Март 1983 г. 24 страница

И тут я заметил кое‑что новенькое. Поверх толстого слоя пыли на подоконнике лежал клочок бумаги. Небольшой, размером с визитку. На нем – семь цифр. Свежая бумага, яркая паста шариковой ручки. Незнакомый номер. На обороте – ничего. Просто белая бумага.

Я сунул бумажку в карман и вышел из конторы.

В коридоре я остановился – и с минуту стоял, напряженно вслушиваясь в тишину.

Но не услышал больше ни звука.

Это была тишина после смерти. Абсолютная тишина – как в трубке телефона с перерезанным проводом. Тишина тупика, из которого некуда выйти. Делать нечего – я вздохнул и спустился по лестнице. В холле первого этажа поискал вахтера – хотел спросить у него, что это за контора. Но его нигде не было. Я подождал немного, потом вдруг вспомнил о Юки и забеспокоился. Черт меня побери, сколько уже она сидит там, в машине? Чувство времени отказывало напрочь. Как долго я пробыл здесь? Двадцать минут? Или час? Сумерки давно превратились в ночь. А я бросил ее одну, мягко скажем, на не самой безопасной улице города... В общем, пора двигать обратно. Ничего нового я уже здесь не узнаю.

Я запомнил название переулка и вернулся к машине.

Юки с насупленным видом клевала носом на переднем сиденье и слушала радио. Я постучал, она подняла голову и отперла дверцу.

– Прости, – сказал я.

– Тут приходили всякие. Орали чего‑то. В окна стучали, машину раскачивали, – сказала Юки бесцветным голосом и выключила радио. – Было очень страшно.

– Прости…

И тут она увидела мое лицо. На мгновение взгляд ее заиндевел: будто глаза потеряли цвет, и по ним пробежала легкая, еле заметная рябь – как по тихой воде от листа, упавшего с дерева. Губы задергались, будто пытаясь произнести нечто невыразимое.

– Эй... Где ты был и что ты там делал?

– Не знаю, – ответил я. Мой голос прозвучал непонятно откуда. Как и цоканье тех каблучков – совершенно не ясно, на каком расстоянии и с какой стороны. Я достал из кармана платок и медленно вытер лицо. Капли холодного пота казались плотными и упругими, как масло. – Сам не знаю. Где же я был?..

Юки прищурилась и, протянув руку, коснулась моей щеки. Мягкими, гладкими пальцами. Не отнимая их, она втянула носом воздух, словно к чему‑то принюхиваясь. Ее носик чуть дернулся, ноздри раздулись и замерли. Не отрываясь, она смотрела мне прямо в глаза – будто разглядывала меня с расстояния не менее километра.

– Но ты что‑то увидел, правда?

Я кивнул.

– Я знаю. Это словами не рассказать. Вообще никак не выразить. Когда пытаешься объяснить, никто не понимает. Но я – понимаю... – Она наклонилась и легонько прижалась щекою к моей щеке. Секунд, наверно, пятнадцать, мы просидели так, не шелохнувшись.

– Бедный, – вздохнула она наконец.

– Почему все так? – рассмеялся я. Мне совсем не хотелось смеяться, но по‑другому было нельзя. – С какой стороны ни посмотри, я – обычный, абсолютно нормальный человек. И очень реалистичный. Почему меня постоянно затягивает в какую‑то дикую, нелепую мистику?

– И действительно, почему? – сказала Юки. – Ты только у меня не спрашивай. Я – ребенок, а ты взрослый.

– И то правда, – признал я.

– Но твое настроение я понимаю.

– А я нет.

– Бессилие, – сказала она. – Когда тобой вертит какая‑то огромная силища, и ты не можешь ничего изменить.

– Может, и так...

– В таких ситуациях вы, взрослые, обычно напиваетесь.

– Это уж точно, – кивнул я.

 

 

* * *

 

Мы отправились в бар “Халекулани”. Не в открытый с бассейном, как в прошлый раз, а в самом отеле. Я заказал мартини, Юки – содовую с лимоном. Кроме нас, в баре не было ни одного посетителя. Лысеющий пианист средних лет с сосредоточенным, как у Рахманинова, лицом исполнял на рояле джазовые стандарты. Сначала “Stardust”, потом “But Not For Me”, и следом – “Moonlight in Vermont”. Техника игры – безукоризненная, но слушать его было не очень интересно. Под конец он старательно отбарабанил прелюдию Шопена – и это, надо признать, получилось великолепно. Юки захлопала, пианист выдавил улыбку шириной ровно в два миллиметра и куда‑то исчез.

Я уже допивал третий мартини, когда, закрыв глаза, вдруг снова увидел ту проклятую комнату. Точно сон наяву. Страшный сон, от которого сначала бросает в пот, и только потом с облегчением вздыхаешь: привидится же такое... Только это не сон. Я знаю, что это не сон, и Юки тоже знает. Она знает: я видел это. Шесть скелетов, добела отшлифованных временем. Какой во всем этом смысл? Неужели однорукий скелет – Дик Норт? Тогда кто остальные пятеро?

Что, черт возьми, хочет сказать мне Кики?

Вдруг вспомнив, я порылся в кармане, извлек найденный на подоконнике клочок бумаги, прошел к телефону и набрал загадочный номер. Трубку никто не брал. Каждый гудок проваливался в немую бездну, точно грузило спиннинга в морскую пучину. Я вернулся к бару, плюхнулся на свое место за стойкой и глубоко вздохнул.

– Завтра, если будут билеты, я возвращаюсь в Японию, – объявил я. – Что‑то я здесь подзадержался. Отпуск вышел отличный, но теперь, я чувствую, мне пора. К тому же, я дожен поскорей разобраться кое с чем в Токио.

Юки кивнула. Так, словно знала заранее, что я скажу.

– Давай. За меня не беспокойся. Если хочешь вернуться – лучше вернуться.

– А ты что будешь делать? Здесь останешься? Или со мной поедешь?

Она чуть пожала плечами.

– Поживу какое‑то время у мамы. Я пока не хочу в Японию. Она ведь не откажется, если я попрошу?

Я кивнул и допил мартини.

– Ну, хорошо. Завтра отвезем тебя в Макаху. Да и мне напоследок не помешало бы еще раз поговорить с твоей матерью.

Мы вышли из бара, забрели в рыбный ресторанчик неподалеку от “Алоха‑Тауэр” и в последний раз поужинали. Пока Юки расправлялась с омаром, я выпил виски, потом принялся за жареных устриц. Мы почти не разговаривали. В голове у меня началась какая‑то дикая каша. Казалось, я вот‑вот навеки засну, так и не дожевав устриц, и сам превращусь в скелет...

Юки то и дело поглядывала на меня. Не успели мы все доесть, как она заявила:

– По‑моему, тебе пора спать. Ужасно выглядишь!

Вернувшись в номер, я включил телевизор и долго пил вино в одиночестве. Передавали бейсбол. “Нью‑Йорк Янкиз” против “Балтимор Ориолз”. Мне вовсе не хотелось смотреть бейсбол – мне просто хотелось, чтобы телевизор оставался включенным. Хоть какая‑то связь с реальностью.

Я пил вино, пока не начал совсем клевать носом. И лишь тогда, спохватившись, снова достал из кармана листок, дотянулся до телефона и набрал непонятный номер. Как я и ожидал, безрезультатно. После пятнадцатого гудка я положил телефонную трубку, снова плюхнулся на диван и уставился в катодную трубку Брауна[70]. Я рассеянно наблюдал, как старина Уинфилд выбегает на подачу, когда вдруг осознал: в моей памяти что‑то зудит, требуя внимания.

Что же?

Не сводя глаз с экрана, я попытался сосредоточиться.

Что‑то одно похоже на что‑то другое. Что‑то одно переплетается с чем‑то другим...

“Не может быть!” – осенило меня. Это казалось невероятным – и все же проверить стоило. Сжимая в пальцах листок с номером, я встал, вышел в прихожую и сверил номер на бумаге с номером, который Джун нацарапала карандашом на моей двери.

Полное совпадение.

Всё связано, подумал я. Всё замыкается друг на друга. И только я один не вижу ни малейшей логики в этой странной цепи.

 

 

* * *

 

Наутро я сходил в авиакассу и заказал билет на послеобеденный рейс. Затем выселился из гостиницы и отвез Юки к матери в Макаху. Еще до обеда я позвонил Амэ и сообщил, что на меня свалились срочные дела, и я вынужден сегодня же вернуться в Японию. Она особенно не удивилась. Сказала, что у нее для дочери место всегда найдется, и что я могу привезти Юки хоть завтра – никаких проблем.

День с самого утра выдался на редкость пасмурным. Очередной шквал дождя мог обрушиться в любую минуту – ничего странного. На все том же “мицубиси‑лансере” я мчал по привычному хайвэю вдоль берега, выжимая сто двадцать в час под никогда не меняющийся рок‑н‑ролл.

– Ты прямо как Пэкмэн, – сказала вдруг Юки.

– Как кто? – переспросил я.

– Будто в тебе сидит Пэкмэн, – пояснила она. – И пожирает тебя изнутри. Твою душу, черточку за черточкой – пиип, пиип, пиип…

– Я плохо понимаю метафоры.

– Ну, что‑то тебя грызет.

С минуту я молча вел машину, думая над ее словами.

– Иногда рядом с собой я ощущаю тень смерти, – сказал я. – Очень явственную, плотную тень. Так и кажется: смерть подобралась совсем близко. Еще немного – протянет костлявую руку и вцепится в горло. Но это не очень страшно. Потому что это всегда чья‑то смерть, не моя. И рука ее вечно тянется к чужому горлу. Только с каждой чужой смертью душа внутри все больше стирается, во мне остается все меньше меня... Почему?

Юки молча пожала плечами.

– Я сам не знаю, почему, – продолжал я. – Но смерть постоянно меня преследует. И при любой возможности показывается из какой‑нибудь щели.

– Может, это и есть твой ключ? Может, как раз через смерть ты и связан с миром?

С минуту я размышлял над ее словами.

– М‑да, – вздохнул я наконец. – Умеешь ты нагнать депрессию...

 

 

* * *

 

Дик Норт, похоже, всерьез огорчился, узнав, что я уезжаю. Пусть нас ничего и не связывало – между нами установились достаточно добрые отношения, чтобы он испытывал такие чувства. Да и я вполне искренне уважал его “лирический прагматизм”. Прощаясь, мы пожали друг другу руки – и тут я снова вспомнил о комнате со скелетами. Неужели там действительно был Дик Норт?

– Слушай, а ты никогда не думал, какой смертью умрешь? – спросил я.

Он усмехнулся и задумался.

– На войне часто думал. Там ведь много способов умереть. Но в последнее время – почти не думаю. Некогда мне размышлять о таких премудростях. Все‑таки на войне человек не так сильно занят, как в мирное время! – засмеялся он. – А почему ты спрашиваешь?

– Нипочему, – ответил я. – Так, интересно стало.

– Я подумаю, – пообещал он. – Снова увидимся – расскажу.

После этого Амэ выманила меня на прогулку. Неторопливо, плечом к плечу мы побрели с ней маршрутом, каким обычно бегают по утрам.

– Спасибо за все, – сказала она. – Я действительно вам благодарна. Просто я не умею это выразить как полагается. Но на самом деле... М‑м… Я говорю серьезно. Мне кажется, с вашим появлением многое начало выправляться. От того, что вы с нами, почему‑то все происходит как нужно. Мы с Юки отлично поговорили, стали лучше понимать друг друга. А теперь она даже приехала сюда пожить...

– Замечательно, – сказал я. Слово “замечательно” я употребляю лишь в особо тяжелых случаях, когда слов одобрения в голову не приходит, а промолчать неудобно. Но Амэ, конечно, этого не заметила.

– С тех пор, как вы с ней, девочка действительно успокоилась. Большинство ее психозов будто рукой сняло. Определенно, вы с ней совпадаете характерами. Уж не знаю, в чем именно... По‑моему, в вас есть что‑то общее. Как вы думаете?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– А со школой как быть? – спросила она.

– Не хочет ходить – зачем заставлять? Ребенок ранимый, с очень сложным характером, из‑под палки все равно ничего делать не станет. Лучше нанять ей репетитора, чтобы усвоила хотя бы самые необходимые вещи. Как ни верти, а стрессы экзаменов, бестолковые состязания, идиотские клубы по интересам, подчинение себя коллективу, лицемерные правила поведения – все это не для нее. Школа – не то место, куда человек обязан ходить против собственной воли. Некоторые могут прекрасно учиться и в одиночку. Куда важнее было бы раскрыть ее индивидуальные способности. И как можно гармоничнее развивать то, что есть только у нее. А там, глядишь, она и сама захочет опять ходить в школу. В любом случае, нужно дать человеку самому за себя решить, вы согласны?

– Да, пожалуй, – кивнула Амэ, выдержав долгую паузу. – Наверно, вы правы. Я и сама никогда не любила всю эту “коллективную жизнь”, школу то и дело прогуливала... Так что я хорошо понимаю, о чем вы.

– Ну, а если хорошо понимаете – что вас тогда терзает? В чем проблема?

Она помотала головой – так энергично, что хрустнули позвонки.

– Да нет никакой проблемы! Просто... с Юки я никогда не была уверена в себе как мать. И никак не могла от этого отключиться. Думала: как же так, что она такое говорит – “в школу можно не ходить”? Когда в себе не уверен, становишься таким слабым, правда? Ведь обычно считается, что бросать школу – антиобщественно...

Я подумал, что ослышался. Антиобщественно?

– Я, конечно, не утверждаю, что прав на все сто... Кто знает, как все сложится. Может быть, ничего хорошего и не выйдет. Но мне кажется, если вы – как мать или как друг, все равно – постараетесь в реальной жизни показать своей дочери то, что вы хоть как‑то связаны с ней; если сможете на практике убедить ее, что хоть как‑то ее уважаете, – то она, ребенок с отличным чутьем, обопрется на вас – и запросто сделает все, что нужно, сама.

С минуту она молча брела, не вынимая рук из карманов. Потом повернулась ко мне:

– Я вижу, вы очень здорово понимаете, что она чувствует. Как это вам удается?

“Если стараешься что‑то понять – что‑нибудь поймешь обязательно”, – хотел я ответить, но, понятное дело, смолчал.

Она сказала, что хочет отблагодарить меня за заботу и время, которое я уделил ее дочери.

– За это меня уже с лихвой отблагодарил господин Макимура. До сих пор ломаю голову, куда мне столько...

– Но я сама хочу! Он – это он, а я – это я. Я‑то хочу отблагодарить вас со своей стороны! Если этого не сделать прямо сейчас – я забуду.

– Вот и забудьте, велика беда, – рассмеялся я.

Она свернула к скамейке, присела, достала из кармана рубашки сигареты и закурила. Зеленая пачка “сэлема” размякла от пота и потеряла форму. Неизменные птицы все насвистывали неизменные гаммы.

Довольно долго Амэ сидела и курила, не говоря ни слова. Точнее, затянулась она всего пару раз – а потом сигарета в застывших пальцах просто превратилась в пепел, который упал на траву к ее ногам. Вот так, наверное, выглядит умершее Время, вдруг подумал я. Время скончалось в ее руке, сгорело и белым пеплом опало на землю. Я слушал птиц и смотрел, как по дорожкам внизу разъезжают тележки садовников. С тех пор, как мы прибыли в Макаху, погода стремительно улучшалась. Только раз откуда‑то с горизонта донеслись слабые раскаты грома, но тут же стихли. Словно какой‑то неведомой силой растащило на клочья свинцовые тучи – и привычное солнце вновь залило лучами землю. На Амэ была грубая хлопчатая рубашка с короткими рукавами (для работы она надевала именно эту рубашку, всегда одну и ту же, рассовывала по нагрудным карманам ручки, фломастеры, зажигалку и сигареты), темных очков она в этот раз не надела – и при этом сидела на самом солнцепеке. Однако ни слепящее солнце, ни жара ее, похоже, совершенно не волновали. Хотя в том, что ей жарко, я не сомневался: на шее поблескивали капельки пота, а на синей рубашке кое‑где проступили пятнышки влаги. Но она как будто ничего не чувствовала. То ли из‑за духовной сосредоточенности, то ли от душевной разбросанности – не мне судить. В общем, так прошло минут десять. Десять минут ухода из времени и пространства в абсолютную ирреальность. Но сколько бы времени ни прошло – ей было все равно. Очевидно, категория времени не входила в список факторов, что обусловливают ее жизнь. А если и входила, то занимала там самое последнее место. Что выгодно отличало ее ситуацию от моей. Я опаздывал на самолет – и хоть ты тресни.

– Мне пора, – сказал я, взглянув на часы. – Перед вылетом еще за машину расплачиваться, поэтому лучше приехать пораньше.

Она поглядела куда‑то сквозь меня, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем‑нибудь. Именно это выражение я не раз замечал на мордашке Юки. Из серии “Как бы ужиться с этой реальностью?” Что ни говори, а общих привычек и склонностей у мамы с дочкой хватало.

– Ах, да. Вы же торопитесь. Я забыла, – сказала она. И медленно покачала головой: раз влево, раз вправо. – Простите, задумалась о своем...

Я встал со скамейки и тем же маршрутом пошел обратно к коттеджу.

 

 

* * *

 

Они вышли проводить меня – все трое. Я наказал Юки поменьше объедаться мусором из всяких “макдональдсов”. Та в ответ только губы поджала. Ладно, подумал я. Если рядом Дик Норт – надеюсь, хоть за это можно не беспокоиться.

Я развернул машину, глянул в зеркало заднего вида. Странная троица. Дик Норт, задрав руку повыше, энергично размахивал ею из стороны в сторону. Амэ вяло покачивала ладошкой, уставившись в пространство перед собой. Юки, отвернувшись вбок, ковыряла носком сандалии какой‑то булыжник. И в самом деле – команда случайно встретившихся бродяг, затерянная на задворках нелепого Космоса. Просто не верилось, что я сам до последней минуты числился в составе их экипажа. Но дорога вскоре вильнула влево, и их отражения исчезли. Впервые за долгое время я был совершенно один.

 

 

* * *

 

Я наслаждался одиночеством. Это вовсе не значит, что меня, к примеру, напрягало общество Юки. Просто – очень неплохо бывает иногда остаться одному. Ни с кем не советуешься, прежде чем что‑нибудь сделать. Ни перед кем не оправдываешься, если что‑то не получилось. Глупость сморозил – сам пошутишь над собой, сам же и посмеешься. Никто не упрекнет – мол, ну и дурацкие у тебя шуточки. А скучно станет – упрешься взглядом в пепельницу, и дело с концом. И никто не скажет: “Эй, ты чего на пепельницу уставился?” В общем, не знаю, хорошо это или плохо – к одинокой жизни я уже слишком привык.

Как только я остался один, цвета и запахи вокруг совсем немного, но изменились. Я вздохнул поглубже – и почувствовал, что в груди стало просторнее. Наконец, нашарив по радио джазовую волну, я ощутил себя совсем свободно – и под Ли Моргана с Коулменом Хоукинсом погнал машину к аэропорту. Тучи, еще недавно застившие все небо, теперь расползались, как крысы по углам, прижимаясь рваными клочьями к горизонту. Неутомимый пассат, поигрывая листьями пальм у дороги, уносил эти тучи все дальше и дальше на запад. “747‑й” набирал высоту под крутым углом – точно огромный серебряный гвоздь, зачем‑то заброшенный в небо.

Я остался один – и все мысли повылетали из головы. Я чувствовал, что в голове вдруг резко полегчало. И мое бедное сознание не в состоянии справиться с такой разительной переменой. Но все‑таки – не думать ни о чем было очень приятно. Вот и не думай, сказал я себе. Ты на Гавайях, черт тебя побери – зачем здесь вообще о чем‑то думать? Я выкинул из головы все, что в ней еще оставалось, и сосредоточенно погнал машину вперед, насвистывая “Stuffy” – а потом и “Side‑Winder” – свистом, напоминающим средней силы сквозняк. Ветер на спуске при ста шестидесяти в час завывал, как безумный. После съезда с холма дорогу вывернуло под резким углом – и передо мною во весь горизонт разлилась свежая синева Тихого океана.

Итак, подумал я. Вот и закончился отпуск. Плохое ли, хорошее – все когда‑нибудь да заканчивается.

Добравшись до аэропорта, я вернул машину, зарегистрировался у стойки “Всеяпонских Авиалиний” и напоследок, отыскав телефон‑автомат, еще раз набрал загадочный номер. Как я и предполагал – никакого ответа. Лишь тоскливые гудки, готовые впиваться мне в ухо до бесконечности. Я повесил трубку и какое‑то время простоял, уставившись на автомат. Насмотрелся, плюнул и, перейдя в зал первого класса, принялся за джин‑тоник.

Токио, подумал я. Но ничего привычно‑токийского в памяти не всплывало.

 

31.

 

Вернувшись в квартирку на Сибуя, я наскоро просмотрел почту последнего месяца и прослушал сообщения на автоответчике. Что в почте, что по телефону – абсолютно ничего нового. Мелкая рабочая рутина, как всегда. Приглашение на собеседование для выпуска очередного буклета, жалобы на то, что я исчез в самый нужный момент, новые заказы и прочее в том же духе. Отвечать на это было выше моих сил, и я решил послать всех подальше. С одной стороны – чем тянуть резину, оправдываясь перед каждым в отдельности, лучше уж одним махом выполнить все, что от тебя требуют, и дело с концом. И время сберегаешь, и кошки на душе не скребут. С другой стороны – я слишком хорошо уяснил для себя: однажды начав разгребать этот снег, завязнешь так, что руки уже больше ни до чего не дотянутся. Поэтому в один прекрасный день просто придется послать всех к чертям. Конечно, это невежливо, и репутация может пострадать. Но в моем‑то случае, слава богу, хотя бы о деньгах в ближайшее время можно не беспокоиться. А дальше – будь что будет. До сих пор я выполнял все, что мне говорили, и не пожаловался ни разу. И теперь могу хоть немного пожить как хочу. В конце концов, тоже право имею.

Затем я позвонил Хираку Макимуре. Трубку снял Пятница и сразу же соединил меня с хозяином. Я вкратце отчитался. Дескать, Юки на Гавайях расслабилась и отдохнула как следует, никаких проблем не возникло.

– Отлично, – сказал Хираку Макимура. – Я тебе крайне благодарен. Завтра позвоню Амэ. Денег, кстати, хватило?

– Более чем. Даже осталось.

– Остаток потрать как хочешь. Не забивай себе голову.

– У меня к вам один вопрос, – сказал я. – Насчет женщины.

– А! – среагировал он как ни в чем не бывало. – Ты об этом...

– Откуда она?

– Из клуба интимных услуг. Сам подумай, откуда ж еще. Ты ведь с ней, я надеюсь, не в карты всю ночь играл?

– Да нет, я не об этом. Как получается, что из Токио можно заказать женщину в Гонолулу? Мне просто интересно. Чистое любопытство, если угодно.

Хираку Макимура задумался. Видимо, над природой моего любопытства.

– Ну, что‑то вроде международной почты с доставкой на дом. Звонишь в токийский клуб и говоришь: в Гонолулу там‑то и там‑то, такого‑то числа, во столько‑то требуется женщина. Они связываются с клубом в Гонолулу, с которым у них контракт, и требуемая женщина доставляется когда нужно. Я плачу клубу в Токио. Они берут комиссионные и пересылают остаток в Гонолулу. Там тоже берут свои комиссионные – и остальное отходит женщине. Удобно, согласись. На свете, как видишь, существует много разных систем...

– Похоже на то, – согласился я. Стало быть, международная почта...

– Конечно, денег стоит – но ведь и правда удобно! Получаешь отличную женщину прямо в постель хоть на Северном полюсе. Заказал из Токио – и езжай куда нужно, там уже искать не придется. И безопасность гарантирована. Никаких “хвостов” за ней не появится. Плюс – все можно списать на представительские расходы.

– Ну, а телефона этого клуба вы мне, случаем, не подскажете?

– А вот этого не могу. Строгая конфиденциальность. Такие вещи открывают только членам клуба. А чтобы стать членом, нужно соответствовать очень жестким требованиям. Тут и деньги приличные нужны, и общественное положение... В общем, тебе не светит. И не пытайся. Достаточно и того, что, рассказывая тебе об этом, я уже нарушил кое‑какие членские обязательства. Учти – я пошел на это исключительно из личной симпатии к тебе...

Я поблагодарил его за исключительную симпатию.

– И как – хорошая попалась женщина? – полюбопытствовал он.

– О да. Пожаловаться не на что.

– Ну, слава богу. Я ведь так и заказывал: мол, уж подберите что получше, – сказал Хираку Макимура. – Как ее звали‑то?

– Джун, – сказал я. – Как “июнь” по‑английски.

– Июньская Джун... – повторил он. – Белая?

– В смысле?

– Ну, белокожая?

– Да нет... Южная Азия какая‑то.

– Хм. Занесет еще раз в Гонолулу – надо будет попробовать...

Больше говорить было не о чем. Я распрощался и повесил трубку.

Затем я позвонил Готанде. Как обычно, наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение – дескать, я вернулся, звони мне домой. И, поскольку уже вечерело, завел старушку “субару” и поехал на Аояма за продуктами. Добрался до “Кинокуния”, опять закупил дрессированных овощей. Наверное, где‑нибудь в горных долинах Нагано разбиты фирменные поля “Кинокуния” для тренировки овощей на выживаемость. Просторные поля за колючей проволокой – густой и высокой, как в концлагере из фильма “Большой побег”[71]. Со сторожевыми вышками и вооруженной охраной. Там муштруют сельдерей и петрушку. Очень антисельдерейскими и петрушконенавистническими методами. Думая обо всем этом, я купил овощей, мяса, рыбы, соевого творога, набрал каких‑то солений. И вернулся домой.

Готанда не позвонил.

На следующее утро я зашел в “Данкин Донатс”, позавтракал, а потом отправился в библиотеку и просмотрел газеты за минувшие полмесяца. Я искал любую информацию о расследовании по делу Мэй. От корки до корки прочесал “Асахи”, “Майнити” и “Ёмиури”, – но не нашел об этом ни строчки. Широко обсуждались результаты выборов, официальное заявление Левченко, неповиновение учеников в средних школах. В одной статье даже говорилось, что песни “Бич Бойз” признаны “музыкально некорректными”, из‑за чего отменен их концерт в Белом Доме. Тоже мне умники. Если уж “Бич Бойз” преследовать за “музыкальную некорректность”, то Мика Джеггера следовало бы трижды сжечь на костре. Так или иначе, о женщине, задушенной чулками в отеле Акасака, газеты не сообщали ни слова.

Тогда я принялся за “Бэк‑Намбер” – еженедельный журнальчик скандальной хроники. И только перелопатив целую стопку, нашел единственную статью на целую страницу. “Красотка из отеля, задушенная голой”. Заголовочек, черт бы их всех побрал... Вместо фотографии трупа – черно‑белый набросок, сделанный художником‑криминалистом. Видимо, из‑за того, что в журналах нехорошо публиковать фотографии трупов. Женщина на рисунке, если вглядеться, и правда была похожа на Мэй. Хотя, возможно, мне так только казалось, поскольку я понимал: это – Мэй. Не знай я, что случилось – может, и не догадался бы. Все детали лица переданы очень точно – но для настоящего сходства не хватало самого главного: выражения. Это была мертвая Мэй. В живой, настоящей Мэй было тепло и движение. Живая Мэй в любую секунду чего‑то хотела, о чем‑то мечтала, над чем‑то думала. Нежная, опытная Королева‑Гордячка – Разгребательница Физиологических Сугробов. Потому я и смог принять ее как иллюзию. А она – так невинно прокуковать поутру... Теперь, на рисунке, ее лицо казалось каким‑то убогим и грязным. Я покачал головой. Потом закрыл глаза и медленно, глубоко вздохнул. Эта картинка заставила меня до конца осознать: Мэй действительно мертва. Именно теперь я воспринял факт ее смерти – а точнее, отсутствия жизни – куда явственнее, чем когда разглядывал фотографию трупа. Абсолютно мертва. На все сто процентов. И уже никогда не вернется обратно. Черное Ничто поглотило ее. Безысходность затопила мне душу, как битум, высыхая и каменея внутри.

Язык статьи оказался таким же убогим и грязным. В первоклассном отеле Х. на Акасака обнаружен труп молодой женщины, предположительно лет двадцати, задушенной чулками в номере. Женщина голая, при ней – никаких документов. В номер заселилась под вымышленной фамилией и т.п.; в целом – все, что мне уже рассказали в полиции. Нового для меня было совсем немного. А именно: полиция вышла на подпольную организацию – ту, что предоставляет женщин по вызову в первоклассные отели – и продолжает расследование. Я вернул стопку “Бэк‑Намбера” на журнальную полку, вышел в фойе, сел на стул и задумался.

Что заставило их копать среди шлюх? Неужели нашлись какие‑то улики или доказательства? Но – не буду же я, в самом деле, звонить в полицию и спрашивать у Рыбака или у Гимназиста: как там, кстати, двигается наше дело?.. Я вышел из библиотеки, наскоро перекусил в забегаловке по соседству и побрел по городу куда глаза глядят. Может, на ходу придумаю что‑то разумное, надеялся я. Бесполезно. Весенний воздух – невнятный, тяжелый – вызывал мурашки по всему телу. В голове все разваливалось, я никак не мог сообразить, как и о чем лучше думать. Добрел до парка при храме Мэйдзи, лег на траву и уставился в небо. И начал думать о шлюхах. Значит, международная почта. Заказываешь в Токио – трахаешь в Гонолулу. Все по системе. Профессионально, стильно. Никакой грязи. Очень по‑деловому. Доведи любую непристойность до ее крайней степени – и к ней уже не применимы критерии добра и зла. Ибо дальше речь идет уже о чьих‑то персональных иллюзиях. А с рождением Персональной Иллюзии все моментально начинает циркулировать как самый обычный товар. Развитой Капитализм выискивает эти товары, расковыривая любые щели. Иллюзия. Вот оно, ключевое слово. Если даже проституцию – с ее половой и классовой дискриминацией, сексуальными извращениями и черт знает чем еще – завернуть в красивую обертку и прицепить к ней имя поблагозвучнее, получится превосходный товар. Эдак скоро можно будет выбирать себе шлюху из каталога на прилавках “Сэйбу”[72]. Все очень пристойно. You can rely on me.

Рассеянно глядя в весеннее небо, я думал том, что мне хочется женщину. Причем, по возможности, не какую угодно – а ту, из Саппоро. “Юмиёси‑сан”. А что? С ней‑то как раз нет ничего невозможного. Я представил, как просовываю ногу между ее дверью и косяком – прямо как тот полицейский инспектор – и говорю: “Ты должна переспать со мной. Так надо”. И потом мы занимаемся с ней любовью. Бережно, словно развязывая ленточку на подарке ко дню рождения, я раздеваю ее. Снимаю пальто, потом очки, свитер. И она превращается в Мэй. “Ку‑ку! – улыбается Мэй. – Как тебе мое тело?”