В 1877 г. произошел духовный переворот Л.Н. Толстого. В «Исповеди» он пишет: «Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: «Зачем? Ну, а потом? Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!..» Жизнь моя остановилась. Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Но я не хотел торопиться, потому что хотелось употребить все усилия, чтобы распутаться! И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок, чтобы не повеситься на перекладине, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни». Л.Н. пытался отыскать смысл жизни в семье, но понимал, что его семья – жена, дети; они тоже люди. Искал смысл и в искусстве, но понял, что «искусство есть украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла свою заманчивость, как же я могу заманивать других?». Пытался обратиться за ответом на свой вопрос к наукам, но эта попытка также не увенчалась успехом. Он писал, что «философия не только не только не отвечает на этот вопрос, но сама спрашивает. И если она истинная философия, то вся ее работа только в том и состоит, чтобы ясно поставить этот вопрос. И если она твердо держится своей задачи, то она и не может отвечать иначе на вопрос: «Что такое я и весь мир?» - «Все и ничто»; а на вопрос: «Зачем существует мир и зачем существую я?» - «Не знаю». Так что блуждание Л.Н. в знаниях не только не вывело его из отчаяния, но только усилило его. Не найдя разъяснения в знании, он стал искать разъяснения в жизни, в людях. «Я нашел, что для людей моего круга есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором мы все находимся. Первый есть выход неведния. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Второй выход – выход эпикурейства. Зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть. Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло, уничожить ее. [Толстой видел, что это самый достойных выход]. Четвертый выход есть выход слабости. Понимать зло и быссмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может». Но тут Л.Н. начал понимать,что все же он что-то упускает, ведь есть же на земле миллионы людей, которые не сомневаются в смысле жизни. Т.е. эти люди все же придают жизни какой-то смысл. «Я увидал, что все все эти миллиарды живших и живущих людей, все, за редким исключением, не подходят к моему делению. Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество – признают смысл в неразумном знании. И это неразумное знание есть вера, та самая, которую я не могу не откинуть. Но я понял то, что, как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к бесконечному. Как я ни поставлю вопрос: как мне жить? – ответ: по Закону Божию. Что выйдет настоящего из моей жизни? – Вечные мучения или вечное блаженство. Какой смысл, не уничтожаемый смертью? – Соединение с бесконечным Богом, рай. Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть человечество, дает возможность жить. Значит – в одной вере можно найти смысл и возможность жизни. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь верит. Без веры жить нельзя. Что я делал, когда искал ответ в знаниях философских? я изучал мысли тех существ, которые находились в том же самом положении, как и я». Л.Н. наконец-то нашел смысл жизни в Боге, но не знал, какую принять веру. «Они, эти верующие нашего круга, точно так же, как и я, жили в избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись лишений, страданий, смерти, и так же, как я и все мы, неверующие, жили, удовлетворяя похотям, жили так дурно, если не хуже, чем неверующие. Я жил так два года, и со мной случился переворот. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства – все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать жизнь в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его». «Несмотря на то, что я вполне был убежден в невозможности доказательства бытия божия (Кант доказал мне, и я вполне понял его, что доказать этого нельзя), я все-таки искал бога, надеялся на то, что я найду его, и обращался по старой привычке с мольбой к тому, чего я искал и не находил. То я проверял в уме доводы Канта и Шопенгауэра о невозможности доказательства бытия божия, то я начинал опровергать их. И с отчаянием в сердце о том, что нет и нет бога, я говорил: «Господи, помилуй, спаси меня! Господи, научи меня, бог мой!» Но никто не миловал меня, и я чувствовал, что жизнь моя останавливается.
Но опять и опять с разных других сторон я приходил к тому же признанию того, что не мог же я без всякого повода, причины и смысла явиться на свет, что не могу я быть таким выпавшим из гнезда птенцом, каким я себя чувствовал. Пускай я, выпавший птенец, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что знаю, что меня в себе выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила. Где она, эта мать? Если забросили меня, то кто же забросил? Не могу я скрыть от себя, что любя родил меня кто-то. Кто же этот кто-то? — Опять бог.
«Он знает и видит мои искания, отчаяние, борьбу. Он есть» Тут я оглянулся на самого себя, на то, что происходило во мне; и я вспомнил все эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в бога. Он — то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь”.
Однако несмотря на то, что Л.Н. поверил в существование Бога, он не мог принять обрядовой стороны веры. “Я желал всеми силами души быть в состоянии слиться с народом, исполняя обрядовую сторону его веры; но я не мог этого сделать. Я чувствовал, что я лгал бы перед собой, насмеялся бы над тем, что для меня свято, если бы я делал это.” В 1880-е Толстой стал на позиции однозначно критического отношения к церковному вероучению, духовенству, официальной церковности. Публикация некоторых произведений Толстого была запрещена духовной и светской цензурой.
