснить нас прочь. Он был ужасно здоровый, просто великан, и схватил нас обоих за руки. — А в чем дело? — спросили мы. Он объяснил, что здесь хоронят человека и нам должно быть стыдно. Тогда Алиса крикнула: — Здоровья мертвецам! Я хотел присоединиться к ее возгласу, но в тот самый миг, когда я открыл рот, на мою челюсть обрушился мощный удар, и я упал.
Несмотря на отключку, я понял, что меня куда-то несут. В себя я пришел в полицейском фургончике. Алиса сидела напротив. Мы с ней — два преступника, два прогульщика, застигнутые средь бела дня. В комиссариате нас заперли в вытрезвителе. В голове у меня немного прояснилось, и я сказал: — Нехорошо как получилось. — Ой нехорошо, — подтвердила она и, не сдержавшись, прыснула. — Алиса, умоляю, не смеши меня! И так все болит. Она наклонилась к моему лицу, обозреть причиненный ущерб. Рот был полон крови, и челюсть распухла. — Тебе зуб сломали, — доложила Алиса. — Который? — тут же вскинулся я. — Наш, Фриц. Третий верхний. Ага, точно, он и есть. Мы застыли пораженные. Все опять сводилось к зубам.
К вечеру нас выпустили. На город, больно стукнувшись, пала темнота. Алиса ушла — куда-то вдаль, в неизвестном направлении, и я потерял из виду ее спину. Я вернулся к себе и принял две таблетки снотворного. О том, чтобы на следующий день засесть за работу, не могло быть и речи. Ближе к полудню я выбрался на улицу. И только тут заплакал. Плакал я недолго, всего несколько минут, но слезы принесли мне облегчение. Зашел в магазин игрушек, потом в книжный, потом в лавочку, торговавшую дисками. Я увидел диск Этторе Сколы «Мы так любили друг друга» и подумал: «Мы столько расставались друг с другом». Я долго стоял, разглядывая его обложку и вчитываясь в название. Вот бы оказаться там, мечтал я, вот бы спрятаться в нем, в итальянском фильме семидесятых. Эпилог Писать о Шопенгауэре — не лучший способ поднять и без того паршивое настроение. Всю жизнь я лелеял замысел этой книги, которую, наверное, так никогда и не напишу. Сейчас-то можно честно признаться. Это все равно что собирать чемоданы, да так никуда и не уехать. Я хотел написать пятитомный труд, а может, десятитомный, а может, тридцатидвухтомный, и все о Шопенгауэре, почему бы и нет. Почему бы не мечтать до бесконечности о своей жизни, как и обо всех жизнях, которых я коснулся и о которых упомянул, а своя собственная, что ж, она проходит, я чувствую, как она проходит, коленками чувствую, по тому, как они потихоньку ржавеют, молча, ничего не говоря, и мне порой кажется, что старость — вот она, совсем рядом, как случайно встреченный друг детства. Неужели мы все обречены подводить итоги? И что я должен думать о своей жизни сегодня, когда мне уже сорок, если единственной стоящей вещью, единственным, что я по-настоящему познал, была утрата счастья?
Я по-прежнему работаю в «Ларуссе». После долгих колебаний, повинуясь абсолютной внутренней необходимости пить кофе не в одиночестве, а в компании (хоть с немым уборщиком), я вернулся на штатную должность в издательство. Я один из самых старых сотрудников — двадцать лет стажа, — и коллеги между собой называют меня Памятником. Парадоксально, если учесть, что больше всего на свете я хотел бы забыть все, что со мной здесь произошло. Работа у меня такая, что на знакомства с женщинами особенно рассчитывать не приходится. Иногда появляются молоденькие стажерки, но я чувствую себя таким старым, что даже и не пытаюсь за ними увиваться. Правда, у меня было несколько связей, в том числе одна, продлившаяся два года, — с матерью приятеля моего сына. Заводить детей довольно выгодно с точки зрения устройства личной жизни. Школьные родительские собрания — настоящее гнездовье супружеских измен.
Не могу без волнения смотреть на него теперешнего. Роман — добрый мальчик, обаятельный, умеющий слушать других. Жаль только, у него напрочь отсутствует художественная жилка. Хуже того, он ненавидит читать. С его именем и профессией его матери это выглядит почти как самоотрицание в зародыше. По-моему, он, как и большинство современных подростков, понятия не имеет, чем станет заниматься в будущем. Пока его больше всего интересуют девочки. Иногда он мне про них рассказывает, краснея при этом. Я веду мужские разговоры с моим крошкой.
Меня часто посещают мысли о механизмах желания. Сам я довольно неуклюже вел себя с женщинами и наломал немало дров. Я был страшно зашорен и теперь понимаю, что все мои беды происходили от недостатка родительского тепла. Я жил в страхе перед огромностью мира. Неспособный к путешествиям, я с ужасом смотрел на открытки, присылаемые родителями из их поездок. Если я и отваживался пару-тройку раз стронуться с места, так разве что в Швейцарию, хотя и сам не знаю, что меня туда влекло, — возможно, стремление к покою и защищенности. Только не думайте, пожалуйста, что моя жизнь в сорок лет сера и однообразна. У меня есть друзья, прекрасный сын, работа, стимулирующая умственную деятельность, я только что пережил любовное приключение, правда, оно уже закончилось, но в нем были волнующие моменты и довольно смелые эротические шалости, у меня масса интересов, я искренне восхищаюсь многими людьми, от Франца Шуберта до Джона Колтрейна, от Виллема де Кунинга до Витольда Гомбровича, и многими произведениями — от «Кинг-Конга» Фрэнка Заппы до «Страха жидкой пытки» Сальвадора Дали, я люблю множество разных вещей, например ризотто с грибами, потому что ризотто с грибами очень вкусно пахнет, и суп я люблю, вообще люблю все, что не надо жевать, и я живу достаточно разносторонней жизнью, увлекаюсь спортом, слушаю по радио трансляцию футбольных матчей и бегаю трусцой, а в перерывах сажусь на скамейку, смотрю на проходящих мимо женщин и иногда сочиняю про них разные истории, иногда я плачу, а иногда — смеюсь, иногда мне нравятся плохие фильмы, и я часто думаю про своего деда, которого очень любил, и про Ирис, которая все же сыграла в моей жизни важную роль, и про Эмили, и конечно же про Селину, и про Шарлотту, и про многих других, чьи имена теряются в сумраке, но передо мной всегда стоит Алиса, одна Алиса, неизменная Алиса, и у нас над головами прыгает смех, как будто первая любовь — это не просто пожизненное, а вечное наказание.
Через несколько месяцев после нашего последнего расставания она прислала мне эсэмэску на день рождения, и я тут же ответил предложением встретиться. Но она больше не отзывалась. Как будто давала мне понять: я здесь, я существую, я думаю о тебе, но видеться нам больше не надо. Я ужасно на нее разозлился. Потому что как раз в тот момент, когда меня настигло ее сообщение, я только-только начал приходить в себя. Я сменил номер телефона, и мы опять потеряли друг друга. О ее жизни я ничего не знал. Не знал, что после смерти сестры на ее долю выпали новые страдания, потому что некоторое время спустя ее отец насмерть разбился на машине. Мать после этого второго несчастья впала в глубокую депрессию. Постепенно Элеонора перестала разговаривать. Алиса была сильной, очень сильной, она смогла перенести разрушение семьи, избрав свой вариант поведения: она полностью замкнулась на дочери. Для нее больше не существовало ничего в мире — только необходимость защищать своего ребенка. О том, что она женщина, она попросту забыла. С тех пор как ее мать погрузилась в молчание, она была не способна ни на любовь, ни на нежность. Муж от нее ушел, но ей без него стало даже лучше. Спустя короткое время он женился на довольно известной певице. Ну, говорят, что известной, потому что лично я про нее не слыхал. В «Ларусс» ее пока не включили. Так прошли годы перед тем, как мы встретились еще раз. Да-да, мы с Алисой действительно встретились, и эта встреча была единственным вмешательством случая в нашу историю.
Наши дети были ровесниками и, как многие сверстники, разделяли одни и те же пристрастия. И Каролина, и Роман переживали свой хипповый период, когда курят первые косяки, бойкотируют парикмахеров и будильники. Это была пора психоделической музыки и культа легкости. Они сходили с ума по Че Геваре, по Дженис Джоплин и Джиму Моррисону. Вокалист группы Doors, похороненный на кладбище Пер-Лашез, превратился в миф, не поддающийся эрозии, и толпы фанатов у его могилы не только не редели, но становились все гуще. Доживи он до наших дней, он был бы уже старик. Я пытался представить себе его сегодняшнего. Я часто думаю о таких артистах, как Джон Леннон или Элвис Пресли, об их непрожитых жизнях и несозданных произведениях. Каким он был бы в семьдесят лет, Джим Моррисон? Наверно, ходил бы с мобильным телефоном и проверял электронную почту.
Я по-прежнему тосковал по Алисе, но моя тоска обрела более спокойные формы, похожие на тихое помешательство. Алиса текла в жилах моего прошлого. И дня не проходило, чтобы память о ней не настигала меня, она возникала ниоткуда и не торопилась меня покидать. Я вспоминал сцену нашей ссоры на немецком, после которой пошел ее встречать с картонной табличкой на шее, но теперь, благодаря фильтру минувших лет, эта ссора виделась мне чудесной, все мне казалось восхитительным, и даже о нашем разрыве я мог думать, не обливаясь холодным потом. Алиса была и всегда останется дамой моего сердца, прекрасной дамой скромного рыцаря с его убогими владениями и нелепым прошлым. Вот и сегодня, в день, когда мне предстояло снова увидеть ее, я ощущал только бесконечную нежность к тем детям, какими мы были.
До чего странно было увидеть ее здесь, на кладбище. После того как почти десять лет назад на кладбище же я ее и потерял. Как будто время для каждого из нас, пока мы не были вместе, перестало существовать. Я шел за толпой молодежи, чуть поотстав, и она вдруг выделилась из этой толпы. У меня сильнее забилось сердце. У нее, надо полагать, тоже, потому что она подошла ко мне с улыбкой, но ее губы нервно подергивались. Мы встали друг напротив друга и замерли как два истукана. — С ума сойти! Надо же, где встретились. — Ну да, — ответила она голосом, которого мне так не хватало. — Ты что тут делаешь? — Я с дочкой. Они тут отмечают пятьдесят лет со дня смерти Джима Моррисона. — Знаю. Я сам с сыном пришел. Только там такая тьма народу, что я решил отстать. — Вот и я то же самое. Мы помолчали. Потом я спросил: — Как поживаешь? — Да ничего. А ты? — Тоже ничего. — … — … — Я рада тебя видеть. — Я тоже. Я тоже рад. Мы даже не поцеловались. Поняв это, легонько чмокнули друг друга и обнялись.
В общем, мы оба привели своих детей на тусовку в честь Джима Моррисона. Догадывался ли он, медленно прощаясь с жизнью в ванной, что превратится в легенду? Что полвека спустя дети детей детей тех, кто его знал, будут по-прежнему преклоняться перед ним? Но главное, знал ли он, что благодаря ему Алиса встретится в толпе его поклонников с Фрицем, героем совсем другого времени? Может, он только ради этого жил и умер? Джим Моррисон (1943–1971), легендарный вокалист группы The Doors. Прославился своим сценическим образом на грани пристойности. Был также поэтом. Умер в Париже, по всей видимости, от передозировки наркотиков, хотя по поводу его смерти существует много противоречивых версий. Стал причиной, разумеется невольной, встречи Алисы и Фрица. Сколько биографий, думал я, можно было бы написать, собрав жизни безвестных людей, течение которых изменили, сами того не подозревая, звезды. Джим Моррисон, например, соединил нас с Алисой. Все артисты должны умирать в Париже. Издали доносились томительные звуки The End. Первой вернулась Каролина. Взволнованная и почти опустошенная, как будто и в самом деле побывала на концерте Doors. Я с изумлением смотрел на дочь моей самой большой любви. В ней было так много от Алисы, что я просто не мог ее не полюбить. Хотя меня немного смущало столь ярко выраженное притяжение. Вскоре подошел и Роман, примерно в том же состоянии, что и Каролина. Так мы познакомились, все четверо. Алиса объяснила дочери, кто я такой, и та смотрела на меня, широко распахнув глаза, словно я был ожившей легендой. Чем-то вроде Джима Моррисона — минус рок, наркота и поэзия. Роману я тоже рассказывал об Алисе, и он тоже глядел на нее с долей любопытства. Но оно не шло ни в какое сравнение с интересом Каролины.
Мы медленно шли по кладбищенским аллеям. День был действительно чудесный. Со всех сторон нас окружали мертвецы, но еще ни разу в жизни я не ощущал себя настолько живым. Меня переполняли легкость и счастье, и я не сводил глаз с сына, шагавшего впереди с Каролиной. Забавно, но по каким-то неуловимым признакам я сразу понял, что они друг другу понравились. Мы с Алисой обменялись молчаливым взглядом. Мы подумали об одном и том же. А что, если у них получится то, что не получилось у нас? Что, если наши дети так и будут шагать рядом, шагать долго-долго, и смех будет прыгать у них над головами, и они никогда не расстанутся?
Потом мне захотелось сфотографировать их на мобильник. Алиса осталась стоять возле меня. Каролина с Романом обернулись к нам, изображая недовольство. Но даже в этом недовольстве они были заодно. Я поймал их в кадр и начал потихоньку увеличивать изображение; они проявляли нетерпение, но я их не слушал; мне надо было запечатлеть их лица, и я не торопился, потому что в этой фотографии присутствовало что-то еще, что-то помимо них. Мы с Алисой это понимали. Это было нечто хрупкое, такое же хрупкое, как случайная встреча — встреча, озаренная мягким светом, совсем не характерным для этого времени года, светом совершенно особым. Я смотрел на их лица в кадре, смотрел на лица наших детей. И вдруг сделал открытие, пронзившее меня до самых печенок: у них у обоих между верхними резцами была щель, которая, по поверью, приносит счастье.
|
