На пределе

— По данным разведки в район нашей дислокации пришла партия “стингеров”, — сказал на построении комэска. — Новейший американский переносной зенитно-ракетный комплекс, недавно в Баграме в один день сбили шесть бортов. Всему летно-подъемному составу утроить бдительность!

К вечеру, после утроения бдительности личным составом, находившимся в воздухе, было замечено два пуска.

— Это не “стингеры”, — говорили в курилке. — “Стрела” какая-нибудь. От “Стингера” так просто не уйдешь. Даже курсом на Солнце и при выключенном РЭО. Он, гад, просто на массу идет...

Говорили, что одна “двадцатьчетверка” ушла от “стингера”, сделав мертвую петлю, — но парусной “восьмерке” это не по силам.

Однажды все, кто был на аэродроме, наблюдали, как заходит на посадку пара — один из бортов тянул за собой черный дымный хвост.

— Над горами достали... — шелестела толпа у эскадрильского домика, глядя, как падают по спирали два вертолета, оставляя в небе над собой черные и серые клочья.

Оказалось, в полете возник пожар в отсеке обогревателя — просто загорелась печка. Но экипаж, поначалу доложивший на землю о поражении ракетой, продолжал утверждать, что пуск был, — а печка, ну да, сама загорелась, совпало так...

— От вашего страха, стало быть, воспламенилась, — смеялись вокруг, похлопывая по плечам.

— А вот и да! — отвечал экипаж. — Делали противоракетный маневр, могло керосином залить...

Слухи множились, тревога росла. Командование подумало и нашло выход. По стоянке забегал инженер, за ним техники катали тележку с новым оборудованием.

— А вот антистингер кому! — весело кричал инженер при виде встречающих его борттехников.

В кабины устанавливали по три маленьких кислородных баллона с масками, — чтобы спокойно и уверенно, не теряя сознания, подниматься на самый потолок — на пять тысяч, где опасность быть захваченным “стингером” минимальна.

— Маски с трех тысяч и выше не снимать! — говорил командир на каждом построении.

Личный состав, вольно расходясь, брюзжал, что машины и так не тянут, а весной на жаре тяга еще упадет, к тому же в гористой местности карабкаться бесполезно, с гор все равно достанут.

— На предел надо падать, — все настойчивее говорили летчики. — Лучше стрелковое оружие, чем ракеты...

И тут, как по заказу, начались зимние градовые грозы. Одна из таких гроз застала пару майора Божко где-то у Кандагара. Они и взлетели раньше срока, потому что увидели, как на юге стремительно синеет и чернеет, как, гонимые ветром, шуршат по полосе, раздувая желто-серые капюшоны, гигантские пылевые кобры.

Убежать от малиновой мерцающей тучи на высоте, где скорость мала, явно не получалось, и командир, сказав в эфир неизвестно кому: “Да пошли они в жопу!” — бросил машину вниз. Уши заложило до треска, гланды расплющило о небо. Вышли из пике у самой земли и понеслись, как две стрекозы, выпучив глаза. Пара удирала от грозового фронта, обдирая о рельеф воздушные подушки несущих винтов, взмывая и падая каменным блинчиком, пущенным по-над водой — и это был первый полет на пределе вертолетов нового состава 302-й эскадры. Тот, кто был тогда на стоянке, видел, как две блестящие на фоне растущей черной стены точки несутся к аэродрому, а стена неумолимо настигает их, вытягивая вперед пыльные лапы...

Когда пара зарулила на стоянку, тут же все накрыло ветреной тьмой, захлестнуло летучим песком, небо треснуло, и по лопастям, капотам, контейнерам, настилам с жестяным грохотом ударил крупный — с грецкий орех — град.

В тот же день пришло известие, что в одном из полков в полете вырвало штуцер кислородного баллона, и баллон полетал в отведенном ему закресельном пространстве, помяв на своем пути все железо, включая кресло. Говорили, причина была не в попадании пули, а в перепаде давления на спуске.

На следующий день кислородное оборудование сняли, а эскадрилья приступила к полетам на предельно малых высотах в негористой местности.

— На высотах до тридцати метров земля создает помехи, препятствуя захвату цели головкой самонаведения ракеты, — говорил комэска на построении. — А против автоматов, пулеметов и гранатометов противника есть бронеплиты, бронежилеты, мастерство пилотов и, конечно же, борттехников со своими пулеметами.

Летчики повеселели. Поставив радиовысотомер на три метра (ниже этой отметки в наушниках раздавался писк), они начали выглаживать ландшафт на максимальных скоростях.

Борттехник записывал в дневнике: “Этот полет на переходе земли в небо пронзителен, как утренняя одинокая труба в горах. Он будит солнце, — но он управляем легчайшим наклоном тела, тончайшим движением руки. Для полноты чувств остается совместить в сознании бешеную скорость Земли, переднюю лапу машины и внезапно вспыхнувшее предположение, что сейчас Земля, вдруг приподнявшись на цыпочках, легко коснется этой лапы своей плешивой макушкой. На такой скорости, на этой дикой скорости ты даже не успеешь поджать, ты даже не успеешь расширить зрачки, ты не успеешь кри…”.

Но, как это нередко бывает, для красоты прерванная на полуслове мысль продолжилась в жизни. На следующий день случилось то, что должно было случиться.

— Скорее! — пробегая мимо борта № 10, крикнул борттехник Лысиков. — Левушкин без ноги садится — шел на пределе, за бугорок задел передним колесом!

Когда борттехник Ф. прибежал к рулежке, вертолет капитана Левушкина медленно и полого снижался над стоянкой “свистков”, приближаясь к месту посадки. Из кузова подкатившего КамАЗа (инженер спрыгнул с подножки) бойцы выбрасывали на бетон автомобильные шины. Инженер орал и махал руками, оглядываясь на растущий вертолет, который вибрировал, задирая нос, пер вперед голубым днищем с красной звездой, ветер его винта уже начал гнать волну песка и пыли, встречающие отворачивались и отплевывались, солдаты, пригнувшись, катили по бетону шины и громоздили их друг на друга. Вертолет завис, и все смогли увидеть, что откос передней стойки оторван от днища, колесная пара самой стойки была вбита в днище и застряла там намертво.

Началась посадка. Вертолет опускали на пирамиду покрышек. Инженер майновал ладонями, а несущий винт резал воздух в двух метрах от его рук. Сминая пирамиду, покалеченный дракон опускал бешеный конус винта все ниже, поднимая хвост. Он вставал на колени, как ручное чудище перед хозяином, — и хозяин, видя, что винт сейчас вспилит-взроет бетон, кидал ладони вверх. Капитан Левушкин в кабине брал шаг-газ, и вертолет с натугой поднимал нос, опираясь хвостом на воздух...

В один из таких моментов борттехник Ф. тоже принял участие в общей суете, подкатив вдвоем с солдатом еще покрышку, но поднимать ее, пыльную, не стал, чтобы не испачкать новый комбез.

И снова вертолет опускал нос. Из открытого правого блистера высунулся правак Левушкина лейтенант Кукушкин и, свесив тяжелую голову в зеленом ЗШ, пытался увидеть, как машина ложится подбородком на шины. Он слишком перегнулся, — шлем слетел с его головы, треснулся о бетон, подскочил, и его понесло, кувыркая, как зеленый горшок, ветром винта в сторону стоянки “свистков”.

Вертолет опускал и поднимал нос несколько раз, сминая добавляемые покрышки. И все равно на торможении винта уже медленную лопасть ловили руками, чтобы не чиркнула о бетон на выбеге.

Когда вертолет затих, уткнувшись мордой в покрышки, из него выбрался хмурый Левушкин и молча ушел. Потом выскочил Кукушкин и побежал искать свой ЗШ.

— Зуб даю, — сказал кто-то, — это правый ногу сломал, а отвечать будет командир.

Следом за экипажем из вертолета выбрался взвод солдат — летали на досмотр каравана. Солдаты были возбуждены — доставали из “разгрузок” сигареты, закуривали, оглядывались на подходящих, охотно рассказывали.

Рядом с борттехником Ф. стояли два бойца, они все время улыбались и подталкивали друг друга локтями.

— И как оно? — спросил борттехник. — Испугаться успели? Будь откос покрепче, точно не успели бы — только на небесах и поняли бы, как вас по континенту размазало.

— Я успел, товарищ лейтенант, — сказал один. — Скорость была что надо. Мы сидели, в иллюминаторы смотрели. Низко шли, все сливалось в глазах. И вдруг — бах! — удар снизу, мы аж подпрыгнули. Я подумал — мина! — ждал, когда кувыркнемся...

— Ага, мина! — заржал второй. — Ты же не на броне катишь. Мина! Ты в окно смотрел. А я — в пол. И представьте, тащ лейтенант, смотрю в пол, все гудит, я смотрю тупо так, уже почти сплю, и ту-ут ка-ак — трррах! И в полу — колеса! В морду резиновым воздухом вдарило! Горячим! Не, я не испугался, я приху... обалдел, короче. Помню только, удивился: ни хрена себе, убрали шасси!

— Во баран, — сказал первый, — у “восьмерок” шасси не убираются!

— Так я же и говорю! — засмеялся второй радостно.