Надины корни

 

В последние годы я поддерживал тесную связь с Надей Халил. Однажды, уже в конце зимы, она позвонила мне очень рано, было около семи утра. Я жил тогда в Стамбуле, перебирая бумаги и размышляя о том, что надо бы мне навестить ее.

Может быть, это была интуиция, но я весь вечер думал о ней и о Лейле, которая, наверное, превратилась уже в прекрасную девушку. Поэтому ее звонок меня не удивил. У Нади и Лейлы было нечто, чему я всегда очень завидовал, — у них был домашний уют. Кроме воспоминаний о детстве, Стамбул был для меня в большой степени рабочим местом и большим книгохранилищем. Тишина стала моей подругой, а звонок редко раздавался в моем доме. Изредка мне приходилось выходить оттуда, и я погружался в шум улиц и площадей Стамбула, размышляя, как сильно изменилась здесь жизнь. Турция была полна туристов, приезжавших посмотреть, как экзотически воспринимают здесь жизнь.

Турецкое правительство, однако, ничего не делало, чтобы исправить историческую несправедливость, что на практике означает, что турки не должны признавать свою ответственность за геноцид. Они надеялись, что время — их верный союзник — все расставит по своим местам. Уже практически не оставалось никого, кто хотел бы поднимать эту тему.

Тем не менее такие люди, как Надя, Элен или я, все-таки питали надежду, что когда-нибудь это положение будет исправлено.

Говоря по телефону, я догадался, что Надя чем-то очень обрадована. Среди книг ее отца обнаружились листки бумаги, написанные по-турецки арабскими буквами. Она сказала, что с трудом читает эти записи, потому что бумага весьма изношена. Кроме того, она знала, что речь там идет о другой ветви дерева. «Нашего общего дерева», — добавила она.

Я полетел в Дамаск чартерным рейсом, направлявшимся как будто в Мекку. Там должны были взять на борт паломников. Я, наверное, был единственным пассажиром, который не собирался совершать хадж. Я чувствовал себя чужим среди этих правоверных мусульман и позавидовал их вере. Ведь мне нужно было вызывать веру каждое утро, чтобы дожить до конца дня.

 

* * *

 

В аэропорту меня встречали и Надя, и Лейла. Я их не видел уже три года, и они обняли меня как блудного сына. Лейла уже была близка к тому, чтобы стать красавицей, а я в каждый свой приезд серьезно задумывался над тем, не перебраться ли мне в Дамаск. По крайней мере, там будет хоть кто-то, кто будет ласково встречать меня.

Как только мы приехали к ним домой, Надя и Лейла повели меня в библиотеку. Она была расположена таким образом, что солнце освещало ее как утром, так и вечером. Эта библиотека была частью домашнего уюта. В ней в холодные зимние дни постоянно горел камин. Было всегда чисто и прибрано. Разумеется, у них не было столько книг, как у меня. У них не было, пожалуй, и десятой части моих книг, но я позавидовал обстановке, нежному блеску отделки из кедра удобству кресел, красивому ковру Исфахана — он был того же прелестного голубого цвета, что и фасад его знаменитой мечети. Всякий раз, когда я входил в эту библиотеку, я испытывал смешанное чувство восхищения и зависти и у меня захватывало дух.

Меня усадили в кресло. Я подумал, что для них являюсь всего лишь чудаковатым другом. Но вместе с тем явственно чувствовал, как от них исходила нежность и удовольствие оттого, что ответил на их приглашение.

Надя взяла мои руки в свои. В ее прекрасных темных глазах отражался восторг. Случай снова улыбнулся нам. Она нашла невероятные документы.

Она прекрасно знала, кто был ее отцом. Знала о его годах, проведенных в Долмабахче. Она знала, как он познакомился с ее матерью, и все, что случилось потом. Но ее родители никогда не говорили ей, что пытались писать мемуары. Надя рассказывала мне, что ее мать Ламия умерла, когда ей было всего тринадцать лет. Именно тогда, когда она стала женщиной, ей так была нужна материнская помощь…

 

* * *

 

Пока что было найдено несколько листков, спрятанных внутри одной из книг. Они были исписаны ее родителями. Создавалось впечатление, что они стремились к тому, чтобы после них остались письменные мемуары с рассказом о пережитых событиях и с рекомендациями, как можно было бы их избежать.

В мемуарах шла речь о падении султана, о том, как возбуждали ненависть, что получилось в итоге, обо всем этом аде. Там же писалось о любви молодых, о сочувствии, о щедрости. Это было всего лишь несколько листков, но их было достаточно, чтобы лучше понять ее родителей.

Надя была взволнована. Лейла с нежностью смотрела на нее, она понимала, какое значение придает ее мать этим листкам.

Потом Надя передала мне конверт. При этом она не сказала ни слова. Она и Лейла потихоньку вышли из помещения, оставив меня вместе с Халилом и Ламией. Вот они передо мной. Рукопись была явлением, близким к бессмертию, — благодаря ей сохранилась душа этих людей.

Стоял прекрасный, великолепный вечер. Был конец марта, снаружи доносилось пение дрозда. В волнении я вскрыл конверт и подошел к окну. Сидеть было выше моих сил. Наше древо росло, и тень от него покрывала нашу восточную землю.

Я достал листки. Это были черновики, написанные двумя людьми, — мужчиной и женщиной: Халилом и Ламией. Оба они умерли, но их дух оставался здесь.

Я начал читать. Халил-бей написал заголовок аккуратной арабской вязью, причем на классическом турецком языке. Документ сам по себе являлся произведением искусства: одна из сторон образованности Халила состояла как раз в том, чтобы совершенствовать свой почерк. Этот человек жил в период перехода от одной эпохи к другой. Как много я отдал бы, чтобы иметь возможность поговорить с ним!

 

* * *

Из мемуаров Халил-бея (дворец Долмабахчс, 1909 г.)

Это произошло в те дни, когда в Константинополь пришла весна. Я был тогда почти подростком, но, несмотря на свои юные годы, уже почти десять лет жил при дворце. Я чувствовал, что происходит что-то необычное: вокруг было много беготни, перешептываний, даже вскрикиваний, что для Долма-бахче-Сарай было ненормально.

Меня позвал шеф евнухов Селим-бей и предложил высунуться в окно.

«Сегодня завершается целая эпоха», — прошептал он, когда увидел, как из машин выходят члены Комитета. Я увидел, как слеза покатилась по его лощенной щеке, ухоженной, как у великосветской дамы.

Несколько черных автомобилей остановилось у главного входа. В те времена по городу ездило очень мало автомобилей, так что видеть целый караван машин было довольно странно.

Селим — это в высшей степени благоразумный человек, и не было случая, чтобы его слова были произнесены впустую. Шаркая ногами, он направился в сторону гарема, а я подумал, что для меня, возможно, эти перемены не так уж и плохи.

Согласно книге личного состава, которую мне ни разу не удавалось полистать, дата моего рождения должна приходиться на 1892 год — шеф регистрации личного состава Осман неоднократно называл мне эту цифру. Стало быть, мне должно быть лет семнадцать, хотя про себя я думал, что мне должно было быть больше, лет восемнадцать, а то и девятнадцать. Я ничего не помнил из того, что было ДО этой жизни. Это все равно, как если бы я родился в любом из тех длинных коридоров или же на огромных галерах. До того времени никто не мог ответить мне (и это несмотря на мои интенсивные расспросы!), откуда я родом, кто были мои родители, или, по крайней мере, по какой причине я там оказался. Юноши, находившиеся в таком же положении, что и я, тоже не могли получить ответы на подобные вопросы. Всех нас воспитывали не как слуг, а как лиц, призванных повелевать. Нам стремились дать хорошее образование, следили за правильностью нашей речи.

Несмотря на то, что в последние месяцы ширились слухи, что, мол, в стране что-то происходит, все мы, жившие в Долма-бахче, были уверены, что какие-либо серьезные перемены невозможны. Высокая Порта в течение многих веков господствовала над значительной частью мира, и ничто не могло поколебать тяжелые петли, отделявшие жизнь Абдул-Гамида от прочих смертных. К добру или к худу, но и некоторые «прочие» жили взаперти с внутренней стороны этих «врат».

 

Тот день изменил не только жизнь свергнутого султана, вынужденного переехать во дворец Хидив в Кубуклу и провести там неопределенно долгий период своей жизни. Поменялась и моя жизнь: в наступившей потом неразберихе было неясно, кто уходит из дворца, а кто остается. Прошло всего несколько часов, и все уже стали говорить, что появился новый султан Резат Мехмет, который получит имя Мехмет Пятый.

Селим-бей вызвал меня и сказал, что мне надо собирать вещи. Я должен пойти со свитой, назначенной для нашего господина султана Абдул-Гамида. Он выглядел очень взволнованным и избегал смотреть мне в глаза. С того далекого дня, когда кто-то привел его во дворец, он тоже не заходил за ту дверь. Ему был известен только тот ограниченный мирок, в котором обитали и мы. Мой же случай был несколько иным. Я был еще почти подростком и порой, рано утром, когда приближался сигнал восхода солнца и мы должны были быстро встать и совершить первую молитву этого дня, в моей памяти возникало лицо женщины, которая проплывала мимо меня как окруженный дымкой призрак, с едва различимыми чертами лица.

Я прекрасно понимал, что это видение было не что иное, как моя мать, которую я никогда больше не увижу в этой жизни. И хотя ее образ был размыт временем, я цеплялся за него, ведь он представлял собой важнейшее звено, подтверждавшее, что я родился в другом месте, вне этих стен, удерживавших меня в этой золотой клетке.

Селим-бей проводил меня до помещения, в котором жили мы, пажи султана. Селим был странным типом. Хотя на его лице был тщательно наложенный макияж, уже угадывались легкие складки, появлявшиеся на коже. По его щеке катилась слеза, выдавая его состояние, — смесь боли и страшной тревога, которые он был не в силах скрыть.

Наш господин султан Абдул-Гамид был свергнут. Эго казалось невероятным, ибо всю свою жизнь он был халифом верующих, хозяином цивилизованного мира и властителем жизни и смерти всех своих подданных на огромной территории империи.

Для Селим-бея, для всех нас, кто был рядом с султаном, все произошедшее было равносильно концу света. Ужасная, неожиданная катастрофа, вызывавшая безмерный страх в наших душах.

Издалека, с Босфора, доносились звуки канонады. Я высунулся в окно и увидел ту часть сада, с которой просматривался въезд. Там слуга таскали огромные баулы, по всей вероятности с личным багажом нашего господина Абдул-Гамида.

Селим-бей, до сих пор сохранявший дистанцию в отношениях со мной и передвигавшийся всегда как статуя, сел на мою кровать и, не в силах скрыть свое отчаяние, закрыл лицо руками. Шеф евнухов всегда мне казался потрясающим человеком. Он постоянно молча бродил по огромным коридорам дворца. Достаточно было одного его вида, его торжественной фигуры, как воцарялся порядок. Мы, пажи, боялись его. Он был абсолютно недоступен, и стоило нам услышать его шаги, как задолго до его появления мы принимали требуемые от нас официальные позы и усердно выполняли поручения или учились.

Селим-бей господствовал над всем. Это был единственный человек, который имел право по своему усмотрению входить в личные покои султана или выходить из них. Находясь там, он железной рукой контролировал рабов и слуг, промывавших или умащивавших маслами и духами белую кожу нашего хозяина.

Именно Селим-бей впервые поручил мне важную миссию. Я должен был упорядочивать, классифицировать и размещать на подносе из тисненного золота награды, медали, банты различных орденов, почетные ленты, перстни в зависимости от дня, месяца и фаз луны, а также перчатки, тюрбаны и фески согласно соответствующих оказий и обстоятельств.

Селим разъяснял мне с безмерным терпением, что с чем соотносится и почему одни орнаменты несовместимы с другими, а также, что предпочитал носить султан в том или ином случае: когда наш господин желал произвести впечатление на какого-нибудь иностранного посла или монарха или когда отправлялся в протокольную поездку; когда он желал переодеться в течение приема или на каком-нибудь очень длинном вечернем мероприятии.

Абдул-Гамид был хозяином всего и всех. В его присутствии не было места ни сомнению, ни малейшему колебанию. Тем из нас, кому доставалось счастье и высшая честь непосредственно прислуживать ему, считали себя привилегированными людьми. И Селим-бей оказал мне доверие, назначив на сверхответственную должность, потому что на ней, также, как и на других, напрямую связанных с господином, сбои не допускались. Я был не больше и не меньше, как ответственным за образ самого султана.

Абдул-Гамид был человеком с переменчивым и опасным характером, Я убеждался в этом с каждым днем. Если все шло прекрасно, без малейшей оплошности, он вел себя так, словно тебя тут не было. Мы носили домашние туфли, подвязанные сзади и подшитые несколькими слоями шелка, приглушавшими, сводившими на нет любой звук шагов.

Если кто-то ронял что-нибудь возле султана или опрокидывал рюмку или даже покашливал, его дела были плохи. Первое наказание состояло в том, что человека окончательно освобождали от должности и направляли на тяжелые работы, вдали от двора султана. Его определяли на кухню, в интендантские склады, отряды вывоза навоза, службу уборки мусора и другие места.

Если же султан высказывал недовольство, если какая-то оплошность или ошибка причиняли султану неудобство, виновника могли избить палками или чем-то еще более тяжелым, и даже упрятать в застенки на долгий срок.

Так что выполнение поручений происходило в обстановке террора, а на самого главу евнухов падала огромная ответственность за его назначения, за возвышение или увольнение тех, чье жизненное предназначение состояло в прислуживании султану.

Между Абдул-Гамидом и Селим-беем существовала какая-то странная связь. Нечто, что влияло на нормальные отношения, создавало доверие в повседневных делах. Они были знакомы еще до того, как Абдул-Гамид стал султаном, и это было причиной того, что к Селим-бею перешла часть той огромной власти, которую унаследовал его хозяин.

Селим-бей поднял на меня влажные и красные от слез глаза. Я почувствовал себя неловко, ведь мне и в голову не приходило, что он может переживать как простой смертный.

Прошел уже год с того момента, как он приблизил меня к себе и я научился чувствовать его состояние. Селим-бей говорил мало, но мы, окружавшие его, умели толковать его молчание. Он обладал исключительной силой убеждения, глубоким умом и тонким воспитанием, и не было сомнений, что сам султан принимал его советы по поводу государственных дел.

У Абдул-Гамида было одно большое осложнение. Несмотря на свое неограниченное могущество (а может быть, именно по этой причине), он был совершенно одинок на вершине власти и не мог контактировать со своими подданными. Чтобы быть понятым, ему было очень важно общаться с людьми такой чувствительности и мудрости, как Селим-бей.

Султан не доверял никому на свете. Но кто особенно привлекал его внимание, так это интеллектуалы. Именно для них предназначалась самая строгая цензура, самый строгий контроль, нередко тюрьма, а в самых крайних случаях — смертная казнь.

Несмотря на то, что Селим-бей никогда не выходил из дворца, он был глазами и ушами султана, его самым близким информатором. Я иногда наблюдал за встречами между шефом политической полиции, в обязанности которого входило составлять доклады, и Селим-беем. Все мы, кто работал в окружении двора, были объектом слежки, и в свою очередь мы следили за всеми, кто окружал нас. Всего года четыре назад султан стал объектом серьезного покушения. Группа армян, желавших отомстить за преследования своих соплеменников, бросила в него бомбу, когда он выходил после пятничной молитвы. Ворота мечети были окружены плотной толпой людей, ожидавших появления халифа верующих (этот титул он ценил более всего), чтобы посмотреть на него вблизи и восторженно приветствовать.

Селим-бей винил себя за это происшествие. Он должен был его предвидеть. Султан спасся чудом, и в ту ночь полетели головы не только за пределами президентского дворца.

С того момента был восстановлен абсолютный и полный контроль за всеми. Тайная полиция преследовала и пытала всех, кто был подозрителен или просто казался подозрительным. Высокая Порта не признавала никаких комментариев или действий вроде образования каких-либо групп, обладания иностранными книгами, сочинения произведений, хотя бы отдаленно намекающих на свободомыслие, ведение разговоров о демократии, членство в любой политической ассоциации. Любого армянского националиста, идеолога, философа или просто интеллектуала, связанного со своим народом, под любым предлогом задерживали, арестовывали, пытали.

Селим-бей был мозгом железного контроля, в тисках которого жила вся страна. И никто, за исключением нас, пользовавшихся абсолютным доверием этого загадочного человека, не знал об этом.

Но сейчас передо мной этот исключительный человек был раздавлен и сломлен. Его тяготило, что он не смог ликвидировать в самом начале движение, которое всего полтора года назад было преобразовано в Комитет за единение и прогресс, «Иттихад вэ Теракки Семийети» — ассоциация различных политических групп, пытавшихся вынудить султана восстановить конституцию.

Селим-бей пытался контролировать выборы в прошлом году. Сейчас он с горечью признавал, что кандидаты от Комитета выиграли у кандидатов султана благодаря одной ловушке: Комитет заявил, что он не стремится к власти, а хочет только вернуть в страну демократию. Но это был всего лишь маневр, чтобы выиграть время и тайно помочь своим сторонникам…

Всего лишь месяц назад султан приостановил действие конституции, и Селим-бей был вне себя от радости, что наш господин восстановил свою единоличную власть. Казалось, все вернулось в привычное русло. Но что-то вышло из-под его жесткого контроля. Армия в Салониках под командованием генерала-предателя Махмуда Севкет-паши выступила против столицы и после нескольких безобидных залпов своих пушек добилась смещения султана Абдул-Гамида Второго.

Эти обстоятельства были причиной слез, растекавшихся по щекам Селим-бея и смывавших его тщательный макияж. Селим-бей горько оплакивал свое поражение. Согласно поступившим приказам, надлежало до рассвета освободить дворец. Было ясно, что Комитет назначит Мехмета Резада новым султаном. Мехметом Пятым. «Эту марионетку предателей», — ворчал человек, занимавший пока должность шефа евнухов.

Но Селим-бей не хотел уходить из дворца. Он не мог снова быть рядом с нашим господином и испытывать острое чувство стыда. Именно поэтому он проводил меня до моей комнаты на мансарде Долмабахче.

Селим-бей вытер слезы шелковым платком. Он пристально смотрел на меня, пока я поднимался с постели, и подошел ко мне. Я знал, что этот человек хочет что-то сказать мне, но не мог понять, о чем могла идти речь. В конце концов он направил взор своих голубых глаз на видневшиеся из окна крыши города. Казалось, он уже успокоился, и разыгравшаяся буря не коснется нас, и у наших ног лежит весь мир.

Когда я понял, что мои предчувствия подтверждаются и в них есть нечто ужасное, холодок пробежал по моей спине. Какой смысл был в его откровении?

Вдруг мне показалось, что этот человек умрет по своей воле, и что бы там ни было, его уже ничто не волнует.

 

Селим-Бей посмотрел мне в глаза.

«Послушай, что я скажу тебе, Халил. Думаю, что сейчас наступило то время, когда ты имеешь право узнать, кто ты на самом деле. Ведь ни ты, ни я не являемся теми, чем кажемся».

Селим долго смотрел в окно. Розоватое солнце начинало скрываться за горизонтом, «Остается мало времени. Иногда „мало“ означает „все“».

Он безуспешно попытался улыбнуться. Я чувствовал себя как на углях. Что означали его слова? Что пытался сказать мне этот человек?

«Послушай, Халил-бей. Ты появился здесь, когда тебе было почти шесть лет. Ты, наверное, уже забыл большую часть твоей, предыдущего периода, жизни. Или, лучше сказать, думаешь, что забыл. Но нет, оно все равно останется где-то внутри тебя. Когда-нибудь ты проснешься ночью и почувствуешь, что тебе кто-то необходим. Кто-то, кого ты едва помнишь. Я знаю это, со мной происходит то же самое, несмотря на годы. Но будь терпелив, потому что ты вот-вот узнаешь; возможно, это знание и не изменит твою жизнь, но, по крайней мере, облегчит твои ночные кошмары».

Селим надолго замолчал, по-прежнему глядя в окно. Я был уже вне себя от нетерпения и, хотя и старался выглядеть спокойным, это давалось мне с большим трудом.

Невероятно, но, несмотря на ситуацию, Селим-бей, казалось, не спешил. Его состояние было вызвано глубокой грустью, самобичеванием за провал в работе, но, на мой взгляд, какой-либо его вины за происшедшее не было.

 

Тогда я услышал нечто невероятное и совершенно неожиданное.

«Халил, мы оба с тобой армяне по рождению. Мы не турки, не черкесы, не славяне. Мы армяне. Просто армяне».

Селим наблюдал за моей реакцией. Я потерял дар речи. Что он хотел мне этим сказать? Что я армянин? Я смотрел на него с удивлением, ожидая, что он пояснит свои слова.

«Да, Халил-бей. Ты армянин. И, насколько я знаю, чистокровный. Ты родился христианином, а сейчас ты мусульманин. Сейчас это твой мир. Обстоятельства решили твою судьбу за тебя. Конечно, от армянина у тебя только кровь. Я говорю „только“, потому что, в конце концов, это не будет иметь большого значения».

Селим снова пристально посмотрел на меня, и я заметил, что его глаза уже высохли.

«Я тоже родился от армянских родителей. И тем не менее всю свою сознательную жизнь я был хорошим турком. Верным слугой султана и полумесяца. Сейчас, когда мир, в котором мы жили, рушится, у тебя, может быть, будет время изменить свое будущее. Что касается меня, то я завершаю свою миссию в этой жизни.

Я хочу, чтобы ты знал об этом, каждый человек имеет право знать о своих корнях. Тебя, Халил, выкрали. Твоих родителей убили. Родственников уничтожили. Хотя, возможно, один твой брат смог случайно выжить. Когда-нибудь ты случайно встретишься с ним, не зная, что он твой брат. Но этот неизвестный тебе человек останется твоим братом, и оба вы останетесь армянами.

Ты родился в Ване. Может быть, в какой-нибудь близлежащей деревне. Солдаты султана взяли тебя во время одного из своих рейдов. Ты знаешь, это была обычная практика. Ты потерял семью, но обрел ценное будущее. Так появляются в нашем дворе люди, облеченные доверием. Со временем султан узнал о твоем раннем развитии. И сказал мне, что хотел бы сохранить тебя для ответственных должностей. Если бы не случилось то, что произошло сейчас, ты, может быть, стал бы визирем.

У меня была другая жизнь. Меня привезли, когда мне едва исполнилось четыре года, и сразу же кастрировали. Превратили в евнуха. И хотя у меня была жизнь, полная привилегий, я всегда ненавидел тех, кто сделал это со мной. Я никогда не был полноценным мужчиной. Статус евнуха позволил мне как-то жить, но всегда было ощущение, что из меня вынули душу. Я не стал тем, кем мог бы стать.

Ты должен знать вот что. С того самого момента, когда тебя привезли во дворец, я взял над тобой покровительство. Ты жил здесь всего один месяц, следя за рабынями гарема, когда тебя и еще шесть мальчиков твоего возраста выбрали для того, чтобы сделать из вас кастратов.

Я знал, что ты, так же, как и я, — армянин, я прочитал об этом в докладе одного военачальника, некоего Юсуфа Бекира. Я тебе даже могу назвать точные даты, если хочешь. Может быть, когда-нибудь тебе пригодится. Тебя пленили 22 ноября 1896 года в Эдремите во время какой-то операции по зачистке.

Так мы называли облавы, потому что для нас, считавших себя турками, — хотя мы и не были ими, — это были именно зачистки.

В докладе сообщалось, что твои родители и вся твоя семья умерли во время облавы. Ты оказался „подходящим“ сиротой, и полковник привез тебя в качестве „подарка“. Славный подарок для султана. В то время ты только и был им.

Когда-то мы были армянами. Так же, как наши родители и деды на протяжении многих поколений. Мы принадлежали другому миру, но в какой-то момент кто-то из этого дворца изменил порядок вещей. Воля султана оказалась выше обстоятельств. — Селим положил руку на мое плечо — Ты, Халил, сейчас являешься всего лишь инструментом того, чем была и остается османская бюрократия.

Когда-нибудь, в не очень далеком будущем, тебе предстоит править людьми в какой-нибудь провинции. Доводить до народа желания султана и жестко контролировать людей… С сегодняшнего дня ты всегда будешь осознавать в глубине своего сердца, что ты не турок. Может быть, это что-то изменит для тех или иных людей. Это — то немногое, что я могу сделать для тех, кто когда-то были моими соплеменниками…

Однако у нас мало времени. Ночь наступает с такой быстротой, как будто хочет закрыть своей тенью этот зловещий день. А поскольку сейчас уже все потеряло свое значение — по крайней мере, для меня — я хочу, чтобы ты узнал то, что произошло несколько месяцев тому назад и что может для тебя весьма поучительным. Во всяком случае, для меня это оказалось весьма полезным. Позволь мне рассказать тебе об этом так, словно это лекция по истории. Вообще говоря, это не что иное, как последний урок, который ты услышишь от меня».

Селим снова поднялся и посмотрел в окно, как бы пытаясь что-то вспомнить.

 

«Это случилось недавно, в феврале. В Константинополе было холодно, день был серый, накрапывал мелкий дождь. Султан, беседуя с посторонними людьми, всегда старался, чтобы я был при нем. Он очень осторожный человек, не доверяющий никому на свете, и всегда боялся, что его убьют. А когда закапчивалась встреча, он желал обменяться со мной впечатлениями и узнать мое мнение. Для кого-то это могло быть большой честью, но на самом деле представляло собой огромную ответственность и тяжелый труд. Положительным при всем этом было то, что можно было знакомиться с действительностью из первых рук, узнавать о ней напрямую, стать ушами султана.

В то утро в книге записей о встречах Долмабахче значилось всего два визита. Это было довольно странно — султан уделял не больше нескольких минут тем, кому оказывалась честь личной встречи. Даже полномочным послам. Помню, в книге было записано: „генерал фон дер Гольц“ и следующей строкой „доктор Макс Эрвин фон Шебнер-Рихтер“. Самое поразительное, что султан должен был их принимать в одно и то же время. Это удивило меня, потому что, как правило, он принимал посетителей по одному. В обычае нашего господина было принимать послов одного следом за другим. В том числе и потому, что он предпочитал говорить каждому то, что считал нужным, и не смешивать между собой разные тезисы. Но эта встреча не оставляла сомнений, Они должны были прийти вместе.

Я выглянул через слуховое окно, из которого просматривался большой коридор и главный вход. Продолжал идти дождь, и автомашина остановилась как раз напротив главного входа. Слуги, держа огромные зонты, летом служившие также защитой от солнца, открыли дверь автомобиля. Из него вышел крепкий мужчина лет шестидесяти. Я знал, что это Кольмар фон дер Гольц. Я заметил, что асфальт был блестящий и скользкий, и испугался, как бы гость не поскользнулся. Один из слуг хотел было взять его под руку, но он отверг эту помощь властным жестом человека, привыкшего повелевать.

Мне говорили о нем. Несмотря на возраст, он был в хорошей физической форме. Я взглянул на часы. Он приехал почти вовремя, но в этом не было его вины. Город превращался в сплошной хаос.

Наши информаторы представили полный доклад о генерале. Он был настоящим пруссаком из Биелкенфельда. Я опасался за наших слуг из Долмабахче — согласно протоколу они могли извиниться на французском языке. Но в той ситуации это могло показаться оскорбительным для немца.

Я знал, что он выехал из посольства более часа назад. И что он простоял почти двадцать пять минут перед тем, как проехать Золотой Рог. Наши агенты располагались на чердаках домов и сообщались с дворцом с помощью зеркал системой тайных знаков. Так что мы все узнавали сразу же. Новости в Константинополе перемещались быстрее ветра, и османская администрация потому оказывалась успешной, что информация к ней поступала очень быстро.

В докладе подчеркивалось, что этот человек жил в Турции почти двенадцать лет. Все эти годы он совершал кратковременные поездки в Германию, куда возил ценные доклады. Благодаря внушениям и деньгам нам удавалось добывать их копии. Для нас исключительно важно знать, что говорят и даже что думают правительства стран, с которыми мы поддерживаем отношения.

По этой причине мы знали, что, несмотря ни на что, этому вояке не очень нравилась наша страна. Только дисциплина, верность долгу и любовь к кайзеру удерживали его на этом посту. В его сообщениях осуждался беспорядок, грязь и кажущаяся анархия жизни в Турции. Но все это было не более чем субъективное мнение. Что мог знать немец, каким бы умным он ни был, сколько бы лет он ни прожил с нами, о настоящей природе турок! Ничего.

Даже если бы он поставил перед собой такую цель, даже если бы это составляло основу его жизненных устремлений, он был в состоянии лишь едва уловить аромат Турции. Слабые духи нашей природы. Вряд ли больше.

Я видел, как один из наших офицеров, капитан Кемаль Гелик — кстати, очень хороший офицер, — вытянулся перед гостем и щелкнул каблуками. Я почувствовал гордость: он один из самых перспективных офицеров Генерального штаба. Он провел три года в Пруссии и знал, что султан готовит ему блестящее будущее.

Капитан Гелик часто разговаривал со мной. Он рассказывал, что Пруссия и вся Германия — это исключительно чистая, организованная, спокойная, культурная и националистически настроенная страна. Несмотря на мой опыт и мой возраст, я никогда не выезжал из здания дворца. Но считал, что понимаю внешний мир. Я как слепец который развивает в себе особую чувствительность, научился тонко воспринимать явления, заранее предвидеть развитие событий, угадывать, что мне хотят сообщить еще до того, как человек решится на это.

Ты не должен удивляться тому, что я говорю. Ты на собственном опыте познал, как функционирует не только этот дворец, но и весь двор. Не буду скрывать, тем более сейчас, что я ходил расстроенный. Я был кастрированным, ограниченным и подчиненным существом. Потом я понял, что все это не имеет значения. Так или иначе все мы были такими с той лишь разницей, что я к тому же был администратором огромной власти.

Однако позволь мне продолжить рассказ. Я смотрел, как фон дер Гольц медленно шел, прикрытый зонтами от усиливающегося дождя. Этот человек будет сохранять достоинство и значение своей должности, даже если мир вокруг него полетит вверх тормашками.

Он не знал о нашей осведомленности. Возможно, он недооценивал ее. Он и представить себе не мог, как много мы знали о нем. И как мы ценили эту информацию. Какое значение мы придавали самой незначительной, самой тривиальной детали. Фон дер Гольц пренебрежительно сравнивал упорядоченную тишину Пруссии с шумным беспорядком Константинополя. Человек, направлявшийся ко входу во дворец, не понимал, что наш беспорядок — это всего лишь видимость и что мы, подданные Османской империи, являемся одним из самых организованных народов на земле.

Но будем справедливы. Здесь речь шла об одном из самых близких наших союзников. И это было очень важно, ведь достаточно окинуть взглядом горизонт, чтобы увидеть там созревающую ужасную бурю.

Я спустился по лестнице с той же осторожностью, с какой генерал шел мне навстречу под дождем. Тогда я гордился тем, что представлял султана и приветствовал тех, кто заявлял о готовности помочь нам.

Ты знаешь, как создавали ощущение торжественности, царящей в этих стенах. По крайней мере, на сегодняшний день. Я приостановился на лестничной площадке, с нее можно скрытно наблюдать за большим коридором и видеть, как камергер встречает фон дер Гольца.

Согласно протоколу, необходимо было подождать десять минут, прежде чем получишь сигнал о том, что можешь сопроводить гостя к султану. Но в данном случае все зависело от другого посетителя — фон Шебнер-Рихтера, поскольку, как и предусмотрено, они вместе должны войти в кабинет султана.

Я видел, как генерал крутил головой, впечатленный размерами и исторической обстановкой дворца, который нам суждено сегодня покинуть.

Насколько я помню, он ни разу не бывал здесь. Человек, входящий сюда впервые, должен быть поражен, сколько бы иных дворцов он ни видел до сих пор. В нашем дворце есть нечто, что заставляет посетителей задуматься.

Один из моих слуг шепнул мне сзади, что второй посетитель только что прибыл. Я стал ждать его на той же лестничной клетке. Он появился через несколько минут. У него был претенциозный и вульгарный вид, хотя было ясно, что перед встречей с султаном он тщательно приоделся.

Я видел, как камергер Али-бей Паса — ты знаешь, насколько он компетентен, — представлял гостей друг другу. Он и не должен был знать, знакомы ли посетители между собой. Но я-то это знал. Об этом было написано в докладах. Они никогда не виделись, хотя знали о существовании друг друга.

Вообще говоря, как коренной прусак, фон дер Гольц презирал тех, кто не был родом из Пруссии. Никто не может быть выше сына Пруссии. Так он считал, и, хотя мы знаем наверняка, что турок выше любого немца, мы не собирались спорить с ним.

Я видел, как они пожимали руки. До меня донеслись слащавые вежливые слова „господин Макс Эрвин фон Шебнер-Рихтер… Для меня большая честь, генерал фон дер Гольц…“ Я заметил, как генерал прищурил глаза и понял его мысль. Он и руку пожимал своему земляку без особого энтузиазма. Я спустился с лестницы и подошел к ним. Они уже знали кто я. Доверенное лицо султана. Шеф евнухов. Я заметил, как они бросали на меня любопытствующие взгляды. Восток умеет разгадывать их. Сначала я поздоровался с генералом. Этот человек должен будет реорганизовать нашу армию, превратить ее в эффективный и дисциплинированный механизм. В последнем докладе цель излагалась вполне конкретно. В письме, направленном самим канцлером на имя фон дер Гольца, говорилось: „Ваша работа поможет нашей родине сохранить тысячи жизней молодых немецких солдат“. Если бы генерал знал, что я читал это письмо, он бы очень нервничал, потому что кайзеру не хватало лишь добавить: „Пусть лучше умрет турок, чем немец“.

Фон дер Гольц пожимал мне руку, вытянувшись во фрунт. Для него я был прямым представителем султана. Он должен был представлять себе, какова на самом деле моя власть.

Потом я протянул руку Шебнеру-Рихтеру. Он вяло пожал ее, пытаясь изобразить на своем лице гримасу, слабо похожую на улыбку.

Я заметил, что между этими двумя людьми уже стояла стена. Фон дер Гольц не мог скрыть своего подлинного отношения к своему земляку. Что касается Шебнера-Рихтера, я уловил, что генерал ему тоже не симпатичен.

Я повел их вдоль по коридору. Когда мы пришли во внутренний дворик, потолок которого представлял собой сделанный из стекла сферический купол, генерал был удивлен. Он несколько раз провел рукой по перилам лестницы, как бы проверяя, не из стекла ли они. Может быть, он подумал, что увидел всего лишь выставленную напоказ конструкцию. Как говорилось в докладе, генерал был известен как весьма экономный человек.

Вспоминаю как нечто невероятное реакцию султана на наше появление в салоне для гостей. Султан империи, халиф верующих никогда не вставал, чтобы приветствовать гостей. Такое не могло прийти в голову ни одному из его предшественников. Но в то утро господин султан Абдул-Гамид Второй встал с позолоченного кресла и пошел им навстречу. Это заставило меня задуматься.

Кроме этого, я отметил еще одну необычную деталь. Султан был одет на западный манер в темно-серый костюм и итальянский галстук. Я не мог не подумать, как же изменились обстоятельства по сравнению с тем далеким днем, когда он занял трон.

Действительно, все поменялось. В последнее время султан почувствовал, что стареет. От преждевременного ревматизма у него болели суставы. Но тогда он не хотел проявлять ни малейших признаков слабости, и тем более выслушивать слова сочувствия. Только наедине со мной он иногда жаловался на свое недомогание. Ты знаешь, Халил, как врачи бегают вверх и вниз по дворцу. Один из них, иностранный доктор, признался мне, что считает нашего господина ипохондриком. Это означает, что его беспокоят все болезни на свете и ни одна, в частности. Все зависит лишь от его настроения.

Но на самом деле его мучило больше всего то, что его заставили принять конституцию и иметь враждебный ему парламент. Все это являлось скрытой революцией, поднимавшейся все выше и выше по ступеням дворца. Несмотря на то, что время еще не пришло, сам султан мне признался в день, когда открывал сессию нового парламента, что, по его убеждению, ему осталось уже мало времени пребывать у власти. Он винил во всем предательский Комитет за единение и прогресс. По правде говоря, мы попытались подавить его, но, несмотря на все наши усилия, это оказалось невозможно.

Поприветствовав гостей, он сразу пригласил их сесть. Я, как всегда, остался стоять чуть справа от нашего господина.

Я хорошо знал, что у него должно быть на уме. Он думал о том, как быстро его власть уходит из его рук. Все эти интеллигенты с подрывными идеями, офицеры-предатели, коррумпированные чиновники. Эти младотурки, которые — он знал — обманывали его. Несколько дней тому назад он говорил мне с горечью в голосе. У него создалось впечатление, что все плели заговоры против него. Он начинал чувствовать себя прижатым к стене. Сейчас, по прошествии нескольких месяцев, мы убеждаемся, что его беспокойство имело под собой веские основания.

Султан пытался делать хорошую мину при плохой игре. Но с каждым днем ему было все труднее делать это. У него уже тогда — я видел это совершенно ясно — был тот же синдром, который всех нас тяготит сегодня. Синдром птицы, заключенной в золотую клетку.

Каждое сообщение из любой части его обширной империи было для него ударом судьбы. Будь то Босния, Сербия, Болгария или Египет. Он знал, что за всем этим стоят англичане и французы. И это после того, как он так относился к странам! Особенно к Франции.

Только немцы вроде бы уважали его. Кайзер был ему как брат. И этот генерал фон дер Гольц пытался сделать так, чтобы у Турции была своя армия. Несмотря на тайное письмо, в котором говорилось, что мы могли бы занять передние окопы, за которыми располагалась бы славная германская армия. То, что военные презрительно называют „пушечное мясо“.

Помню, что Абдул-Гамид поднял правую руку, указывая на генерала фон дер Гольца. Это был сигнал к тому, чтобы он начал говорить.

„Ваше Величество, — фон дер Гольц на мгновение запнулся, краем глаза держа в поле зрения Шебнера-Рихтера. — Ваше Высочество. Для меня большая честь находиться здесь. Иметь возможность сотрудничать в деле модернизации вашей армии. Я уже был в Турции в течение двенадцати лет — с 1893 по 1895 годы. Потом я длительное время находился в Германии, вплоть до последнего месяца. Эти двенадцать лет, проведенные на родине, мне показались очень долгими, и я признаюсь Вашему Высочеству, что я горел желанием вернуться сюда. Я слишком много времени провел среди карт и многочисленных бумаг Имперского генерального штаба…“

„Я знаю, генерал, — снисходительно прервал фон дер Гольца Абдул-Гамид. — Я знаю. Именно вы организовали армию моего брата кайзера. В ней действительно прекрасная дисциплина. Здесь у меня письмо Его Имперского Высочества Вильгельма. В нем он пишет о методах, которые вы использовали, о великолепной организации, о гармонии, установленной в вашей армии. Именно вы, и никто другой, разработали новые шинели, каски, краги. Вы проверили до последней детали все вооружение. От ружей до пулеметов и пушек. Вы внедрили бронированные автомобили и стратегические железные дороги“.

Абдул-Гамид сделал небольшую паузу, глядя на обоих посетителей. Он посмотрел в близорукие глаза фон дер Гольца и сразу же перевел взгляд на нервные и острые глаза тяжело дышавшего Шебнера-Рихтера.

„О, друг мой! Здесь, в этой стране, которая в другие времена вызывала страх у врагов и гордость у нашей династии, вас ждет большая работа. Балканские войны, отсутствие дисциплины, внутренние передряги, терроризм, эти фальшивые политики… О, я не буду обманывать вас, потому что это было бы так же глупо, как вводить в заблуждение врача. И вы будете для меня выполнять эту миссию. Быть лечащим врачом. Вы будете пользоваться моим полным доверием, когда будете принимать те или иные меры на свое усмотрение, организовывать армию, формировать дух наших бойцов, не заслуживающих сегодня звания наследников Сулеймана.

Да. Принимайтесь за дело с твердостью и дисциплиной. С болью, если это необходимо, потому что ничто не может родиться без страданий. Обещаю вам, что сырье будет в вашем распоряжении. Мните его как мягкую глину. Укрощайте дерзких, поднимайте слабых, выделяйте будущих генералов.

Эта страна еще никогда не находилась в подобном положении. Героизм никогда не был еще так востребован. Но чтобы привить его, необходим вожак. Именно вы будете тем человеком, который превратит самоотверженность в героизм. Сменит подчиненность на дерзость…“

Султан снова остановился. Ни фон дер Гольц, ни Шебнер-Рихтер не решались прервать его. В огромном салоне можно было услышать, как пролетает комар. Это помещение выглядело настолько статичным, словно само время окончательно остановилось.

Тогда Абдул-Гамид перевел свой проникающий взгляд на Шебнера-Рихтера.

„Кайзер прислал вас ко мне. Он сказал, что мне надо послушать ваши теории. Он считает, что они мне будут очень интересны и послужат на пользу для страны. Сам кайзер посоветовал, чтобы на беседе присутствовал генерал фон дер Гольц. Он заверил меня, что Германия всегда поддержит Турцию. Чтобы ни случилось“.

Султан замолчал и глубоко вздохнул. Потом указал на генерала и спросил:

„Как вы считаете, генерал, каковы сейчас главные проблемы Турции? Прошу вас ответить со всей откровенностью. Хочу знать, какова точка зрения Германии, страны, которую я глубоко уважаю и которая неизменно была нашим надежным другом. Ответьте мне, что вы думаете, и расскажите, что собираетесь делать со своим лучшим другом“.

Показалось, что фон дер Гольц удивился этому вопросу. Он не хотел обижать султана, но сомневался, разумно ли быть полностью откровенным. Кроме того, я заметил, что ему хотелось бы ответить без свидетелей. Ему действительно придавало уверенности то, что его послал сам кайзер. Он решил, что не может разочаровывать султана, прокашлялся и решил сказать то, что думал.

„Ваше Высочество. Не думаю, что мое скромное мнение будет вам интересно. На самом деле мне кажется, что я хорошо знаю вашу великую страну. Но я не уверен, что должен…“

Абдул-Гамид был нетерпеливым человеком. Он знал, что это его главный недостаток, но ничего не мог поделать с ним. Своими толстыми пальцами, на одном из которых сверкал огромный голубой алмаз (он верил, что алмаз приносит счастье), он постукивал по маленькому круглому столику, стоявшему рядом с его диваном. Фон дер Гольц прекрасно понял намек, кашлянул и после небольшой паузы продолжал:

„Хорошо Ваше Высочество. Ваши армейские соединения переживают не лучшие времена. Невозможно скрыть то, что в их рядах многие военнослужащие деморализованы. Франция, Англия и Россия — это многоголовая медуза, которая хочет расколоть вашу империю и разделить ее между собой. Они уже добились независимости балканских стран. Не менее важно и то, что христианское меньшинство внутри империи тоже претендует на свою долю пирога. Извините, господин… я хочу сказать, что они требуют собственной независимости. Для этого они образовали тайные общества и стремятся усилить свои требования за счет терроризма. Пред вами пример болгар и сербов в Европе. Здесь, внутри территориальных границ Турции, греки и армяне. Вы не можете закрывать глаза на их устремления. Они используют террор, чтобы добиться смягчения вашей позиции.

Более того, — казалось, фон дер Гольц колеблется, — они знают, что, если им удастся спровоцировать естественные репрессии со стороны армии или даже полиции, они, возможно, смогут добиться того, к чему стремятся. А это не что иное, как интервенция ваших недругов в Европе.

Было бы нелепо скрывать, что в последние годы терроризм получил большое распространение в ваших провинциях. Бомбы рвутся на улицах, на рынках, даже в мечетях, убивая невинных людей. Имели место волнения и грабежи. Вы сами были объектом покушения на Ваше Императорское Величество при выходе из мечети. Среди офицеров есть недовольные. Другие заражены предательством. Кроме того, скажу так же откровенно, как вы просили: страна разделена — и это, пожалуй, самое худшее — на панисламистов, сторонников Османской империи и поклонников Запада. А за ними идут националисты… Полагаю, Ваше Высочество, что у вас много крупных врагов, которым хотелось бы смести вашу империю с лица земли. Не менее верно и то, что к вам питают симпатии другие страны, одну из которых я здесь с гордостью представляю и которые являются верными союзниками Турции. Что бы ни случилось. И это не пустые слова. Сам император хотел, чтобы я подчеркнул это. Что бы ни случилось. И чего бы это ни стоило“.

 

Я между тем наблюдал за Шебнером-Рихтером. Он слушал молча, и казалось, что внутри его обуревают странные чувства. Я опасался, что с минуты на минуту он потеряет сознание по причине нервного напряжения.

Я отметил, что генералу фон дер Гольцу хотелось встать, пройтись по большому салону, жестикулировать. Он привык к этому. До недавнего времени он был профессором военного училища в Берлине. Он говорил со знанием дела, с полной убежденностью. Этот опытный военный мог наговорить столько… Но мне было видно, что он сдерживает себя. Он и так много сказал самому султану. Он не мог обижать его. Он не был дипломатом и должен был хорошо соизмерять свои слова. Он не должен провоцировать нежелательные последствия, поскольку считал турок весьма обидчивыми людьми.

Наш господин Абдул-Гамид тем не менее не казался задетым, скорее наоборот. У меня создалось впечатление, что его весьма заинтересовали слова генерала. Снова в салоне воцарилась пауза, и я понял, что фон дер Гольц испугался, не сказал ли он чего лишнего.

Султан вновь обратил свой взор на Шебнера-Рихтера, словно ожидая, что же скажет он. Султан даже слегка пошевелил правой рукой.

Но Шебнер-Рихтер был в ужасе. Было очевидно, что его охватила паника. Он, казалось, был не в состоянии говорить в присутствии этих двух великих людей. Было видно, что он знает, что должен сказать, но в тот момент он не мог произнести ни одного слова.

В этом был его слабый пункт. Именно этот момент отмечался во всех докладах о его личности. Его неспособность прочитать лекцию, выступить перед публикой. Он приехал сюда после того, как получил специальное письмо от Министерства иностранных дел. Сам министр пригласил его в свой кабинет в Берлине. Он заявил, что кайзер поручает ему специальную миссию. И объяснил, в чем она состоит. Миссия была секретная и деликатная. Мы узнали о ней от секретаря министра. Он был не в силах отказать нам. Да и как он мог отказать?

Шебнер-Рихтер поднял голову и, моргая, посмотрел в глаза султану Абдул-Гамиду. За этими зрачками скрывалось много секретов. И все-таки он хорошо понимал, зачем его прислали сюда. Он отчетливо понимал, что именно хотели от него.

Но в подобные моменты этот мужчина был всего-навсего измученным человеком, стремившимся поскорее выйти из этой ситуации. Было видно, как у него потели руки, как колотилось сердце в его груди, как подступала головная боль. Я не знаю, как ему удалось превозмочь себя. Прикрыв глаза, мобилизовав всю свою волю, он, казалось, рассматривал узорный рисунок на крышке стола, покрытого черным эбеновым деревом.

Поначалу он слегка заикался. Потом собрался и сосредоточился на том, что должен был сказать.

„Безмерно благодарен вам, Ваше Высочество, за вашу благосклонность. У меня слишком мало заслуг, чтобы находиться здесь. И тем более, чтобы вы выслушали меня. Но не сомневайтесь, что я в вашем полном распоряжении. Позвольте мне сделать очень короткое вступление…“

Султан сделал снисходительный жест рукой. Я хорошо изучил его. Он был в нетерпении, чтобы услышать Шебнера-Рихтера. И думаю, что не зря. Если ты не согласен, послушай, что он говорил.

„Вы знаете, Ваше Высочество, что граф Анри де Буленвийе в 1732 году написал книгу „Этюды о французской аристократии“. В ней он описывал господствующую расу — франков и подчиненную расу — галлов.

Намного позже, более века спустя, а именно в 1854 году, граф Гобино выпустил свою выдающуюся книгу „Этюды о неравенстве человеческих рас“. Он пришел к выводу, что история человечества это не что иное, как отражение, следствие превосходства одних над другими. Для него самая чистая раса — это арийцы. Это индоевропейская раса, к которой — для меня это очевидно — принадлежат и турки“.

Помню, что при произнесении этих слов Шебнер-Рихтер поднял глаза и встретился с непроницаемыми зрачками султана, которые, казалось, просверливали его насквозь. Шебнер-Рихтер быстро опустил глаза, ведь мало кто был способен выдержать такой взгляд. Может быть, последняя фраза не понравилась султану? Я подумал, что немцу стоило быть, пожалуй, поосторожнее. Он ведь знал, что подобную миссию ему доверяли впервые. И его выбрали среди многих, в том числе дипломатов и военных… Я заметил, как Шебнер-Рихтер краем глаза следил за фон дер Гольцем. В отличие от соотечественника, он внимательно рассматривал невероятное искусство местных мастеров. Казалось, он был поглощен роскошью в стиле барокко потолка в зале.

„Да, Ваше Высочество. Ваш народ, равно как и немецкий народ, тоже арийцы. Тот факт, что у одного народа светлые волосы и голубые глаза, а у другого — черные волосы и темные глаза, — не более чем следствие приспособляемости к климату. И те и другие — арийцы. К ним же относятся персы, индийские брахманы, скандинавы и классические греки. Арабы и евреи — другие. И те, и другие — семиты. Народы Средиземноморья представляют собой невероятную помесь. Вы знаете, этот гениальный человек — Жозеф Артур Гобино — умер в 1882 году. Но в Германии остался его рельефный оттиск, его школа, сохранившаяся благодаря открывшим его великим людям, таким как Вагнер…“

И тут я увидел, как Абдул-Гамид прищурил глаза. О, слава! Султан хорошо знал эту тему. Его династия насчитывала несколько веков. Он часто говорил мне, что подумывал о Сулеймане, об Османе, об Измаиле, о Селиме. Он уже осознавал, что ему оставалось мало времени. Он попытался модернизировать страну, развить Танзимат, новое законодательство — Танзимат — Хаирие. Полезное законодательство, внедренное его дедом Селимом Третьим. Оно было основано на созданных некоторыми людьми идеях, которые должны были править миром.

Шебнер-Рихтер смотрел на него, не решаясь говорить дальше. Он не знал, что его собеседника очень заинтересовали его слова. Эти европейцы были умными людьми, но тонкого восприятия у них не было. Казалось, они были способны понять мир, существовавший пятьсот лет назад, но не могли разобраться в окружающей их действительности… Султана должны были полностью проинформировать обо всем, что связано с его собеседником.

 

Вдруг установилась тишина. Султан сделал легкий жест правой рукой, в которой держал платок из зеленого шелка. Он хотел выслушать собеседника, потому что нечто похожее на эту новую идею уже бродило в наших умах. Султан слегка шевельнул рукой, и Шебнер-Рихтер продолжил свою речь.

„Да, Ваше Высочество, многие немцы восприняли послание графа Гобино. Несколько позже Людвиг Шеманн, Филипп фон Эуленбург и Ганс фон Вольцоген основали в 1894 году Гобинистский союз, „Гобино — Ферайнигунг“. Но потом произошло вот что: гениальный мыслитель Фридрих Ницше, хорошо знакомый, естественно, с идеями Гобино, сформулировал среди этого тумана разных мыслей концепцию сверхчеловека. Могу сказать, Ваше Высочество, что это заставило вздрогнуть всю интеллектуальную жизнь Германии. В сердце интеллектуальной жизни Германии зажегся свет. Не так важна родина, как раса“.

Я заметил, как султан не мог удержаться и не посмотреть в глаза генерала фон дер Гольца. Шебнер-Рихтер тоже заметил, как они переглянулись и, сглотнув слюну, продолжал:

„Позвольте, Ваше Высочество, развить эту мысль. Существует всего три основные расы. Белая, желтая и черная. Например, англичане, немцы и турки принадлежат к белой расе. Гвинейцы, банту, пигмеи и австралийские аборигены относятся к черной расе. Китайцы, японцы, малайцы и таиландцы — к желтой.

Но внутри этих трех основных рас есть примеси. Так, у средиземноморских народностей перемешано тысячи кровей. Вспомните об испанцах. Готы, аланы, свевы, иберы, арабы, евреи, фениции. Это не что иное, как мозаика. Позвольте мне сказать вам, Ваше Высочество, что турки не такие. Правда, черкесы добавили к ним немного своей крови, но, в конце концов, она тоже арийская…“

Я видел, как у Шебнера-Рихтера потели ладони. Он сам осознавал, что он не совсем искренен. Но зато он знал цель, которую хотел достичь. Он был, в конце концов, интеллигентом. Все это было не более чем теорией. Но с той маленькой разницей, что она была весьма выгодна Германии, которую он в этот момент представлял. Даже фон дер Гольц казался весьма заинтересованным в том, что говорил его соотечественник, и мы все, даже султан, заметили, что впервые с момента начала разговора генерал не мог скрыть чувства гордости.

„В вашей стране турки представляют собой однородную расу. Это вполне сложившаяся арийская раса, свободная от проблем, существующих у других народов. За исключением, пожалуй, национальных меньшинств. Таких, как армяне, курды, нескольких тысяч евреев и какого-то числа черкесов. Что касается этих меньшинств, евреи никогда не будут покушаться на единство Турции. Их немного, и с давних пор они знают, что находятся здесь благодаря вашей доброй воле. Но для всего мира Турция — это Пруссия исламского мира. Позвольте…“

Абдул-Гамид резко повернулся на диване. Шебнер-Рихтер на мгновение замолк, и они молча посмотрели друг на друга.

Слова султана резко прозвучали в огромном зале. Они были произнесены в нервном, нетерпеливом тоне. Он был не из тех, кто привык ждать кого-либо или что-либо.

„Прошу вас, продолжайте. Говорите без обиняков. Я слушаю вас так, как если бы передо мной был сиятельный брат кайзер Вильгельм. Говорите без стеснения, ваши слова для меня куда более важны, чем вы можете себе представить. Пожалуйста, говорите же…“

Я увидел, что Шебнер-Рихтер вошел в состояние эйфории, нервозность и страх, казалось, улетучились. Он взглянул на фон дер Гольца, и, как мне показалось, они почувствовали себя немного сообщниками. Своего рода сговор, который до сих пор не проявлялся. Он попытался изобразить нечто вроде уважительной улыбки и продолжал:

„Ваше Высочество. Простите мою несвязную речь. Я постараюсь быть более красноречивым. Я всего лишь скромный посланник Его Императорского Высочества кайзера перед вами. — Он не удержался от мимолетного взгляда в сторону фон дер Гольца, — В нынешних обстоятельствах единственно, что имеет значение, — это единство нации. Если внутри ее есть кто-то, кто не чувствует себя мусульманином, он вряд ли будет чувствовать себя турком. Это известно многим народам. Такой была испанская инквизиция. Она решила добиться единства религии, поскольку не могла обеспечить себе единства расы…

Хочу заявить вам, что Германия с пониманием отнесется к любым действиям, предпринятым Вашим Высочеством. Никто лучше Германии не сможет понять некоторые вещи.

Поэтому хочу выразить вам наше абсолютное понимание тех мер, которые вы будете вынуждены принять для контроля за некоторыми национальными меньшинствами…“»

 

Помню, Селим-бей как бы слегка вздремнул, словно впал в глубокий ступор. Я подошел к нему и заметил, что у него были слабые судороги. И я вдруг понял, что происходит. Селим принял какой-то отвар трав, который начинал действовать. Этот человек не хотел больше увидеть новый рассвет. Он был не в силах вынести приближающихся перемен и решил свести счеты с жизнью. Разом положить конец всему.

Для меня это стало огромным опытом. В тот день я стал свидетелем самых значительных перемен в истории Османской империи.

Это привело меня к данным воспоминаниям и написанию этого документа. Может быть, когда-нибудь он поможет понять многое.

 

* * *