ПРИМЕЧАНИЯ. Все документы подготовки процесса - P

Все документы подготовки процесса - P. Champion „Procès...”, op. cit.

Церковные дела: Nocl Valois „La Crise...”,-op. cit.; (Mgr) V. Martin, op. cit. Письмо Gélu Мартину V цитировано (аббатом) P. Guillaume („Jeanne d’Arc est- elle née à Domremy?”, Libr. Acad. Perrin, 1964) по составленному в XVII веке Марселлином Фурнье манускрипту (№ 806 Лионской муниципальной библио­теки).

О Кошоне: A. Sarrazin „ Pierre Cauchon”, у к. соч.; см. также Denifle et Châte­lain „Chartularium Universitaris Parisiensis”, IV; Champion „Procès” (введение и примечания).

Относительно попыток мирного посредничества Св. Престола в 1430-31 гг.; Du Fresne de Beaucourt, op. cit., vol. II.

Операции Бастарда Орлеанского „по ту сторону Сены”: там же.

Попытка бегства из Болье: допрос 15 марта.

Боревуарские дамы: допрос 3 марта (фраза, засвидетельствованная у Эстиве и в Орлеанском манускрипте, но пропущенная в латинском переводе).

Боревуарский „прыжок”: допросы 3, 14 и 15 марта; обвинительный акт, ст. 41; „Supplément aux témoignages contemporains”, op. cit.

Pierronne: „Bourgeois de Paris”.

Жанна в Аррасе: допросы 3 и 31 марта; Ignace de Jésus-Maria: Pr. IV.

Состав трибунала: Denifle et Châtelain „Jeanne d’Arc et l’Université de Paris”, op. cit.; Champion „Procès...”.

Инквизиционный характер процесса 1431 г. прекрасно показала М. L. Amiet: „La condamnation de Jeanne d’Arc” (Nouv. Editions du Siècle, 1934); см. также A. Billard „Jeanne d’Arc et ses juges” (Picard, 1933). Об инквизиционном правей методах - Vacandard „L’Inquisition” (1907); Walter Nigg „Das Buch der Ketzer” (Zurich, Artemis-Verlag, 1949).

Авторы, придерживающиеся официальной католической точки зрения, про­сто игнорируют существование инквизиционной легальности, сводя тем самым Руанскую трагедию к грубо нелегальной махинации кучки злоумышленников. Бернанос был совершенно прав: поверить в это могут только институтки. Мне во всяком случае не довелось видеть ничего отдаленно похожего на опровер­жение основного тезиса Амиэ (чей труд грешит главным образом только явно пристрастным старанием оправдывать Карла VII).

Посещение Жанны в тюрьме Иоанном Люксембургским теперь можно дати­ровать 13-м мая: из счетов мажордома Уорвика, найденных в Англии Режиной Перну, явствует, что в этот день Иоанн Люксембургский был на парадном обе­де в Буврейском замке в Руане, вместе с двумя сопровождавшими его рыца­рями (один из которых был, очевидно, Маси), со своим братом Людовиком, с Кошоном, с епископом Нуайонским и другими лицами („Ревю де Пари” от июня 1960 г.). Вряд ли, однако, можно согласиться с Режиной Перну, предпо­лагающей, что при этом были приняты какие-то особо важные решения отно­сительно Девушки: всем ходом процесса ее судьба к этому моменту была уже предрешена.

 

X

 

„Я больше боюсь провиниться перед Голосами, чем отвечать вам”.

 

Первый допрос обвиняемой был назначен на 21 февраля, 8 часов утра. Священник Массье, исполнявший при церковном трибунале обязанности судебного пристава, накануне оповестил ее об этом в тюрьме. Согласно его донесению Кошону, она ответила, что „охотно предстанет перед судом и будет отвечать правду на вопросы”. Но она тут же перешла в наступление, поставив под сомнение законность трибунала: „Она просит, чтоб вам было угодно вызвать столько же духовных лиц с французской стороны, сколько их есть со стороны Англии”. Наконец, „она смиренно попросила, чтобы ваше преосвя­щенство разрешили ей завтра утром пойти к обедне перед тем, как предстать перед вами, и чтобы я непременно вам это передал”.

Вопрос о составе трибунала вообще не был принят во внимание. Просьба пойти к обедне была рассмотрена и отклонена, „ввиду пре­ступлений, в которых обвиняется эта женщина, в частности, ввиду непристойности ее одежды, в которой она упорствует”. И дальше, в течение всего процесса, на ее мольбы позволить ей пойти в церковь и причаститься, ей будут отвечать, чтоб она сначала отказалась от своей мужской одежды, т. е. признала бы, что не имела права ее но­сить; и в течение всего процесса она будет отвечать, что надела эту одежду для служения Богу и еще не имеет права ее снять.

На это первое заседание собралось 42 человека, чтобы ее су­дить. В тексте процесса перечень их имен и званий занимает почти страницу печатного шрифта. Чтобы разместить их всех, местом засе­дания была выбрана королевская часовня Руанского замка. В цент­ре, на возвышении, восседал епископ Бовезский; у его ног нотариу­сы вели протокол; остальные члены суда и асессоры длинными ря­дами расселись по сторонам. Девушку посадили напротив епископ­ского трона. В первый раз за три месяца она по крайней мере была не в цепях.

„Мы начали с изложения того... как слух о ее многочисленных действиях, оскорбляющих католическую веру, распространился по всем королевствам христианского мира и как недавно светлейший и весьма христианский король, государь наш, передал ее нам, дабы мы вели против нее процесс о вере”.

Как показал впоследствии Массье, она сказала как-то в самом на­чале процесса, — вероятно, именно в этот момент: „вы мой враг и вы меня судите...” Кошон, по словам Массье, сказал в ответ то, что и стоит в самом протоколе, только в несколько более приличной форме: „Король велел мне вас судить, я это и делаю”.

Сразу после этого вступления завязался первый упорный бой. Когда Кошон, следуя нормальной инквизиционной процедуре, потре­бовал от нее присяги, что она будет отвечать всю правду на все во­просы, она ответила:

— Я не знаю, о чем вы будете меня допрашивать. Может быть, вы будете спрашивать меня о вещах, которых я не должна вам го­ворить.

Она ясно понимала, что трибунал будет добиваться Шинонской тайны, и решила непоколебимо, что ни в коем случае не скажет им о тайных сомнениях Карла VII в его собственном наследственном пра­ве; с другой стороны, она добровольно связала себя обетом не гово­рить никому о той славе, которая ее осияла в глазах короля. Но и помимо Шинонской тайны, она понимала, что ее будут допрашивать о ее видениях, и чувствовала, что не может об этом говорить без осо­бого „разрешения от Господа” — по самой простой, элементарной причине: говоря словами Жерсона, — „это чувствование и знание та­ково и столь тайно, что словами его нельзя показать”. Она сама, по-видимому, даже смущалась этой невозможностью точно описать, что, собственно, она видит, она просила Бога помочь ей в этом, — но наряду с тем, что она постепенно рассказала, „так достоверно, как могла”, текст процесса до конца пестрит местами, свидетельствую­щими о несказанности ее видений.

Трибунал настаивал на принесении присяги. Она осталась при своем:

— Относительно моих отца и матери и всего того, что я сделала, когда была во Франции, охотно присягну. Но об откровениях, кото­рые были мне даны от Бога, я никогда не говорила никому, кроме одного короля; этих вещей я не открою, даже если мне отрубят голову, потому что я их получила через видения, или через мой тай­ный Совет... Через восемь дней я буду знать, должна ли я действи­тельно их открыть.

Судьи горячились и шумели, находившиеся в зале представители английской власти тоже начали подавать голос. Возможно, что она в эти минуты впервые сказала фразу, которую, по показанию Массье, она не раз повторила во время процесса:

— Дорогие отцы, не говорите все сразу...

Во всяком случае трибуналу оставалось выбирать: или вообще от­казаться от приведения к присяге, или принять присягу в урезанном виде. Кошон предложил ей присягнуть, что она будет отвечать прав­ду обо всем, что относится к вере.

Тогда „оная Жанна встала на колени, положив обе руки на треб­ник, и присягнула, что будет говорить правду на все вопросы, кото­рые ей будут ставить относительно веры, но вышеупомянутых от­кровений не скажет никому”.

На этом она будет стоять до конца: о том, КАК ОНА ВЕРУЕТ, она готова отвечать, но кроме того есть вещи, которых она не скажет ни­когда. И тот факт, что она с самого же начала заявила это в своей присяге, был судьям неприятен настолько, что они на этом месте в своем официальном латинском переводе прямо фальсифициро­вали первоначальный текст, лишь теперь ставший доступным благо­даря изысканиям о. Донкера.

Трибунал перешел к установлению личности.

— В моем краю меня звали Жаннеттой, Жанной с тех пор, как я пришла во Францию.

Есть ли у нее какие-либо прозвища? Весь христианский мир знал ее под именем „Девушка”; но она не захотела упомянуть его здесь, для того ли, чтобы их не дразнить, или потому, что в ее представле­нии это было не прозвище, а нечто иное.

— О моих прозвищах не знаю ничего...

Ей приказали сказать Отче Наш. Она ответила, обращаясь к Кошону:

— Скажу охотно, если вы меня исповедуете.

Тот заявил:

— Я вам предоставлю двух или трех людей из тех, кто здесь при­сутствует, чтобы вы прочитали им Отче Наш и Ave Maria.

Но Дочь Божия была согласна говорить Отче Наш при таинстве, которого так давно была лишена, но не в порядке судебного разби­рательства:

„Ответила, что не скажет иначе, как на исповеди”.

Впоследствии, на допросе 12 марта, она сказала:

„Я люблю говорить Отче Наш. И когда я отказывалась его читать, это было для того, чтобы владыка Бовезский меня исповедал”.

Разумеется, Кошон не дал ей таинства.

В заключение этого первого, уже слишком затянувшегося допро­са, от нее потребовали клятвы, что она не будет стараться бежать, — опять в полном согласии с инквизиционным правом. Она отказа­лась наотрез:

— Если я убегу, никто не будет вправе укорять меня тем, что я на­рушила свою клятву, потому что я не дала своего слова никому.

Перед тем как ее увели, она „пожаловалась, что ее держат в цепях и в оковах”. Ей ответили, что это именно для того, чтобы она не бе­жала.

— Верно, — сказала она, — что я хотела бежать и теперь еще хочу. Разве это не право всякого пленного?

Первое заседание суда прошло столь неблаголепно, что второе бы­ло назначено в другом помещении, поменьше, и были приняты меры к недопущению посторонних лиц. И чтобы не нести одному всю от­ветственность, Кошон предоставил на этот раз председательствовать одному из шести представителей Университета, самому видному из них — Бопэру.

Второй допрос — 22 февраля — начался их новой попыткой полу­чить безоговорочную присягу. Безуспешно:

— Я принесла ее вчера, вашу присягу, хватит с вас... Вы налагаете на меня слишком большую тяжесть!

И когда они продолжали настаивать:

— Может случиться, что вы спросите у меня такие вещи, о кото­рых я скажу вам правду, и другие вещи, о которых я вам не скажу. Если бы вы были хорошо осведомлены обо мне, вы должны были бы желать, чтобы я не была в ваших руках. Я не сделала ничего ина­че, как по откровению!

Ни одной минуты она не старается замазать основной вопрос про­цесса. Они собирались осудить ее именно за то, что она объявила се­бя посланной Богом без их разрешения; и она все время вдалблива­ет им, как ударами молотка: Да, действительно, я пришла по повеле­нию Божию, я получила откровения от Него!

Не добившись от нее присяги, кроме такой же, как накануне, они стали допрашивать ее о ее детстве. Так возник этот нежный, прони­занный светом рассказ о Домреми и о первых Голосах.

И тут же сразу они стали требовать от нее материальных уточне­ний о том, что и как она воспринимает; и тут же сразу оказалось, что таких уточнений она дать не в состоянии.

„Каким образом она (при первом видении) могла видеть свет, раз она говорит, что свет был со стороны?”

Она ничего не ответила и заговорила о другом:

— Мне думается, что этот Голос честен. И верю, что этот Голос был мне послан от Бога.

И в ответ на новый вопрос Бопэра:

— На этот раз вы от меня еще не получите, в каком виде являлся мне Голос!

После расспросов о встречах с Бодрикуром, о путешествии к королю, они заговорили об одном из главных пунктов обвине­ния: о мужской одежде, противоестественной и богомерзкой пе­чати.

Она все приняла на себя:

— Насчет одежды я не возлагаю ответственности ни на одного че­ловека.

И сразу сказала, „что ее Голоса повелели ей одеться мужчиной” (на этом месте судьи опять фальсифицировали латинский перевод, поставив вместо этого, что она стала „путаться” в своих заявлениях и „не дала ясного ответа”).

— Я неизбежно должна была сменить свою одежду на мужскую. И знаю, что мой Совет сказал мне хорошо.

Наконец, они подошли к Шинонской тайне.

Она сказала, что узнала Карла VII по указанию Голосов. Судьи, без сомнения, уже слышали об этой знаменитой истории и хотели знать прежде всего, каким образом она его узнала.

Не было ли при этом света?

— Пропустите это.

Не было ли ангела над головой короля?

У нее вырвалось:

— Пощадите меня... Пропустите это!

Ее продолжали допрашивать.

Тогда она сказала, что королю и некоторым другим „были явле­ния и дивные откровения”.

Какие?

— Этого я вам не скажу. Вы еще не получите на это ответа; по­шлите к королю, он вам скажет.

(Скажет, очевидно, не о том, что сам не был уверен в своем рож­дении, но о том, в каком образе ему явилась она, Девушка Жанна.)

Слышит ли она еще и теперь свои Голоса?

— Дня не проходит, чтоб я не слышала этого Голоса. И, правда, я в этом очень нуждаюсь...

Под конец, после четырех или пяти часов допроса, они поставили ей в вину, что она пыталась взять Париж в праздничный день. „Про­пустите это!” — сказала она.

23-го ее оставили в покое (если можно говорить о „покое” в ее тюрьме). Заседание 24-го опять началось боем за присягу.

— Позвольте мне сказать, — попросила она.

Перевожу протокол буквально: всякое опущение и всякое добав­ление может только ослабить его драматизм.

— Честное слово, вы можете спросить у меня такие вещи, кото­рых я вам не скажу.

Сказала также:

— Может случиться, что о многих вещах, о которых вы меня мо­жете спросить, я не скажу вам правду, особенно о том, что касается откровений. Потому что вы можете заставить меня сказать такую вещь, которой я поклялась не говорить. Так я стала бы клятвопреступницей, чего вы не должны бы желать.

И добавила:

— Я говорю вам: подумайте о том, что вы объявляете себя моим судьей, потому что вы принимаете на себя большую тяжесть и слиш­ком много налагаете на меня! Я думаю, достаточно того, что я два раза присягнула перед судом.

Кроме того, на вопрос, хочет ли она присягнуть, просто и безус­ловно ответила:

— Вы можете обойтись без этого, я довольно присягала два раза.

И добавила, что все духовенство Руана и Парижа не может ее осу­дить, если не имеет на это права.

Сказала также, что о своем приходе во Францию охотно скажет правду, но не обо всем; и что и через восемь дней всего не скажет.

Мы, епископ, сказали ей, чтобы она спросила совета у асессоров о том, должна ли она присягнуть, или нет. На это она ответила, что охотно скажет правду о своем приходе, но не более; и чтоб ей об этом больше не говорили.

Мы сказали ей тогда, что она станет подозрительной, если не за­хочет присягнуть, что скажет правду. Ответила, как ранее. Опять мы предложили ей присягнуть точно и безусловно.

— Охотно скажу то, что знаю, но не все.

Ей хотелось жить и она, в общем, надеялась, что каким-то чудом выйдет из их рук, — это стало особенно ясно в последующие дни. Но моментами она уже теперь понимала все с совершенной ясно­стью. Она вдруг сказала им:

— Мне здесь нечего делать. Я пришла от Бога. Отошлите меня к Богу, от Которого я пришла.

Они делали для этого, действительно, все возможное:

„Обязуемая и убеждаемая присягнуть, под страхом быть признан­ной виновной в выдвинутых против нее обвинениях, ответила: Оставьте это!

Наконец, мы потребовали от нее присяги и еще раз убеждали ее говорить правду о том, что относится к процессу, говоря ей, что, от­казываясь таким образом, она подвергает себя большой опасности. Тогда она сказала:

— Я готова присягнуть, что буду говорить то, что знаю и что отно­сится к процессу, но не все, что знаю”.

Эта формула давала ей возможность в дальнейшем отводить, как не относящиеся к делу, те вопросы, на которые она не имела права или не была в состоянии ответить.

„Так она и присягнула”.

Кошон опять передал председательствование Бопэру. На его воп­рос она ответила, что не ела со вчерашнего полудня.

Они хотели знать, продолжает ли она и теперь еще слышать советы нездешнего мира. Она дала им полное удовлетворение:

— Я слышала Голос и вчера, и сегодня. Три раза я слышала его вчера: первый раз утром, второй в час вечерни и третий раз, когда звонили к Ave Maria... Я слышу его много чаще, чем об этом говорю.

Они хотели подробностей:

— Я спала, и Голос меня разбудил... Нет, он разбудил меня, не прикасаясь ко мне... Я поблагодарила его, но я сидела в постели (скованная, как всегда, и поэтому она не могла встать на колени), я сложила руки. И после этого я попросила совета, что мне отвечать на суде. И Голос мне сказал, чтоб я отвечала смело. Я попросила, чтобы Голос попросил для меня совета у Господа, и Голос сказал мне, чтоб я отвечала смело и что Бог меня укрепит.

Сказал ли ей Голос что-нибудь прежде, чем она помолилась?

— Голос мне что-то говорил, но я не все поняла. А когда я пробу­дилась, Голос мне сказал, чтоб смело я отвечала.

Случалось ли, что Голос менял свои указания?

— Ни разу я не нашла у него хоть бы двух противоречивых слов. Сегодня ночью я слышала, как он мне сказал, чтобы я отвечала смело.

И обращаясь к Кошону, сказала:

— Вы говорите, что вы — мой судья; будьте осторожны, потому что я действительно послана Богом и вы подвергаете себя большой опасности.

Запретил ли ей Голос отвечать на некоторые вопросы?

— На это я вам не отвечу. И я получила некоторые откровения, ка­сающиеся моего короля, которых я вам не скажу.

Они настаивали.

— Я не знаю, что я должна вам сказать... Дайте мне две недели сроку, и я вам отвечу на это... А если Голос мне запретил, — что вы тогда скажете?.. Будьте уверены, что не люди запретили мне.

Прошлой ночью, дал ли ей Голос совет о том, что она должна от­вечать?

— Если Голос мне это открыл, я этого не поняла как следует... Я не знаю, должна ли я отвечать или нет, пока мне это не будет от­крыто. Я верю твердо, что этот Голос приходит от Бога и по Его по­велению, — так же твердо, как я верю в христианскую веру и в то, что Господь искупил нас от адских мучений.

Эта „дерзновенная уверенность” в общении с Богом станет одним из главных пунктов выдвигаемого против нее обвинения. Между тем, иначе это вообще не бывает: „Все, что я могу сказать, — гово­рит, например, об этом состоянии св. Тереза Авильская, — это то, что душа видит себя соединенной с Богом и в ней остается такая уверен­ность в этой милости, что в ней не может возникнуть об этом ни ма­лейшего сомнения”. „Объяснить” эту уверенность Тереза никогда не могла даже своему духовнику.

„— Каким же образом, — спросил я батюшку отца Серафима, — узнать мне, что я нахожусь в благодати Духа Святого? — рассказы­вает Мотовилов.

— Это, ваше Боголюбие, очень просто: — отвечал он мне, — поэтому-то и Господь говорит: „вся проста суть обретающим разум”... находясь в этом разуме, и апостолы всегда видели, пребывает ли Дух Божий на них или нет, и, проникнувшись им и видя сопребывание с ними Духа Божия, утвердительно говорили, что дело их свято и вполне угодно Богу. Этим и объясняется, почему они в посланиях своих писали: „изволися Духу Святому и нам” и только на этих основаниях и предлагали свои послания, как истину непреложную, на пользу всем верным, — так святые апостолы ощутительно сознавали в себе присутствие Духа Божияго...

— Надобно, - сказал я, — чтобы я понял это хорошенько!..

Тогда о. Серафим взял меня весьма крепко за плечи и сказал мне:

— Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою”.

И Мотовилов увидал на нем то сияние несотворенного света, кото­рое в Шиноне Карл VII видел на Жанне, а сам ощутил „такую тишину и мир в душе, что никакими словами не выразить”, и „необыкновен­ную радость во всем своем сердце”, — ту сияющую радость, которую в Лошском замке Бастард Орлеанский видел на лице Жанны.

Вы сами теперь в полноте Духа Божияго, иначе вам нельзя бы­ло бы меня таким видеть, — продолжал преп. Серафим. — Вера на­ша состоит „не в убедительных человеческия мудрости словесех, но в явлениях духа и силы”. Вот в этом-то состоянии мы теперь с вами и находимся... Ну, уж теперь нечего более, кажется, спрашивать, ва­ше Боголюбие, каким образом бывают люди в благодати Духа Свя­того!”

— Этот Голос — от Бога, — продолжала Жанна. — И мне кажется, что я не вполне говорю вам все, что знаю; и я больше боюсь прови­ниться перед ними, сказав что-нибудь, что не понравится Голосам, чем боюсь отвечать вам... А насчет вашего вопроса - я прошу вас дать мне отсрочку.

Думая, что они поймали ее, они спросили, запрещает ли Бог гово­рить правду.

— Мои Голоса велели мне сказать некоторые вещи королю, а не вам. Еще сегодня ночью Голос сказал мне много вещей для блага короля. Мне хотелось бы, чтобы король узнал это сейчас же, хоть бы мне пришлось зато (как говорится) не пить вина до самой Пасхи: у него стало бы намного веселее на душе...

Опять они попытались поймать ее „словесами человеческой муд­рости”: разве она не может упросить Голоса, чтобы они это открыли ее королю?

— Не знаю, сделали бы они это, - это в воле Господней, как Ему угодно... Он, конечно, может открыть это моему королю — как бы я была этому рада!..

Но почему ее король не слышит больше откровений так, как он их слышал, когда она была с ним? Вопрос коснулся того, что, может быть, больше всего наболело у нее на душе: как мог ее король пере­стать слушать „советы”, которые Бог „вкладывал ей в сердце”?

— Я не знаю, — ответила она, — может быть, так угодно Господу... Без помощи Божией я не могла бы сделать ничего.

Обещали ли ей Голоса, что она убежит из тюрьмы?

— Я и это должна вам говорить?

Видит ли она что-нибудь, кроме света?

— Всего я вам не скажу; на это мне нет разрешения и моя присяга к этому не относится; и я не обязана вам отвечать.

Она попросила дать ей в письменной форме вопросы, на которые она не ответила. И добавила:

— Есть у маленьких детей такая пословица: за высказыванье прав­ды иной раз и вешают...

Тем временем Бопэр сообразил, что эта девушка, уверенная в том, что она послана Богом, наверное, заслуживает осуждения за гордыню: нужно только, соответствующей постановкой вопросов, заставить ее высказаться на эту тему. Он спросил в лоб:

„Находитесь ли вы в благодати Божией?”

Давно потерявшие священный трепет перед божественным, они требовали от нее диссертации, в которой она не могла не запутаться: скажет да — гордыня; а скажет, что не знает, так как же тогда она может утверждать с полной уверенностью, что ее Голоса — от Бога? И согласно показаниям 1455 г., в зале суда произошло движение: один из асессоров, Жан Лефевр, осмелился заметить, что нельзя ста­вить неграмотной девушке такие вопросы, на которые способен от­ветить не всякий богослов. Но Кошон, не слушая его, сам повторил вопрос Бопэра:

— Жанна, находитесь ли вы в благодати Божией?

— Если я не в ней — Бог да приведет меня в нее! Если я в ней — Бог да сохранит меня в ней!

Получив вместо диссертации нечто совсем иное, многие из этих ученых богословов начинали находить, что „своими ответами она творила чудеса” (но они подождали конца Столетней войны, чтобы сказать это громко).

— Я была бы самым несчастным существом на свете, — продол­жала она, — если бы знала, что не имею благодати Божией... Я ду­маю, мои Голоса не приходили бы больше ко мне, если бы я была в грехе.

Бопэр атаковал с другой стороны: Голоса, пославшие ее на по­мощь королю Франции, — не учили ли они ее ненавидеть его полити­ческих врагов?

— В Домреми я знала только одного бургиньона...

По собственным словам Жерардена д’Эпиналь, она в Домреми не только совершенно мирно беседовала с ним, хотя не скрывала сво­его неодобрения его политическим взглядам, — она даже крестила его сына и впоследствии была очень рада встретить его опять в Шалоне; но сейчас, глядя на окружающие ее постные лица, ей захотелось показать сверкание стали этим „торжественным отцам”, залившим страну кровью под предлогом „конечного замирения королевств Французского и Английского”:

— Мне хотелось бы, чтоб с него сняли голову, если бы Бог поз­волил! *

Она стала грозной:

— С бургиньонами случится беда, если они не сделают того, что должны, — я это знаю через мои Голоса!

И она выправила нарочито неправильно поставленный вопрос, пе­речеркнула минус на плюс, сказала, что ее интересовало не „против”, а „за”:

„Было ли у нее намерение угнетать бургиньонов?”

— У меня была большая любовь и большое желание, чтобы мой король получил свое королевство.

Когда она была маленькой, было ли ей откровение о том, что англичане придут во Францию?

— Да они уже были во Франции, когда Голоса начали меня посе­щать!

И опять она долго говорила им о своем детстве, о хороводах у „дерева Дам”, в которых трибунал искал способа связать ее видения с языческими суевериями.

Перед тем как отправить ее назад к сторожившим ее „годдэмам”, они потребовали, чтобы она переоделась в женское платье. „Если хотите меня выпустить, дайте мне его, я его надену и уйду. А иначе — нет. Удовольствуюсь этой одеждой, раз Богу угодно, чтоб я ее носила!”

 

*

* *

 

 

После перерыва в два дня четвертый допрос, 27 февраля, опять на­чался неизбежным требованием присяги.

Охотно присягну, что буду говорить правду о том, что относит­ся к процессу, но не обо всем, что знаю... Мне кажется, вы должны этим удовольствоваться, я уже достаточно присягала.

Бопэр, председательствовавший и на этот раз, не стал больше на­стаивать. Он вдруг оказался удивительно внимательным и спросил се, как она себя чувствует.

— Вы же видите, как я себя чувствую: так хорошо, как только могу.

Показала ли она ему запястья своих рук, растертые цепями, в про­токоле не сказано.

Он поинтересовался еще, постится ли она недавно наступившим постом (можно себе представить, как ее кормили):

— Да, действительно, я все время постилась!

Слышала ли она опять Голос?

— Да, действительно, много раз!

Между строками ими же составленного протокола чувствуется тревога: слышала ли она Голос и на самом предыдущем заседании? (Как заявил на процессе Реабилитации Уппвилль, „многие, судя по ее ответам, приходили к мысли, что она получает духовную помощь”.)

Сначала она не захотела ответить — „это не относится к вашему процессу”, - а потом сказала: „Да... но я плохо его понимала и, по­ка не вернулась в свою камеру, не разобрала ничего такого, что могла бы вам сказать. Там Голос мне сказал, чтоб я отвечала вам смело”.

„И сказала, — продолжается протокол, — что она просила совета у этого Голоса по вопросам, которые мы ей ставим... Опрошенная о том, что Голос сказал ей в последний раз, ответила, что она просила у него совета по некоторым пунктам наших допросов... и что по некоторым она получила совет, а по другим, о которых она может быть допрошена, она не ответит, не получив разрешения”.

— Об откровениях, касающихся короля Франции, не буду гово­рить без разрешения моего Голоса. Если бы я стала отвечать вам без разрешения, может случиться, что Голоса не будут мне порукой. А когда мне будет разрешение от Господа, я не буду бояться отвечать, потому что у меня будет верная порука.

В первый раз она назвала им своих небесных руководителей, Св. Екатерину и Св. Маргариту, и архангела Михаила, явившегося пер­вым. „Вот уже лет семь, как они взяли меня под свое руководство... Господь разрешил мне это сказать. А если вы сомневаетесь, пошлите в Пуатье, где меня уже опрашивали раньше”.

Одинакового ли сукна одежда у Св. Екатерины и у Св. Маргариты?

— Сейчас я ничего больше вам об этом не скажу; и мне нет разре­шения вам это открыть. А если вы мне не верите, поезжайте в Пуатье!

Говорят ли ее святые обе сразу или поочередно?

— Мне нет разрешения вам это сказать; но я каждый день получаю совет от обеих.

Как знает она, что это они? „Я знаю, что это они, и отличаю одну от другой. Я отличаю их по привету, с которым они ко мне обраща­ются. Я узнаю их также потому, что они называют мне свои имена...

— Я видела их глазами своего тела, так же хорошо, как я вижу вас.

Это восприятие не только духом, но и телесными чувствами (вос­приятие абсолютно ясное, при невозможности точно описать виден­ное), шло вразрез со всеми представлениями современного богосло­вия.

Давно ли она услыхала в первый раз голос архангела?

— Я вам говорю не о голосе Святого Михаила; я вам говорю о ве­ликом утешении.

Что архангел сказал ей в первый раз?

— Сегодня вы не получите ответа. Но Голоса говорят мне, чтоб я отвечала смело.

И она еще раз потребовала, чтоб они снеслись с арманьякским ду­ховенством:

— Я очень хотела бы, чтобы вы получили копию книги, которая в Пуатье, — если только это угодно Богу.

Запретили ли ей Голоса говорить без их разрешения?

— Опять я вам не отвечу. О том, что мне разрешено, я буду от­вечать охотно. А если они мне запретили, я этого как следует не поняла.

Трибунал забрасывал ее вопросами.

— Я уже довольно вам говорила, что это Святая Екатерина и Свя­тая Маргарита. Верьте мне, если хотите!

Как же она различает, по каким вопросам она может отвечать, а по каким нет?

— По некоторым вопросам я просила разрешения и получила его, по некоторым... Я предпочла бы быть привязанной к лошадям и чет­вертованной, чем прийти во Францию без повеления Божия.

Они переменили тему, перешли к вопросу об одежде.

— Одежда — это пустяк, вообще ничего. Но когда я оделась муж­чиной, я не спрашивала совета ни у одного человека на свете, и не Ро­берт де Бодрикур велел мне одеться мужчиной. Я не переоделась в эту одежду, я не сделала вообще ничего иначе, как по повелению Го­спода и ангелов Его. Все, что я сделала, я сделала по повелению Го­сподню. И если бы Господь велел мне надеть другую одежду, я бы ее надела, раз это было бы по повелению Божию!.. Все, что я сделала по повелению Господню, я думаю, я сделала хорошо, и верю, что Го­сподь будет мне порукой и помощью.

Она думает, что, одевшись мужчиной, она тоже поступила хоро­шо? — переспросили они.

— Я не сделала этого без повеления Божия. Из всего, что я сдела­ла, я не сделала ничего без повеления Божия!

Был ли свет, когда Голос пришел к ней в первый раз?

— Было много света, со всех сторон, как и следует!

И, обращаясь к вопрошавшему Бопэру, заметила:

— Свет бывает не только для вас одного!

Теперь они стали доискиваться основного: доказательства ее при­звания, которое она дала королю. Еще раз — каким образом она узнала Карла VII?

— Был ли над головой короля ангел?

— Божия Матерь мне свидетельница — если он и был, я об этом ни­чего не знаю, я его не видела!

Был ли при этом свет?

— Там было более трехсот военных и пятьдесят факелов, не считая духовного света! И редко откровения мне даются без света!

Она явно смеется над их стараниями найти ангела и свет не там, где нужно.

Почему король поверил ее словам?

Ему были даны верные знаки. И он это также узнал через сво­их клириков.

Были ли откровения в Шиноне и в Пуатье?

Был знак, относящийся к его делам, и это, вместе с мнением тклириков, нашедших что во всем этом не было ничего, кроме доб­ра, дало ему веру.

Она сказала, что были и духовный свет, и разные знаки, и знак, относящийся к делам короля, но трибунал знал теперь столько же, сколько и раньше.

Тогда они стали ее допрашивать о ее мече и знамени, о происхож­дении и смысле всей этой символики.

Что означало изображение Христа Вседержителя на знамени?

— Я уже достаточно вам говорила, что не сделала ничего иначе, как по повелению Божию!

Молилась ли она о том, чтобы ее мечу была удача?

— Следует знать, что мне хотелось, чтоб мое оружие было как можно счастливее!

Давала ли она благословлять свои меч?

— Нет, не помню, чтоб давала.

Клала ли она свой меч на алтарь?

— Нет, не помню, чтоб клала. И для того, чтоб ему была удача, не клала.

Какой меч у нее был под конец?

— От Ланьи до Компьени у меня был меч, взятый у одного бургиньона. Это был хороший боевой меч, им можно было здорово лупить.

Допросы производились теперь через день. 1 марта она заявила на очередные требования присяги:

— Я знаю немало вещей, которые не относятся к процессу, и гово­рить их нет надобности... О том, что я знаю из относящегося к про­цессу, охотно скажу вам правду, — скажу столько же, как если бы была перед папой Римским!

Они в этих словах уловили оттенок непочтительности к Апостоль­скому Престолу и повели бой по этой линии, спросив, которого из пап она признает.

Она была так далека от этих дел, что переспросила:

— Разве их двое?

Тогда они извлекли, Бог весть как попавшую к ним, ее переписку с графом д’Арманьяком, ее вежливый ответ на его просьбу рассеять его канонические сомнения. Как мы знаем, она ему тогда написала, что ответит в свое время: теперь выходило, что она бралась судить о вещах, которые в их официальной церковности уже считались со­вершенно решенными, а по совести были как бы совсем неразреши­мыми.

— Я ответила ему, что дам ему ответ, когда буду в Париже, или в другом месте, в покое. Я садилась на коня, когда дала ему ответ...

Что она в спешке пообещала ответить и в конечном итоге не отве­тила ничего, — это обстоятельство не интересовало их, собиравшихся в скором времени отбыть на Базельский собор. Интересовало их самая возможность обращения верующих к ней — к Девушке с большой буквы — за советом по вопросу совести, запутанному, старания­ми клира, настолько, что распутать его вполне канонически не было вообще никакой возможности, по признанию всех честных людей. „Причина всей схизмы — деньги”, — писал Жерсон. А для того, чтобы люди, чувствовавшие, что „деньги — причина всего”, не бежали за со­ветом к Жанне д’Арк, Жанну д’Арк нужно было сжечь, тем более что за это тоже платились хорошие деньги. Страшное обвинение в том, что она вопросы высшей церковной дисциплины подчиняет своим личным откровениям, не исчезнет больше из зала суда.

Трибунал ее прижимал, огласил текст ее письма.

— Мне кажется, я дала этот ответ отчасти, а не целиком… Я не зна­ла, что ответить, потому что он меня просил дать ему знать, кого он должен слушаться, чтобы угодить Богу. А я сама, я считаю и верю, что нужно слушаться папы, который в Риме... Его гонцу я сказала вещи, которые в письме не стоят, а о том, кого он должен слушать­ся, чтобы угодить Богу, ответила, что этого я не знаю. А зато велела передать ему многое, что не написано в письме.

Зачем же она ему обещала дать ответ?

— Тот ответ (который она дала ему потом) касался совсем дру­гих вопросов... О трех папах я ему никогда не написала, — заявляю под своей присягой, что об этом я ему не написала никогда!

Она ясно почувствовала запах готовящегося костра и, по-видимому, очень испугалась. Когда ей поставили новый вопрос — „ставила ли она на своих письмах имена Иисус — Мария с крестом”, — у нее, по-видимому, мелькнула мысль оставить лазейку на случай появле­ния слишком опасных документов, сохранить за собой возможность отказаться от их содержания:

„Жанна ответила, что ставила на некоторых письмах, а иногда не ставила; иногда ставила крест, чтобы тот, кому она писала, не делал того, что она писала”.

Следует ли понимать это в том смысле, что предупреждением ад­ресату было наличие одного только креста, без имен „Иисус Мария”, которые стоят в заголовке всех ее основных писем? Вернее всего, она попыталась тут сказать какую-то неправду; но была она к этому до такой степени неспособна, что исследователи до сих пор ломают себе голову над тем, что, собственно, она хотела сказать.

От ее писем трибунал перешел к ее кольцам, носившим те же име­на „Иисус Мария”.

— Вы, вы держите у себя одно из моих колец: верните мне его!

И вспомнила, „что у бургиньонов осталось другое ее кольцо” — подаренное ей одним из ее братьев. „И попросила, если оно у нас, чтоб мы его пожертвовали в церковь”.

Какую силу она приписывала этим кольцам, что с ними делала?

— Никогда я решительного никого не исцеляла этими кольцами,

Ее стали допрашивать о ее первом письме англичанам.

Вдруг она сказала им:

— Прежде чем пройдет семь лет, англичане потеряют во Франции залог больший, чем Орлеан. Они потеряют во Франции все. У них бу­дет такая потеря, какой у них еще никогда не было во Франции. И это будет через большую победу, которую Бог пошлет французам.

— Я это знаю через откровение, которое было мне дано, и это слу­чится прежде, чем пройдет семь лет. И мне было очень грустно, что это еще так долго! Я это знаю по откровению, так же хорошо, как то, что вы здесь передо мною.

Указание „прежде чем пройдет семь лет” показалось им недоста­точно точным (Париж был освобожден через пять лет с небольшим). Они стали от нее добиваться более ясных сроков. Но ничего внятно­го она им об этом больше не сказала:

— Этого вы сейчас не узнаете... Как бы мне хотелось, чтоб это бы­ло уже до дня Святого Иоанна!

Не говорила ли она своему тюремщику, Джону Грею, что-то о Святом Мартине Зимнем? — настаивали они. „Ответила, что и до Свя­того Мартина Зимнего могут произойти всякие вещи; и может слу­читься, что во прах будут повержены англичане”.

Только „может случиться”. Эти выдавленные из нее ответы зву­чат совсем по-другому, чем сверкающие, отчеканенные фразы, ска­занные ею внезапно, без всякого приглашения. И она не грустила бы, что „это еще так долго”, если бы в самом деле верила, что это произойдет „до Мартина Зимнего”.

Вернувшись к своему первоначальному стилю, она прекратила этот разговор:

— Я вам уже сказала это. Я это знаю от Святой Екатерины и от Святой Маргариты.

И опять повторила на их новый вопрос:

— Дня не проходит, чтоб я их не слышала!

Речь пошла о подробностях ее видений. Они прервали ее рассказ мерзостным вопросом:

Как знает она, мужчина ей является или женщина?

— Очень хорошо это знаю и узнаю их по голосу, и они мне это ска­зали; и не знаю ничего иначе, как по откровению и по повелению Божию.

Они продолжали стараться превратить ангелов и святых небесной Церкви в чертей:

Не было ли „чего-то” между их волосами и венцами?

— Ничего не было!

С настойчивостью изумительной они тянули ее из мира первообра­зов в палату мер и весов:

Есть ли у ее святых волосы? — Знайте, что есть! — Длинные? — Не знаю! — Как они могут говорить, если у них нет телесных членов? — Это — как Богу угодно!

И дальше — опять та же мерзость: не был ли Святой Михаил го­лым?

— Вы думаете — Господу не во что его одеть?

Говорили ли к ней Святая Екатерина и Святая Маргарита у дерева Фей?

— Не помню, чтоб говорили.

Говорили ли у ключа?

— Да, я их там слышала. Но не помню, что они мне там сказали.

Говорит ли Святая Маргарита по-английски?

— Зачем бы она говорила по-английски, раз она не за англичан?

Опять они вернулись к способности предвидения, которое как будто было у этой девушки. Не обещали ли ей еще чего-нибудь ее Голоса?

— Они ничего не обещают мне без разрешения от Господа.

Судьи продолжали допытываться.

— Это не относится к процессу...

И наконец:

— Есть еще некоторые обещания, но я их вам не скажу, это не от­носится к процессу. Прежде чем пройдет три месяца, я вам эти обе­щания скажу.

Они что-то почувствовали и спросили, думает ли она, что будет освобождена через три месяца.

— Это не относится к вашему процессу. Впрочем, я не знаю, когда буду освобождена... Может случиться, что те, кто хочет убрать меня с этого света, уйдут раньше меня...

Будет ли она освобождена? — настаивал трибунал.

— Спросите меня через три месяца: тогда я вам отвечу.

„И попросила, чтобы присутствующие сказали, под присягой, от­носится ли это к процессу”.

Трибунал ответил утвердительно.

— Но я ведь всегда вам говорила, что всего вы не узнаете... Дол­жен же настать день, когда я буду освобождена! Но я хочу иметь раз­решение вам это сказать. Вот почему я прошу у вас отсрочки.

Она явно ждала чего-то, что должно было произойти через три месяца. В этот момент, когда Бастард Орлеанский был в Лувье и по­сылал разведчиков к самым стенам Руана, она еще цеплялась за на­дежду, что освобождение будет именно таким. Голоса, как это видно из ее позднейших ответов, совершенно точно обещали ей нечто иное, чего она еще не хотела понять.

Через три месяца, ровно через 90 дней, она освободилась через пламя костра. И, войдя в Царствие Небесное, она и на земле остается с нами до скончания века. То, что ей было дано сказать, верно бук­вально: ее судьи изгладились с земли, а ее, сожженную заживо, нико­му не удается никогда „убрать с этого света”.

„Запрещают ли ей святые говорить правду?”

— Вы хотите, чтобы я вам сказала то, что касается короля Фран­ции? Вообще меня здесь спрашивают о многом, что не относится к процессу...

— Я знаю точно, - продолжала она, — что мой король получит ко­ролевство Французское, — знаю так же точно, как то, что вы здесь передо мною и меня судите. Я бы умерла, если бы не откровение, которое утешает меня каждый день!

Они ее перебили вопросом: что она сделала со своей мандрагорой?

Этот магический корень, как известно, мог давать способность предвидения.

— Не было у меня никогда никакой мандрагоры!

Они вернулись к видениям и опять начали ловить ее на гордыне.

— Бывала ли я в смертельном грехе, я не знаю; мне кажется, что таких греховных дел я не делала... Да не будет никогда угодно Богу, чтобы я когда-либо была в смертельном грехе, и да не будет Ему угодно никогда, чтобы я совершила уже, или совершила бы еще, такие дела, которые легли бы, на мою душу!

Трибунал стал добиваться Шинонской тайны.

— Я вам уже говорила, что не скажу вам того, что касается ко­роля.

В чем заключался знак?

— Я вам всегда отвечала, что этого вы из меня не вытянете!.. Того, что я обещала держать в тайне, я вам не скажу. Я это обещала в таком месте, что не могу этого сказать, не нарушив клятвы.

Кому она что обещала?

— Святой Екатерине и Святой Маргарите. Они от меня этого не требовали, я сама их попросила принять мой обет. Слишком много людей спрашивали бы меня, если бы я этого не обещала.

(Мне кажется, ясно, что тут, говоря о „знаке”, она говорит уже не о тайне короля, а о своей собственной тайне: она сама, по соб­ственной воле, дала обет никогда не говорить об этом своем про­славлении.)

„Когда она дала свой знак королю, видела она над его головой корону?”

— Я этого не могу вам сказать, не нарушив клятвы.

Это — первое упоминание о „короне”. Его можно понять, как оче­редную попытку судей выяснить, наощупь, каким образом она узна­ла Карла VII; тогда можно предположить, что они, действительно, сами подсказали ей аллегорию, которую она потом развила, о том, что „ангел” принес „корону”, т. е. обещание коронации. Но можно также предположить, что через своих информаторов, которые, по-видимому, были у них очень высоко в арманьякском лагере (или, может быть, от нее самой через провокацию Луазелера), судьи — с такой настойчивостью искавшие с самого начала явле­ния света и ангела — имели некоторые указания о действительном видении Карла VII.

Откуда взялась та корона, которой Карл VII венчался в Реймсе?

— Кажется, король удовольствовался той, которая оказалась в Реймсе... Но потом ему принесли другую, гораздо более роскошную.

Он не хотел терять времени... А если бы он подождал, он короно­вался бы другой короной, в тысячу раз более драгоценной.

На простую вещественную тему она как будто начала отвечать простыми вещественными подробностями: в момент коронации официальная драгоценная корона, действительно, не могла быть использована, потому что вместе со всеми королевскими регалия­ми находилась еще в руках англичан в Сен-Дени и только позже пе­решла в руки Карла VII. Но по мере того как она говорит, из-под вещественных подробностей как будто все больше выступает алле­гория — или еще нечто иное.

Видела ли она эту другую корону?

Она попыталась уйти от этой темы:

— Я ничего не могу сказать, не преступив клятвы... Но если я и не видела сама той короны, я слышала, что она до такой степени дра­гоценна и роскошна.

Склонен думать, что она говорит тут о явлении мистической ко­роны, которую она видела вместе с Карлом VII, и в то же время о том, что должно быть, когда исполнится „обещание, принесенное ан­гелом”, и король окончательно получит свою корону, т. е. „полностью получит все свое королевство”. Как бы то ни было, трибунал крепко вцепился в ту „другую” корону и уже до самого конца не даст ей с этим покоя.

3 марта (опять через день) они вновь стали добиваться внешних подробностей ее видений. „Так как она сказала, что у архангела Ми­хаила имеются крылья (когда она это говорила, из протоколов не видно) и так как она ничего не говорила о туловищах и членах Свя­той Екатерины и Святой Маргариты, ее спросили, что она под этим подразумевает”.

— Я вам сказала все, что знаю, и больше ничего об этом отвечать вам не буду. Я видела их так же хорошо, как знаю, что они — святые Царствия Небесного.

Видит ли она что-либо, кроме ликов?

— Я вам сказала все, что знаю об этом...

И тут же повторила, что всего она им не откроет:

— Я предпочла бы, чтобы вы велели отрубить мне голову, чем ска­зать вам все, что я знаю... Я видела их своими глазами и верю, что это они, так же твердо, как в то, что Бог есть. Сейчас вы больше ни­чего не получите, кроме того, что я вам уже ответила. А то, что относится к процессу, охотно расскажу.

Опять они стали допрашивать ее, думает ли она, что освободится из плена.

— Это не касается вашего процесса. Хотите вы, чтобы я говорила против самой себя?

Нет ли у нее на этот счет обещания от Голосов?

— Это не касается вашего процесса. Я в этом полагаюсь на волю Господню, Он сделает так, как Ему угодно.

Трибунал настаивал.

— Если бы все вас касалось, я и сказала бы вам все... Честное сло­во, я не знаю ни дня, ни часа. Пусть будет так, как Богу угодно.

И наконец:

— Да, действительно, они мне сказали, что я буду освобождена, — но я не знаю ни дня, ни часа... И еще, чтоб я смелой была перед вами, с бодрым лицом!

Речь пошла о мужской одежде. Она устало отвечала на вопросы, касавшиеся целого ряда материальных подробностей:

— Я вам об этом уже ответила... Не помню... Не помню... Это не относится к вашему процессу...

Не думает ли она, что совершила смертный грех, одевшись муж­чиной?

— Я лучше делаю тем, что слушаюсь моего Верховного Государя, т. е. Бога, и Ему служу!

Они стали по всем направлениям разыскивать дьявольские ухищ­рения. Не заказывали ли другие военачальники флюгера наподобие ее? Не приносили ли эти флюгера удачу? Она ответила, что поступа­ла очень просто, без всяких таких ухищрений:

— Я порой говорила нашим: Смело идите среди англичан — и шла сама.

Говорила ли она им, что у них будет удача?

— Я им говорила то, что уже произошло и еще произойдет.

Каким образом, под Шато-Тьерри, ловили бабочек ее знаменем?

— Никогда этого не было и никогда это не говорилось на нашей стороне; а придумали это те, кто на этой стороне.

Что было в Реймсе с перчатками (которые король, по обычаю, раздавал после коронации)?

— Один дворянин потерял перчатки, но я никогда не говорила, что найду их.

Вместе с этим вздором она должна была теперь отвечать за лю­бовь, которой ее окружал народ, за то, что люди насильно целовали ей руки, делали ее изображения.

— Многие женщины прикасались к моим рукам и кольцам; а что они при этом думали — не знаю.

Служили ли за нее молебны и обедни?

— Ничего об этом не знаю; а если служили, то делали это не по моему распоряжению; и если за меня молились, мне кажется, в этом нет ничего плохого.

Верят ли сторонники ее короля, что она послана Богом?

— Не знаю, верят ли они в это, и полагаюсь на их сердце... Но если они и не верят, я все-таки послана Богом!

Хорошо ли в это верить?

— Если они верят, что я послана Богом, они не обманываются.

Страница за страницей, в ответ на их расспросы, записывалась для грядущих родов истории этой жизни, — встреча с братом Ришарам в Труа, трагикомедия с Катериной Ла Рошельской, ожидание плена, Боревуарская драма (которую они старались теперь истолковать как попытку самоубийства).

Причащалась ли она в мужской одежде?

— Да; но не помню, чтоб когда-либо причащалась вооруженной.

Долго и подробно расспрашивали об ущербе, который она нанесла епископу Сенлисскому, взяв себе его кобылу, после того как он бе­жал при наступлении короля.

— Кобыла была куплена за 200 салютов; получил ли он их, я не знаю, но он был об этом извещен и деньги были выплачены. И я ему написала, что он может получить ее (кобылу) назад, если хочет, и что я ее не хочу, она никуда не годилась в походе.

Как объясняет она неудачу под Лa Шарите?

— Кто вам сказал, что я по откровению должна была войти в го­род?

Еще раз они вернулись к Боревуару. „Не говорила ли она, что предпочитает умереть, чем быть в руках англичан?”

„Ответила, что она предпочла бы предать душу Богу, чем быть в руках англичан”.

Не хулила ли она святых, когда разбилась при попытке бежать и была схвачена?

— Никогда не хулила ни одного святого и не имею привычки ру­гаться.

 

 

*

* *

 

 

В результате шести бесконечных допросов трибунал нащупал ме­ста, на которых мог быть построен обвинительный акт. Для обработ­ки полученного материала теперь была выделена особая комиссия. Пока она занималась уточнением вопросов, на которых в дальней­шем должно было быть сосредоточено внимание, Девушке дали пе­редышку в шесть дней. И затем изменили тактику. Открытые заседа­ния со множеством участников не давали достаточной сосредоточен­ности и, может быть, оставляли не совсем благоприятное впечатле­ние. Отныне допросы производились в самой тюрьме, с малым коли­чеством специально приглашенных асессоров: 5—6 человек, сменяв­ших друг друга. В то же время Кошон, ввиду своей загруженности другими делами, поручил Ла Фонтэну, в случае надобности, замещать его в этом деле.

10 марта состоялся первый допрос по новой системе, означавшей для Девушки главным образом то, что ее никогда больше не выво­дили из камеры и никогда не снимали с нее цепей.

Опять требование безоговорочной присяги.

— Обещаю вам, что буду говорить правду о том, что касается вашего процесса; и чем больше вы будете принуждать меня к присяге, тем позже я ее вам скажу.

Отвечая на вопросы Ла Фонтэна, она вкратце рассказала, как была взята в плен и как „знала” заранее, что это должно быть. Они теперь попытались уличить ее в алчности. Уже раньше она им сказала, что „у ее братьев осталось ее имущество, лошади, кажется, мечи и дру­гое добро, на 12.000, если не больше”. Теперь ей пришлось разъяс­нять им бесспорную истину, что без лошадей, оружия и казны она не могла быть на войне.

Ла Фонтэн перешел к более серьезным вопросам. В чем заключал­ся знак королю?

— Он прекрасен, его можно чтить и в него можно верить. Он — хо­роший и самый драгоценный, какой только может быть.

Но почему она не хочет открыть свой знак, когда сама она хотела доказательств от Катерины Ла Рошельской?

— Если бы знак Катерины был показан так же ясно перед видны­ми церковными и другими людьми, архиепископами и епископами, то есть перед архиепископом Реймским и другими, — там были Шарль Бурбонский, Ла Тремуй, герцог д’Аленсон и другие рыцари, которые видели и слышали это так же хорошо, как я вижу тех, кто со мной говорит сейчас, — если бы ее знак был показан так же, как мой, я бы о нем не спрашивала...

Продолжает ли существовать этот знак?

— Знайте это: он продлится тысячу лет и больше!

„И добавила: он теперь в сокровищнице короля”.

За эти шесть дней она, как видно, обдумала все, поняла необходи­мость как-то объясниться насчет Шинонской тайны и всеми силами просила совета у Голосов и разрешения приподнять завесу над тем, что она им обещала не говорить никому. И она теперь скажет, поче­му Карл VII поверил: потому что он видел ангела, обещавшего ему, что он получит свое королевство; только она не скажет, что ангел, которого видел король, была она сама, преображенная.

Но трибунал запомнил, что 1 марта она не пожелала объясниться о том, не узнала ли она Карла VII по явлению над его головой коро­ны; и трибунал продолжает искать в этом направлении:

Был ли знак из золота, серебра и драгоценных камней?

— Я не скажу вам больше ничего. И нет человека, который мог бы описать такую прекрасную *вещь, как этот знак. А знак, который ну­жен вам, — это, чтобы Бог избавил меня из ваших рук; это был бы самый верный знак, который Он мог бы вам послать!

Действительно, ее судят за то, что она не дает „математического” доказательства своего призвания: в плане конкретных фактов она погибает, не доведя своего дела до конца. Можно только удивляться, что этим богословам никогда не пришло в голову то, что Жерсон по­нял заранее, до всего, — и что за богословской наукой они забыли со­всем простую вещь: „Если Ты Сын Божий, сойди со креста!”

Благодарила ли она за явление знака?

— Я благодарила Господа за то, что Он избавил меня от настойчи­вости тамошних клириков, которые рассуждали обо мне. И несколь­ко раз я встала на колени...

И тут начинается ее рассказ, который мы привели на своем месте, анализируя Шинонскую тайну:

— Ангел, пришедший от Бога и ни от кого другого, вручил знак моему королю...

„И добавила:

— Ради любви ко мне и чтобы они перестали меня допрашивать, Богу было угодно, чтобы знак увидали те из наших, кто его уви­дал”...

Неожиданный вопрос, выбивающий ее из ее схемы:

Король и она — поклонились ли они ангелу?

Благоразумно умолчав о короле, она ответила, что, конечно, она поклонялась тому ангелу, который ею руководит и сопровождал ее во все время Шинонского свидания:

— Я поклонилась и встала на колени и сняла свою шапочку.

И дальше, образ ангела моментами будет двоиться: каждый раз, когда прямой ответ означал бы признание, что явление ангела коро­лю было явлением ее самой в несотворенном свете, она будет гово­рить не о себе, а о своем незримом для других руководителе.

Через день, 12 марта, при новом допросе в тюрьме Ла Фонтэн сра­зу продолжил эту тему:

Тот же ли это ангел, который являлся ей?

Опять, чтобы не раскрыть тайны своего прославления, она должна была говорить в своем ответе не о себе самой, а о своем руководи­теле:

— Всегда один и тот же, и он никогда не обманул моей надежды.

Они попытались возразить, напомнив ей ее фактическое положение.

— Я считаю, раз это угодно Господу, то лучше, что я в плену.

Но не покинута ли она Голосами в духовном смысле?

— Как же можно сказать, что они меня покинули, когда они уте­шают меня каждый день!

Новый пункт обвинения выдвигается по линии морали: она ослу­шалась своих родителей.

— Я слушалась их во всем, кроме моего ухода... Раз Бог это пове­левал, мне следовало уйти.

Тут они спросили ее о том, чего она не говорила почти никому: правда ли, что Голоса называют ее „Дочерью Божией”, „Дочерью Церкви”, „Девушкой с великим сердцем”?

(И опять возникает вопрос: откуда судьи узнали то, что она, не­хотя, едва согласилась сказать в кругу ближайших приближенных Карла VII?)

Она не говорила об этом почти никогда; но сейчас, под судом, обвиненная в ереси и в кощунстве, она не отреклась:

— До осады Орлеана и с тех пор, каждый день, когда они говорят ко мне, они много раз называли меня: Девушка Жанна, Дочь Божия.

Как богословы, судьи знали, что все в мироздании происходит для того, чтобы человек был чадом Божиим, — и тем более оскорби­тельным для божественного величия звучало утверждение, будто для ангелов и для святых Торжествующей Церкви Дочерью Божией стала эта „тварь в образе женщины”. Одежд своих судьи не разодрали — в Европе это не делалось и от негодования им полагалось лишь стыдливо опускать глаза: „На что нам еще свидетелей? Вот, теперь вы слышали богохульство ее”.

Обращалась ли она к Богу непосредственно, когда обещала по­святить Ему свою девственность?

— Достаточно было обещать этр тем, кого Он послал, то есть Свя­той Екатерине и Святой Маргарите.

Ее допрашивают теперь почти целый день: они вернулись в тюрь­му после полудня, опять допытывались о ее детстве, о ее видениях, о ее уходе. О мужской одежде она повторила:

— Я это сделала сама, ни один человек на свете меня об этом не просил. Все, что я сделала хорошего, я сделала по повелению Голо­сов... И еще сейчас, если бы я была в этой мужской одежде с нашими и делала бы то, что делала до плена, мне кажется, это было бы одним из больших благ для Франции.

Под конец ее опять спросили о „знаке”. Ее продолжал мучать воп­рос о том, что она может и чего не должна говорить:

— Об этом я получу совет от Святой Екатерины...

На следующий день, 13 марта, они взялись опять за эту тему. Она попыталась вырваться:

— Хотелось бы вам, чтобы я нарушила клятву? Я поклялась и обе­щала, что не скажу этого знака, обещала сама, по своей доброй воле, потому что меня слишком понуждали это сказать. Тогда я сама ска­зала: Обещаю, что больше не буду об этом говорить ни одному человеку.

Конечно, они ее не выпускали. Говорила она со вчерашнего дня, как хотела, со Святой Екатериной?

— Я ее слышала. И она мне сказала несколько раз, чтоб я смело отвечала судьям на те вопросы, которые относятся к процессу.

Наконец, она сказала, что корона, которой они все время добива­лись, была принесена ангелом в утверждение короля, в знак того, что он получит королевство.

Они продолжали расспрашивать о короне. Ее ответ — на этот раз явная аллегория, относящаяся к Реймской коронации:

— Корона была передана архиепископу Реймскому... Он принял ее и вручил королю; я сама была при этом. И была эта корона помеще­на в сокровищницу короля...

Держала ли она эту корону в руках? Целовала ли ее? *

— Нет.

Были ли на ней драгоценные камни?

— Я вам сказала все, что знаю.

Откуда пришел ангел?

— Он пришел сверху... Я хочу сказать, что он пришел по повеле­нию Господню.

Когда это было?

Кажется, в апреле или в марте. В будущем апреле или в этом месяце будет два года; это было после Пасхи. (Из контекста вид­но, что она говорит все время о первом приеме у короля и, стало быть, вовсе не спутала последовательность событий, как это утвер­ждает Кордье: „после Пасхи” является или ошибкой памяти отно­сительно даты Пасхи в 1429 г., или просто ошибкой писцов, написав­ших „после” вместо „до”.)

Новые вопросы.

— Ангел вошел через дверь... Когда он подошел к королю, он склонился перед ним и произнес те слова, которые я пересказала по поводу знака (т. е. что король „получит все королевство Фран­цузское”)... И от самой двери он шел по земле, приближаясь к ко­ролю.

Какое там было расстояние?

— Приблизительно длиной с копье; и каким путем ангел пришел, тем он и ушел...

И спохватилась, что уж слишком ясно рассказывает о самой себе и что нужно опять сделать различие между тем „ангелом”, которо­го видел король, и тем, которого видела она сама:

— Я сопровождала его и вместе с ним поднялась по ступеням в комнату короля. Ангел вошел первым. А потом я сама сказала королю: Государь, вот ваш знак, возьмите его!

И дальше:

— Я думаю, что архиепископ Реймский, д’Аленсон, Лa Тремуй и Шарль Бурбонский видели его.

Каков был вид ангела?

— Я еще не имею права вам это сказать... Я отвечу вам завтра...

И поспешно заговорила о тех ангелах, которых видел не король, а она:

— Некоторые ангелы, как я их видела, походили друг на друга, а другие нет. У некоторых были крылья, на одних были венцы, а на других нет... Вместе с ними были Святая Екатерина и Святая Марга­рита... Когда ангел ушел, я была очень огорчена его уходом и плакала...

Он оставил ее в испуге?

— Он пришел для великого дела; и это было в надежде, что ко­роль поверит в знак и что меня перестанут испытывать и чтоб добрые люди в Орлеане получили помощь, а также это было по заслугам ко­роля и доброго герцога Орлеанского!

А почему именно она?

— Богу было угодно сделать так через простую девушку, чтобы выгнать вон противников короля!

Им опять не хватало материальных подробностей.

— Корона была принесена от Бога и нет на свете ювелира, который мог бы ее сделать такой прекрасной и богатой; а где ангел ее взял, это ведает Бог, я не знаю, где он ее взял!

Как она пахнет, блестит ли?

Она сначала ответила, что не помнит, а затем:

— Знайте это: она благоухает и будет благоухать. Но пусть ее хо­рошо хранят, так, как следует!

Писал ли ангел ей письма?

— Нет!*

Каким образом король узнал, что это был ангел (а не демон)?

— По тому, что ему сказали церковные люди, которые там были, и по знаку короны.

Наконец они оставили эту тему и спросили нечто непонятное о ка­ком-то священнике-прелюбодее, о какой-то потерянной чашке и о тому подобных вещах.

— Ничего не знаю обо всем этом и никогда об этом не слыхала.

Опять они вернулись к вопросу о понесенных ею неуспехах. Она ответила, что не имела откровения ни под Парижем, ни под Ла-Шарите.

Под самый конец они опять поставили ей на вид, что она атакова­ла Париж в Богородичный день. Она устало согласилась:

— Нужно соблюдать праздники Божией Матери. И, по совести, мне кажется, что следовало бы соблюдать их от начала и до конца.

На следующее утро, 14 марта, допрос начался с обвинения в по­пытке самоубийства в Боревуаре.

— Нет, но когда я прыгнула, я предала себя в руки Божии и дума­ла бежать и не быть выданной англичанам.

Они настаивали на том, будто она, разбившись, в отчаянии хулила Бога.

— Не помню совершенно, чтобы я когда бы то ни было хулила Бога или Его святых. И никогда не роптала, ни там, ни где бы то ни было. И не каялась в этом на исповеди, потому что не помню, чтобы я в этом согрешила словом или делом.

А если на этот счет против нее имеются показания? (Предъявлены эти показания не были нигде и никогда.)

— Я в этом не признаю иных свидетелей, кроме Бога и хорошей исповеди.

Опять речь пошла о помощи, которую она продолжала получать от своих видений.

— Святая Екатерина отвечает мне иногда; бывает, что я не могу ее понять из-за шума в тюрьме и ругани стражников... Дня не проходит, чтобы они не пришли в замок. И, конечно, они не приходят без све­та... Три вещи я просила у моих Голосов: первая — это мое освобождение; вторая — чтобы Бог помог французам и сохранил города, ко­торые у них в повиновении; а третья — спасение моей души!

Она решительно устала отвечать все о том же и все то же самое:

— Если случится, что меня отвезут в Париж (она, очевидно, знала, что Университет продолжал добиваться чести сжечь ее собственными средствами), я прошу, чтобы мне дали копию допросов и моих от