Империя. Спрашивать, зачем империя нужна — занятие бессмысленное

«Дозор» — имперское кино. В этом, а вовсе не в навороченных спецэффектах, секрет его успеха. Слово «империя» вообще одно из самых популярных в современной России. И не только слово: сама имперская идея это золотой ключик, открывающий сегодня любую дверь.

Спрашивать, зачем империя нужна — занятие бессмысленное. В империю нужно просто верить. Чтобы предъявить имперскую утопию, ее чаще показывают народу, чем объясняют. Ведь впечатлиться гораздо проще, чем понять. Империя предлагает себя как более прекрасная, а уже потом как более справедливая или еще какая-то реальность. Отсюда заинтересованность всех империй в создании собственного Большого стиля.

Вслед за восстановлением Храма Христа Спасителя над столичной рекой вознесся чугунный император с рулевым колесом, и это стало сигналом к новому имперскому буму в архитектуре. Теперь в офисных новостройках верхние перила могли быть вызывающе выше человеческого роста, потому что они для мифических гигантов, а не для смертных лилипутов. Повсюду цитировался ампир, возвели театры Калягина и Вишневской, во всех дизайнерских рекомендациях по обустройству офисов утверждалось, что чем выше начальник, тем ампирнее должен быть его кабинет. Привет этрусским вазам, лепным балясинам и бронзовой геральдике.

Вскоре в моду вошла и сталинская версия этого стиля: «Гал-Тауэр» на Маяковке, «Павелецкая-плаза», банк на Новинском бульваре, Тепличная улица, Куусинена, Долгоруковская — адресов все больше. Но самая обсуждаемая высотка — «Триумф Палас» на Соколе. Если верить риэлторам, квартиры в «Триумфе» скупает верхний средний класс. Чаще иногородний и старше среднего возраста. То есть те, кто с малолетства запомнил: лучшая жизнь бывает именно под сталинским шпилем и вот, наконец, накопил денег. Хай-тек или новый модерн для них не столь уютен.

Люди, которые до сих пор при слове «империя» хватаются за сердце, успокаивают это самое сердце тем, что «архитектурный сталинизм» ироничен. Он просто симптом того, что общество наконец перестало бояться своего прошлого и излечилось от травмы, а потому можно строить в любых стилях. Сторонники же новой имперскости, наоборот, надеются, что ирония со временем выветрится. Она просто дань вчерашним временам, когда любое высказывание нужно было маскировать под цитату и произносить с извинительной улыбкой. И когда ампир станет серьезным, символы вызовут к жизни содержание, цезарь дарует миру смысл, правильно завершится история, состоится утопия, время остановится, а пространство станет прекрасным.

Вместе с архитекторами подтянулись и прозаики. Новые писатели-империалисты заявили о себе в самом начале нулевых. Их эстетическим манифестом стал «Укус Ангела» — роман петербургского прозаика Павла Крусанова, объединившего литературных единомышленников вокруг издательства «Амфора». Сразу после выхода романа критики заспорили: а нравится ли Павлу описанная им реальность фантастической славянской империи с ее сверхчеловеческими фокусами, ведущими прямо к концу света? Не вполне было ясно — анти- это или просто утопия? Павел развеял сомнения, написав сотоварищи программу нового имперского искусства в совершенно мужском, византийском и героическом духе и даже обратившись к президенту с открытым письмом, в котором обосновывалась геополитическая экспансия и предлагалось в перспективе завоевать Босфор и другие проливы. Крусанов с тех пор закончил еще несколько романов с ностальгией по великим эпохам и мистической войной, создав целое направление в современной прозе.

Не отставали и москвичи. Александр Проханов превратился из специфического автора для завсегдатаев митингов в просто модного писателя с растущей аудиторией. Прижизненная литературная канонизация настигла империалиста Эдуарда Лимонова. Лимонов — самый часто упоминаемый молодыми авторами заочный учитель; а в случае новой звезды русской прозы — Захара Прилепина — и вполне даже очный наставник.

Романом-манифестом модного отечественного империализма стал «День Опричника» Владимира Сорокина, смачно описывающий новый дивный мир молодецких пыток, царских оргий и садистских озарений на государевой службе двадцать первого века. И хотя Сорокин не раз подчеркивал, что для него важнее артефакты и само письмо, а не рассказываемая история, всем ясно, что как и в случае с «Голубым Салом», книга будет воспринята остро политически. Только «Сало» обвиняли в порнографическом поклепе на недавнее прошлое, а новый роман раздражает многих именно неприличной рекламой самых травматических сторон кремлевской традиции управления. В новом романе Сорокина «Сахарный Кремль» только ленивый не усмотрел политической сатиры. Самые остроумные страницы — описание нелегкой и абсурдной жизни царских скоморохов недалекого будущего, садомазохистские игры нового боярства и национальные роботы, говорящие народными поговорками. Ключом к главному посланию романа для меня стал уличный стереоплакат с подмигивающим русским рабочим и лозунгом: «Строим великую русскую стену!» Сорокина явно пугает перспектива изоляции страны и победы в ней крайне правых настроений, и поэтому он написал классическую антиутопию, напоминающую местами чуть ли не Салтыкова-Щедрина. В стране, где население добровольно сожгло свои загранпаспорта и отгородилось от мира Западной Стеной, правит абсолютная монархия, народная магия и гротескный садизм. «По первой же читательской реакции я понял, что такой мир возможен», — заявил Сорокин. Себя автор называет «медиумом», а мотивом написания романа признает свои «нехорошие предчувствия». Главная российская проблема по Сорокину — «опричность», т. е. необратимая отдельность людей власти от остального населения. На прямые вопросы о прототипах автор шутливо ответил, что подсмотрел стиль опричнины у сотрудников ГИБДД на Минском шоссе.

Имперский писатель готов быть бичевателем, критиком, вольнодумцем и декадентом. Но без Империи он вообще никем себя не видит и опасается, что его ремесло приравняют к недорогим развлечениям. Такой писатель ратует за мир, в котором правит сакральность, не важно кем и как установленная. Мир вожделенной Империи логоцентричен и оперирует словами, а не зрительными образами, как западное «общество спектакля», в котором литература отделена от власти рядом промежуточных устройств. Если Император и не пишет сам, как Марк Аврелий, то уж точно распекает и учит писателей, как это делал Сталин.

В современной русской культуре торжествует Большой имперский стиль. На любом вокзальном лотке лежит сразу несколько захватывающих эпопей о мировых войнах, ведущих Киберкремль к космическому господству. Или авантюрных приключений в бескрайних просторах будущего евразийского государства.

Реагируя на это, западные эксперты утверждают, будто в России происходит реставрация советского строя. Отказавшись от демократических идеалов, страна якобы сползает к диктатуре. Для этих специалистов единственный выбор состоит между этими двумя «Д»: либо демократия, либо диктатура. Такая пара антиподов выглядит местами слишком наивной, а местами чересчур лукавой. Я думаю, что сегодня мы вынуждены выбирать между двумя совершенно другими вещами: бюрократией и буржуазией.

Борьба между этими двумя «Б» ведется хоть и не на уничтожение, но вполне ожесточенная. Решается вопрос, кто из них кому подчинится: бюрократия буржуазии или наоборот. Буржуазный проект говорит на языке западничества, индивидуализма и либерализма. В нем преобладают метафоры времени и прожекты будущего. Ключевые слова: успех, эффективность. Проект бюрократический выражается на языке евразийства и византизма, соборности и державности. Ему больше свойственны метафоры пространства и культ прошлого. Пароли: верность, служение.

Любимый миф бюрократии охранительный и геополитический — Россия может быть только нашей. Иначе она просто развалится на множество кусков, и состоится конец света. Ответный миф буржуазии — первенство бюрократов изолирует страну от мира и истории и тем самым создаст опасный спрос на холопство, обеспечит рост авторитарности как снизу, так и сверху, и сделает Россию абсолютно непригодной для современной жизни.

В Европе (скажем, во Франции) политический расклад довольно прост: есть левые, и есть правые. Но вот в России все чуть более запутанно. Одни левые выбирают бюрократию (потому что бессознательно полагают ее ближе к социализму), а другие вступают в альянс с буржуазией (потому что надеются — именно буржуазный проект создаст условия для возникновения принципиально нового общества). У нас выбор стоит не между некими правыми и некими левыми, а между правыми плюс левыми, которые действуют в интересах буржуазии, и теми правыми плюс левыми, которые действуют в интересах бюрократии.

Вот, к примеру, украинская «оранжевая революция». В Киеве именно буржуазному проекту Ющенко-Тимошенко удалось мобилизовать общество. На оранжевый майдан вышли все — от микрогрупп троцкистов и анархистов до правых маргиналов, распространявших в толпе брошюры «Як жиды купили Украину». В распоряжении бюрократического проекта Кучмы-Януковича так же был весь политический спектр, от «прогрессивных социалистов» Витренко до крайне правого «братства» Корчинского, но им мобилизация масс не удалась.

Может получиться, что вам отвратительны оба способа принуждения — и административный (бюрократы) и экономический (буржуа). Вы можете даже мечтать о сетевом обществе поствластных и пострыночных отношений — однако выбирать все равно придется из этих двух.

Станет ли в таких условиях деятель культуры поддерживать буржуазию? Как ни странно это звучит, но в России тот, кто мечтает о революции, именно буржуазию скорее всего и будет поддерживать. На Западе критиковать буржуазность значит выступать за утопический мир будущего. А в странах с советским прошлым такая критика оборачивается всего лишь поддержкой бюрократии.

Третьей стороны нет: или военно-чиновничья сила управляет рынком и торговлей — это называется «феодализм»; или рыночный интерес подчиняет себе аппарат государства, и это называется «капитализм». Капитализм исторически более прогрессивен, чем феодализм, а значит, чуткие деятели культуры скорее всего поддержат именно его. Однако поддержат не потому, что им нравятся буржуа, а просто потому, что еще меньше нравится чиновник. И только поэтому. Европа для них это не мир мегамоллов, а антибуржуазная культура. И Запад — не администрация западных стран, а определенная форма общественного договора между людьми.

Долгое время я считал, будто такое отношение к буржуазии само собой разумеется. Однако недавно известный поэт сказал мне:

— А чего такого-то? Я, например, всегда хотел быть буржуазным. Не всегда только денег хватало. Или ума.

И я задумался. Ситуация действительно странная. В европейских странах представить такое высказывание трудно. Там «буржуа» это позорный ярлык. А у нас — нет. Там музыканты, писатели и режиссеры из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать: мир капитализма им категорически не нравится. А у нас? Где рок-музыканты, поддерживающие политзаключенных? Спектакли солидарности с голодающими? Альтернативное кино, передающее пафос забастовок? Клипы, смонтированные из столкновений с милицией? Пресс-конференции писателей и выставки художников против участия России в империалистической агрессии?

Модная британская группа «CLF» вместе с докерами протестует против строительства в Лондоне астрономически дорогого монумента Миллениуму. Мегазвезда Боно из «U2» участвует в движении за списание долгов странам третьего мира. У нас же на память приходит только Кобзон с Киркоровым, приезжавшие к Белому дому развлекать пикетирующих шахтеров, но вспоминается тут же, что после каждого выступления звезды уговаривали мужиков собираться подобру-поздорову и мотать из Москвы на родину. Разберутся, мол, и без вас.

В чем же здесь дело?