Март 1983 г. 31 страница

– Спасибо. Ты щекочешь остатки моего самолюбия.

– Первым делом идем в бар на пляже и выпиваем по “пинья‑коладе”. По о‑очень прохладной “пинья‑коладе”...

– Звучит неплохо.

– Еще как неплохо.

Готанда пристально посмотрел мне в глаза.

– Слушай... А ты правда смог бы забыть, что я убил Кики?

Я кивнул.

– Думаю, смог бы.

– Тогда хочу признаться еще кое в чем. Я тебе когда‑то рассказывал, как две недели в тюрьме просидел, потому что молчал?

– Рассказывал.

– Я соврал. Меня выпустили сразу. Я сдал им всех, кого знал – до последнего человека. Просто от страха. И еще оттого, что унизить себя хотел, в своих же глазах. Чтобы потом было за что себя презирать. От подлости не удержался. И потому очень рад был – правда! – когда ты меня на допросе не выдал. Будто ты своим молчанием меня, подлеца, как‑то спас. Я понимаю, что странно звучит, но... В общем, мне так показалось. Будто ты и мою душу от гадости очистил... Ну да ладно. Что‑то я тебе сегодня каюсь во всех грехах. Прямо генеральная репетиция какая‑то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей‑богу. Хотя тебе, наверно, было со мной неуютно...

– Глупости, – сказал я. “ По‑моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас”, – подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как‑нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было – я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что еще наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой. – Глупости, – только и повторил я.

Он снял со спинки стула шляпу, проверил, высохла ли, – и нахлобучил обратно на спинку стула.

– Ради старой дружбы – сделай мне одолжение, – попросил он. – Еще пива охота. А я уже никакой. До стойки, наверно, дойду, но обратно с пивом – уже сомневаюсь...

– Какие проблемы! – улыбнулся я. Встал и отправился к стойке за пивом. У стойки было людно; на то, чтобы взять два несчастных пива, я убил минут пять. Когда я вернулся с кружками в обеих руках, его уже не было. Ни его самого, ни шляпы. Ни “мазерати” на стоянке у входа. Черт меня побери, ругнулся я про себя и покачал головой. Хотя качай тут головой, не качай – всё было кончено.

Он исчез.

 

40.

 

На следующий день, ближе к вечеру коричневый “мазерати” был поднят со дна Токийского залива в районе Сибаура. Я предвидел нечто подобное и не удивился. С момента, когда он исчез, я знал, что все этим кончится.

Как бы то ни было, еще одним трупом больше. Крыса, Кики, Мэй, Дик Норт – и теперь Готанда. Итого пять. Остается еще один. Я покачал головой. Веселая перспектива. Чего ждать дальше? Кто следующий? Я вспомнил о Юмиёси‑сан. Нет, только не она. Это было бы слишком несправедливо. Юмиёси‑сан не должна ни умирать, ни пропадать без вести. Но если не она, то кто же? Юки? Я опять покачал головой. Девчонке всего тринадцать. Ее смерть нельзя допускать ни при каком раскладе. Я прикинул, кто вокруг меня мог бы умереть в ближайшее время. Ощущая себя при этом чуть ли не Богом Смерти. Метафизическим существом, бесстрастно решающим, кому и когда покидать этот мир.

Я сходил в полицейский участок Акасака, встретился с Гимназистом и рассказал ему, что провел вчерашний вечер с Готандой. Мне казалось, лучше сообщить об этом сразу. О возможном убийстве Кики я, конечно, рассказывать не стал. Что толку? Все‑таки – дело прошлое. И даже трупа не найдено. Я рассказал, что общался с Готандой незадолго до смерти, что он выглядел очень усталым и находился на грани невроза. Что его вконец измотали бешеные долги, ненавистная работа и развод с любимой женой.

Гимназист очень быстро, без лишних вопросов записал все, что я рассказал. Просто на удивление быстро – не то, что в прошлый раз. Я расписался на последней странице, и на этом все кончилось. Он отложил протокол и, поигрывая ручкой в пальцах, посмотрел на меня.

– А вокруг вас и в самом деле умирает много народу, – задумчиво сказал он. – Если долго живешь такой жизнью, остаешься совсем без друзей. Все начинают тебя ненавидеть. Когда все тебя ненавидят, глаза становятся мутными, а кожа дряхлеет... – Он глубоко вздохнул. – В общем, это самоубийство. С первого взгляда ясно. И свидетели есть. Но все‑таки – какое расточительство, а? Я понимаю, что кинозвезда. Но зачем же “мазерати” в море выкидывать? Какого‑нибудь “сивика” или “короллы” было бы вполне достаточно...

– Так всё же застраховано, какие проблемы, – сказал я.

– Да нет. В случае самоубийства страховка не работает, – покачал головой Гимназист. – Тут уже сколько ни бейся – его фирма, официальный владелец машины, не получит ни иены. В общем, глупость и пижонство... А я вон своему балбесу все никак велосипед не куплю. У меня трое. И так сплошное разорение. А тут еще каждый хочет отдельный велосипед...

Я молчал.

– Ну ладно, – махнул он рукой. – Можете идти. Насчет друга – примите мои соболезнования. Спасибо, что сами зашли, рассказали...

Он проводил меня до выхода.

– А дело об убийстве бедняжки Мэй до сих пор не закрыто, – добавил он на прощанье. – Но мы продолжаем расследование, не беспокойтесь. Закроем когда‑нибудь.

Очень долго меня не отпускало странное ощущение, будто я виновен в смерти Готанды. Как ни пробовал справиться с этим давящим чувством – не проходило. Я прокручивал в голове нашей последней беседы в “Шейкиз” – фразу за фразой. И придумывал новые – взамен тех, что сказал тогда. Мне казалось, поговори я с ним по‑другому, как‑то удачнее, бережнее – и он остался бы жив. И мы прямо сейчас могли бы валяться вдвоем на песочке в Мауи и потягивать пиво.

Хотя, чего уж там – скорее всего, ни черта у меня бы не вышло. Наверняка Готанда давно уже это задумал и просто дожидался удобного случая. Сколько раз, наверное, рисовал в воображении, как его “мазерати” идет на дно. Как в оконные щели просачивается вода. Как становится нечем дышать. А он все ждет, держа пальцы на ручке двери – оставаясь в этой реальности и доигрывая свое саморазрушение. Но, конечно, так не могло продолжаться вечно. Когда‑нибудь он должен был распахнуть дверь. Это был его единственный выход, и он это знал. Он просто ждал подходящего случая – вот и всё...

Со смертью Мэй во мне умерли старые сны. С гибелью Дика Норта я потерял надежду – сам не знаю, на что. Самоубийство Готанды принесло мне отчаяние – глухое и тяжелое, как свинцовый гроб с запаянной крышкой. В смерти Готанды не было избавления. За всю свою жизнь он так и не смог присобиться к пружинам, заводившим его изнутри. Его энергия, оставшись неуправляемой, долго толкала его к краю пропасти. К самой границе человеческого сознания. Пока наконец не утащила совсем – в другой мир, где всегда темно.

Его смерть долго обсасывали еженедельники, телепрограммы и спортивные газеты. Со смаком, точно могильные черви, пережевывали очередное трупное мясо. При одном взгляде на заголовки тянуло блевать. Не глядя и не слушая, я легко мог представить, что болтали‑писали все эти щелкоперы. Очень хотелось собрать их вместе и придушить одного за другим.

– А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? – предлагает Готанда. – Всё‑таки душить – долго.

– Ну уж нет, – качаю я головой. – Мгновенная смерть для них – слишком большая роскошь. Лучше я их задушу. Медленно...

Я ложусь в постель и закрываю глаза.

– Ку‑ку! – зовет меня Мэй откуда‑то из темноты.

Я лежу в постели и ненавижу мир. Искренне, яростно, фундаментально ненавижу весь мир. Мир полон грязных, нелепых смертей, от которых неприятно во рту. Я бессилен в нем что‑либо изменить, и все больше заляпываюсь его грязью. Люди входят ко мне через вход – и уходят через выход. Из тех, кто уходит, не возвращается никто. Я смотрю на свои ладони. К моим пальцам тоже прилип запах смерти.

– Как ни старайся – не отмыть никогда, – говорит мне Готанда.

Эй, Человек‑Овца. И это – твой способ подключать всё и вся? Бесконечной цепочкой чужих смертей ты хочешь соединять меня с миром? Что ещё я должен для этого потерять? Ты сказал – возможно, я уже никогда не буду счастлив. Что ж – пускай, как угодно. Но так‑то зачем?!

Я вспоминаю свою детскую книжку по физике. “Что случилось бы с миром, если бы не было трения?” – называлась одна из глав. “Если бы не было трения, – объяснялось в главе, – центробежной силой унесло бы в космос всё, что находится на Земле”.

Как раз то, что я чувствую к этому миру.

– Ку‑ку, – зовет меня Мэй.

 

41.

 

Через три дня после того, как Готанда утопил в море свой “мазерати”, я позвонил Юки. Если честно, я не хотел ни с кем разговаривать. Но с Юки не поговорить было нельзя. Она одна, у нее мало сил. Она ребенок. Ее больше некому прикрывать, кроме меня. Но самое главное – она жива. И я должен делать всё, чтоб она оставалась живой и дальше. По крайней мере, я так чувствовал.

Я позвонил в Хаконэ, но у матери ее не оказалось. Как сообщила Амэ, позавчера Юки съехала в квартиру на Акасака. Похоже, я разбудил Амэ: голос у нее был сонный, и болтать ей особо не хотелось – что мне, в принципе, было только на руку. Я позвонил на Акасака. Юки сняла трубку почти мгновенно – словно только и ждала моего звонка.

– Значит, в Хаконэ за тобой уже ездить не нужно? – спросил я.

– Еще не знаю. Просто захотелось какое‑то время пожить одной. Все‑таки мама – взрослый человек, правда? Может и без меня со всем справиться. А я сейчас хочу о себе немного подумать. Что я буду делать, ну и так далее. Я подумала, что в ближайшее время надо что‑то с собой решать.

– Похоже на то, – согласился я.

– Я тут в газете прочитала... Про твоего друга. Он умер, да?

– Да. Проклятие Мазерати. Всё как ты предсказала...

Юки замолчала. Ее молчание, как вода, вливалось мне в голову. Я отнял трубку от правого уха и прижал к левому.

– Поехали съедим чего‑нибудь, – предложил я. – Небось, опять забиваешь себе желудок всяким мусором? Вот и давай пообедаем по‑человечески. На самом деле, я тут сам уже несколько дней почти ничего не ел. Когда живешь один, аппетит словно в спячку впадает...

– У меня в два часа деловая встреча. Если до двух успеем, то можно.

Я взглянул на часы. Десять с хвостиком.

– Давай! Минут через тридцать я за тобой заеду, – сказал я.

Я переоделся, выпил стакан апельсинового сока из холодильника, сунул в карман бумажник и ключи. “Итак!..” – бодро подумал я. Однако не покидало чувство, будто я что‑то забыл. Ах, да. Я же небрит. Я пошел в ванную и тщательно побрился. Потом глянул в зеркало и задумался: дашь ли мне на вид, например, двадцать семь? Я бы, пожалуй, дал. Но сколько бы лет я сам себе ни давал, кому из окружающих придет в голову об этом задумываться? Всем будет просто до лампочки, подумал я. И еще раз почистил зубы.

Погода за окном стояла великолепная. Лето разгоралось. Пожалуй, самое приятное время лета, если бы не дожди. Я натянул рубашку с коротким рукавом и тонкие хлопчатые брюки, нацепил темные очки, вышел из дому, сел в “субару” и поехал забирать Юки. Всю дорогу что‑то насвистывая себе под нос.

“Ку‑ку!” – думал я про себя.

Лето...

Крутя баранку, я вспоминал свое детство и летнюю школу Ринкан[93]. В три часа пополудни в школе Ринкан наступал сонный час. Я же, хоть убей, не мог заставить себя спать днем. И всегда удивлялся – неужели эти взрослые и вправду верят, что если детям приказать “засыпайте!”, те сразу начнут клевать носами? Хотя большинство детей каким‑то невероятным образом все же засыпали – я весь этот час лежал и разглядывал потолок. Если долго разглядывать потолок, он начинает представляться каким‑то совершенно отдельным миром. И кажется, если переселиться туда – там все будет совсем не так, как здесь. Это будет мир, в котором верх и низ поменялись местами. Как в “Алисе в Стране Чудес”. Всю смену я лежал и думал об этом. И теперь, вспоминая летнюю школу Ринкан, я только и вижу, что белый потолок перед глазами. Ку‑ку...

Позади меня трижды просигналил какой‑то “седрик”. На светофоре горел зеленый. Успокойся, приятель, мысленно сказал я ему. Куда бы ты ни спешил – все равно это не самое лучшее место в твоей жизни, правда? И я мягко тронул машину с места.

Все‑таки – лето...

Я позвонил из подъезда, и Юки тут же спустилась вниз. В стильном, благородного вида платье с короткими рукавами, ноги в сандалиях, на плече – элегантная дамская сумочка из темно‑синей кожи.

– Шикарно одеваешься! – сказал я.

– Я же сказала, в два часа у меня деловая встреча, – невозмутимо ответила она.

– Это платье тебе очень идет. Просто класс, – одобрил я. – И выглядишь совсем как взрослая.

Она улыбнулась, но ничего не сказала.

 

 

* * *

 

В ресторане неподалеку мы заказали по ланчу: суп, спагетти с лососевым соусом, жареный судак и салат. За несколько минут до двенадцати за столиками вокруг было пусто, а еда еще сохраняла приличный вкус. В начале первого, когда общепит всей страны оккупировали голодные клерки[94], мы вышли из ресторана и сели в машину.

– Поедем куда‑нибудь? – спросил я.

– Никуда не поедем. Покатаемся по кругу и обратно вернемся, – сказала Юки.

– Антиобщественное поведение. Загрязнение городской атмосферы, – начал было я. Никакой реакции. Просто сделала вид, что не слышит. Ладно, вздохнул я. Этому городу уже все равно ничего не поможет. Стань его воздух еще чуть грязнее, а заторы на дорогах еще чуть кошмарнее – никто и внимания не обратит. Всем вокруг будет просто до лампочки.

Юки нажала кнопку магнитофона. Зазвучали “Токин Хэдз”. Кажется, “Fear of Music”. Странно. Когда это я заряжал кассету с “Токин Хэдз”? Сплошные провалы в памяти...

– Я решила нанять репетитора, – объявила Юки. – Сегодня мы с ней встречаемся. Ее мне папа нашел. Я сказала ему, что захотела учиться, он поискал и нашел. Она очень хорошая. Ты только не удивляйся... Это я когда кино посмотрела, поняла, что учиться хочу.

– Какое кино? – Я не верил своим ушам. – “Безответную любовь”?

– Ну да, его, – кивнула Юки и слегка покраснела. – Я сама знаю, что кино придурочное. А когда посмотрела, почему‑то сразу учиться захотелось. Наверно, это из‑за твоего друга, который учителя играл. Сначала думала, он тоже придурочный. Но потом поняла, что в каких‑то вещах он очень даже убедительный. Наверно, у него все‑таки был талант, да?

– О да. Талант у него был. Это уж точно.

– Угу...

– Но только в игре, в выдуманных сюжетах. Реальность – дело другое. Ты меня понимаешь?

– Да, я это знаю.

– Например, у него и стоматолог хорошо получался. Классный стоматолог, просто мастер своего дела. Но – только для экрана. Мастерство на публику, и не более. Сценический образ. Попробуй он в реальности вырвать кому‑то зуб – разворотил бы всю челюсть! Слишком много лишних движений. А вот то, что у тебя желание появилось – это здорово. Без этого ничего хорошего в жизни, как правило, не получается. Я думаю, если бы Готанда тебя сейчас слышал, он бы очень обрадовался.

– Так вы с ним встретились?

– Встретились, – кивнул я. – Встретились и обо всем поговорили. Очень долгий разговор получился. И очень искренний. А потом он умер. Поговорил со мной, вышел и сиганул в море на своем “мазерати”.

– И всё из‑за меня, да?

Я медленно покачал головой.

– Нет. Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. У каждого человека своя причина для смерти. Она выглядит просто, а на самом деле – гораздо сложней. Примерно как пень от дерева. Торчит себе из земли, такой маленький, простой и понятный. А попробуешь вытащить – и потянутся длинные, запутанные корневища... Как корни нашего сознания. Живут глубоко в темноте. Очень длинные и запутанные. Слишком многое там уже никому не распутать, потому что этого не поймет никто, кроме нас самих. А возможно, никогда не поймем даже мы сами.

Он давно держал пальцы на ручке двери, подумал я. И просто ждал подходящего случая. Никто не виноват...

– Но ты же будешь меня ненавидеть, – сказала Юки.

– Не буду, – возразил я.

– Сейчас не будешь, а потом обязательно будешь, я знаю.

– И потом не буду. Терпеть не могу ненавидеть людей за подобные вещи.

– Даже если ты не будешь меня ненавидеть, между нами что‑то исчезнет, – уже почти прошептала она. – Вот увидишь...

Я на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее.

– Как странно... Ты говоришь то же, что говорил Готанда. Просто один к одному…

– Серьезно?

– Серьезно. Он тоже все время боялся, что между нами что‑то исчезнет. Только чего тут бояться – не понимаю. Всё на свете когда‑нибудь, да исчезает. Мы живем в постоянном движении. И большинство вещей вокруг нас исчезает, пока мы движемся, раньше или позже, но остается у нас за спиной. И этого никак не изменишь. Приходит время – и то, чему суждено исчезнуть, исчезает. А пока это время не пришло, остается с нами. Взять, например, тебя. Ты растешь. Пройдет каких‑то два года – и в это шикарное платье ты просто не влезешь. От музыки “Токин Хэдз” будет за километр пахнуть плесенью. А тебе даже в страшном сне не захочется кататься со мной по хайвэю, и ничего тут не поделаешь. Так что давай просто плыть по течению. Сколько об этом ни рассуждай – все будет так, как должно быть, и никак не иначе.

– Но... Я думаю, ты мне всегда будешь нравиться. И ко времени это отношения не имеет.

– Я очень рад это слышать. И я хотел бы думать так же о тебе, – сказал я. – Но если говорить объективно – ты пока не очень хорошо понимаешь, что такое время. На свете есть вещи, которые не стоит решать от головы. Иначе со временем они протухнут, как кусок мяса. Есть вещи, которые не зависят от наших мыслей, и меняются они тоже независимо от наших мыслей. И никто не знает, что с ними будет дальше.

Юки надолго умолкла. Кассета кончилась и после щелчка заиграла в другую сторону.

Лето... Весь город оделся в лето. Полисмены, школьники, водители автобусов – все в рубашках с короткими рукавами. А девчонки ходят по улицам и вовсе без рукавов. Эй, постойте, подумал я. Еще совсем недавно с неба на землю падал снег. И, глядя на этот снег, мы пели с ней вдвоем “Help Me, Ronda”. Всего два с половиной месяца назад...

– Так ты правда не будешь меня ненавидеть?

– Конечно, не буду, – пообещал я. – Такого просто не может быть. В нашем безответственном мире это – единственное, за что я могу отвечать.

– То есть – совсем‑совсем?

– На две тыщи пятьсот процентов, – ответил я, не задумываясь.

Она улыбнулась.

– Вот это я и хотела услышать.

Я кивнул.

– Ты ведь любил своего Готанду, правда? – спросила она.

– Любил, – сказал я. Слова вдруг застряли у меня в горле. На глаза навернулись слезы – но я сдержал их. И лишь глубоко вздохнул. – Чем больше мы встречались, тем больше он мне нравился. Такое, вообще‑то, редко бывает. Особенно когда доживаешь до моих лет...

– А он правда ее убил?

Я помолчал, разглядывая лето сквозь темные стекла очков.

– Этого никто не знает. Как бы ни было – наверное, всё к лучшему...

Он просто ждал удобного случая...

Выставив локоть в окно и подперев щеку ладонью, Юки смотрела куда‑то вдаль и слушала “Токин Хэдз”. Мне вдруг показалось, что с нашей первой встречи она здорово подросла. А может, мне только так показалось. В конце концов, прошло всего два с половиной месяца...

– Что ты собираешься делать дальше? – спросила Юки.

– Дальше? – задумался я. – Да пока не решил... Что бы такого сделать дальше? Как бы там ни было, слетаю еще раз в Саппоро. Завтра или послезавтра. В Саппоро у меня остались дела, которые нужно закончить...

Я должен увидеться с Юмиёси‑сан. И с Человеком‑Овцой. Там – мое место. Место, которому я принадлежу. Там кто‑то плачет по мне. Я должен еще раз вернуться туда и замкнуть разорванный круг.

Устанции “Ёёги‑Хатиман” она захотела выйти.

– Поеду по Ода‑кю[95], – сказала она.

– Да уж давай, довезу тебя куда нужно, – предложил я. – У меня сегодня весь день свободный.

Она улыбнулась.

– Спасибо. Но правда не стоит. И далеко, и на метро быстрее получится.

– Не верю своим ушам, – сказал я, снимая темные очки. – Ты сказала “спасибо”?

– Ну, сказала. А что, нельзя?

– Конечно, можно...

Секунд пятнадцать она молча смотрела на меня. На лице ее не было ничего, что я бы назвал “выражением”. Фантастически бесстрастное лицо. Только блеск в глазах да дрожь в уголках чуть поджатых губ напоминали о каких‑то чувствах. Я смотрел в эти пронзительные, полные жизни глаза и думал о солнце. О лучах яркого летнего солнца, преломленных в морской воде.

– Но знала бы ты, как я этим тронут, – добавил я, улыбаясь.

– Псих ненормальный!

Она вышла из машины, с треском захлопнула дверцу и зашагала по тротуару, не оглядываясь. Я долго следил глазами за ее стройной фигуркой в толпе. А когда она исчезла, почувствовал себя до ужаса одиноко. Так одиноко, будто мне только что разбили сердце.

Насвистывая “Summer in the City” из “Лавин Спунфул”, я вырулил с Омотэсандо на Аояма с мыслью прикупить в “Кинокуния” каких‑нибудь овощей. Но, заезжая на стоянку, вдруг вспомнил, что завтра‑послезавтра улетаю в Саппоро. Не нужно ничего готовить – а значит, и покупки не нужны. Я даже растерялся от свалившегося безделья. В ближайшее время мне было абсолютно нечем себя занять.

Без всякой цели я сделал большой круг по городу и вернулся домой. Жилище встретило меня такой пустотой, что захотелось выть. Черт бы меня побрал, подумал я. И, свалившись бревном на кровать, уставился в потолок. У этого чувства существует название, сказал я себе. И произнес его вслух:

– Потеря.

Не самое приятное слово, что говорить.

– Ку‑ку! – позвала меня Мэй. И громкое эхо прокатилось по стенам пустой квартиры.

 

42.

(Сон о Кики)

 

Мне снилась Кики. То есть, скорее всего, это был сон. А если не сон, то какое‑то состояние, очень на него похожее. Что такое “состояние, похожее на сон”? Не знаю. Но такое бывает. В дебрях нашего сознания обитает много такого, чему и названия‑то не подобрать.

Для простоты я назову это сном. По смыслу это ближе всего к тому, что я пережил на самом деле.

 

 

* * *

 

Солнце уже садилось, когда мне приснилась Кики.

Во сне солнце тоже садилось.

Я звонил по телефону. За границу. Набирал номер, который та женщина – якобы Кики – оставила мне на подоконнике в доме на окраине Гонолулу. Щёлк, щёлк, щелк, – слышалось в трубке. Цифра за цифрой, я соединялся с кем‑то. Или думал, что соединяюсь. Наконец щелчки прекратились, повисла пауза, и затем начались гудки. Я сидел и считал их. Пять... Шесть... Семь... Восемь... После двенадцатого гудка трубку сняли. И в тот же миг я оказался там. В огромной и пустынной “комнате смерти” на окраине Гонолулу. Времени было около полудня: из вентиляционных отверстий в крыше пробивался яркий солнечный свет. Плотные столбы света отвесно падали на пол: сечения квадратные, грани просматривались так отчетливо, словно их обтесывали ножом, – а внутри танцевала мелкая пыль. Южное солнце посылало в комнату всю свою тропическую мощь. Но ничего вокруг эти столбы не освещали, и в комнате царил холодный полумрак. Просто разительный контраст. Мне почудилось, будто я попал на дно моря.

Держа телефон в руках, я сел на диван и прижал к уху трубку. Провод у телефона оказался очень длинным. Петляя по полу, он пробегал по квадратикам света и растворялся в зыбкой, призрачной темноте. Просто кошмарно длинный провод, подумал я. В жизни не видел провода такой длины. Не снимая телефона с колен, я огляделся.

Ни мебель, ни ее расположение в комнате, с прошлого раза не поменялись. Диван, обеденный стол со стульями, телевизор, кровать и комод, расставленные всё в том же неестественном беспорядке. Даже запах остался тем же. Запах помещения, в котором сто лет никто не проветривал. Спёртый воздух, воняющий плесенью. И только скелеты пропали. Все шестеро. Ни на кровати, ни на диване, ни за столом, ни на стуле перед телевизором никого не было. Столовые приборы с недоеденной пищей тоже исчезли. Я отложил телефон и попробовал встать. Немного болела голова. Тонкой, сверлящей болью – так болит, когда слушаешь какой‑то очень высокий звук. И я снова сел на диван.

И тут я заметил, как на стуле в самом темном углу вдруг что‑то зашевелилось. Я вгляделся получше. Это “что‑то” легко поднялось со стула и, звонко цокая каблучками, двинулось ко мне. Кики. Выйдя из темноты, она неторопливо прошла через полосы света и присела на стул у стола. Одета, как раньше: голубое платье и белая сумочка через плечо.

Она сидела и смотрела на меня. Очень умиротворенно. Не на свету, не в тени – как раз посередине. Первой мыслью было встать и пойти туда, к ней, но что‑то внутри остановило меня – то ли моя растерянность, то ли легкая боль в висках.

– А куда подевались скелеты? – спросил я.

– Как тебе сказать... – улыбнулась Кики. – В общем, их больше нет.

– Ты решила от них избавиться?

– Да нет. Они просто исчезли. Может, это ты от них избавился?

Я покосился на телефон и легонько потер пальцами виски.

– Но что это было вообще? Эти шесть скелетов?

– Это был ты сам, – ответила Кики. – Это ведь твоя комната, и все, что здесь находится – это ты. Всё до последней пылинки.

– Моя комната? – не понял я. – А как же отель “Дельфин”? Что тогда там?

– Там, конечно, тоже твоя комната. Там у тебя Человек‑Овца. А здесь – я.

Столбы света за это время не дрогнули ни разу. Они стояли твёрдые и цельные, точно литые. И только пыльный воздух медленно циркулировал у них внутри. Я смотрел на этот воздух невидящими глазами.

– Где их только нет, моих комнат... – невесело усмехнулся я. – Знаешь, мне все время снился один и тот же сон. Каждую ночь. Сон про отель “Дельфин”. Очень узкий и длинный отель, в котором кто‑то плакал по мне. Я думал, это ты. И захотел с тобой встретиться. Во что бы то ни стало.

– Все плачут по тебе, – сказала Кики очень тихо, словно успокаивая меня. – Ведь это твой мир. В твоем мире каждый плачет по тебе.

– Но именно ты позвала меня. Ведь я приехал в отель “Дельфин”, чтобы повидаться с тобой. И уже там... столько всего началось! Опять, как и в прошлый раз. Столько новых людей появилось. Столько умерло. Это же ты позвала меня – так или нет? Позвала – и повела меня куда‑то...

– Нет, не так. Ты сам себя позвал. Я только выполнила роль твоей тени. С моей помощью ты сам позвал себя, и сам куда‑то повел. Ты танцевал со своим же отражением в зеркале. Ведь я – твоя тень, не больше.

Я душил ее, как собственную тень, – сказал Готанда. – И думал: если я убью эту тень, жизнь наконец‑то пойдет как надо...

– Но зачем кому‑то плакать по мне?

Она не ответила, а поднялась со стула и, цокая каблучками, подошла ко мне. Опустилась на колени, протянула руку и тонкими, нежными пальцами скользнула по моим губам. И затем коснулась висков.

– Мы плачем о том, о чем ты больше не можешь плакать, – прошептала она очень медленно, словно уговаривая меня. – О том, на что тебе не хватает слёз. И скорбим обо всем, над чем тебе скорбеть уже не получается.

– А как твои уши? Еще не потеряли своей силы?

– Мои уши... – она чуть заметно улыбнулась. – С ними все хорошо, как и прежде.

– Ты могла бы сейчас показать свои уши? – попросил я. – Очень хочется пережить это снова. Как в тот раз, в ресторане, когда мы встретились. Ощущение, будто мир перерождается заново. Все время его вспоминаю...

Она покачала головой.

– Как‑нибудь в другой раз, – сказала она. – Сейчас нельзя. Это ведь не то, на что можно смотреть всякий раз, когда хочется. Это можно лишь когда действительно нужно. В тот раз было нужно. А сейчас – нет. Но когда‑нибудь еще покажу. Когда тебе понадобится по‑настоящему.

Она поднялась с колен и, отойдя на середину комнаты, ступила в отвесные струи света. И долго стояла так, не шевелясь, спиною ко мне. В ослепительном солнце ее тело словно таяло понемногу, растворяясь меж пляшущих в воздухе пылинок.

– Послушай, Кики... Ты уже умерла? – спросил я.

Не выходя из солнечных струй, она развернулась ко мне на своих каблучках, будто в танце.

– Ты о Готанде?

– Ну да, – сказал я.

– Готанда считает, что он меня убил.

Я кивнул.

– Да, он и правда так думал.

– Может быть, и убил, – сказала Кики. – В его голове это так. Так ему было нужно. Ведь, убив меня, он наконец‑то разобрался с собой. Ему нужно было убить меня. Иначе он бы не сдвинулся с мертвой точки. Бедняга... – вздохнула она. – Но я не умерла. Я просто исчезла. Ты же знаешь, я люблю исчезать. Уходить в другой мир. Все равно что пересесть в соседнюю электричку, что бежит параллельно твоей. Это и называется “исчезнуть”. Понимаешь?