Воспоминания Ламиа-паши

В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, турецкое правительство назначило моего отца Мохаммед-пашу старшим инженером строившейся железной дороги между Константинополем и Багдадом.

Несмотря на соглашения, подписанные французами, англичанами и нами, турками, строительство железной дороги не продвигалось так быстро, как того желало правительство. Тогда моего отца пригласили заняться этим проектом.

Я хорошо помню причины назначения — оно переменило нашу жизнь. До этого мой папа вел удобный образ жизни, и его главное занятие состояло в том, чтобы каждый день ездить от станции Сиркеси до новой станции Хайдарпаса. Но приказ, в котором фигурировало его имя, предписывал ему установить своим новым местом жительства Багдад.

Мой отец очень не любил жить один, и моя мать Фатима Мунтар тоже не хотела быть далеко от него. А тут еще я. Я закончила колледж, и моя мать решила, что мне надо готовиться к замужеству. Разумеется, я говорю о вещах, которые в то время были нормальными и вполне логичными. Брак, согласованный между родителями, в котором мне оставалось только смириться со своей судьбой. Что еще могла сделать женщина в Турции в те времена?

Я не хотела идти по этому пути, а мой отец уже почти договорился со своим дальним родственником, что он женит на мне своего сына Хасана Карабекира, вдвое старше меня по возрасту. Это был толстый человек с непропорционально маленькими руками и пальцами, увешанными кольцами. Нет, этот мужчина никак не привлекал меня.

Поэтому радикальные перемены в нашей жизни показались мне подарком, посланным небом. И я была готова не упустить его.

Дело было в том, что до свадьбы оставалось мало времени, да и сам Хасан в глубине души не очень хотел жениться. Ему нравилось жить в роскоши в своем дворце в Пера с видом на центральную часть Босфора в окружении молодых юношей — слуг, которые обслуживали его в самом широком смысле этого слова.

Так что когда мой отец мрачно сообщил нам, что мы должны быть готовы в течение недели выехать в Багдад, я поняла, что планы с моим замужеством расстроились. Я сделала сочувствующее лицо, но когда вернулась к себе в спальню, от радости прыгнула на кровать с такой силой, что какая-то пружина лопнула и я покатилась по полу.

Несколько дней наш дом выглядел как больница для умалишенных, ведь моя мать ничего не хотела оставлять в нем. Абсолютно ничего. А мой отец, выглядевший подавленным, не мог противиться ей. У него едва хватало сил терпеть ее.

С другой стороны, сердитый настрой моей матери можно было понять.

Она не хотела отказываться от комфортной, роскошной жизни без каких-либо проблем в одном из лучших районов Константинополя. Тем более что она не уставала повторять, что такого другого города, как наш, в мире не найти.

Поэтому она переживала. И, кроме того, она винила во всем моего отца, хотя и не отваживалась сказать ему об этом прямо в глаза. Она приняла этот удар судьбы с медоточивой улыбкой на устах… Багдад! Но ведь он был всего лишь городком, оазисом посреди пустыни, населенный дикими племенами бедуинов.

Да, моя мать плакала безутешными слезами. Отец уходил подальше от греха. А я потирала руки от удовольствия. От всей этой ситуации в выигрыше оставалась только я.

Я уже устала от Константинополя, от частных уроков английского и немецкого. Устала от пианино. Устала от наставников по нормам социального поведения. Устала от всего. Моя мать мне всегда говорила, что мне надо было родиться мальчишкой. Однажды, чтобы помучить меня, она рассказала, как она плакала, узнав, что родилась девочка, и как рассердился отец.

Можно понять его. Девочка была источником постоянных проблем. Вся жизнь в проблемах. А потом это приданное… Все равно как всю жизнь опекать малолетнего ребенка. Кому нужна была девочка? Никому.

В глубине души я тоже не хотела быть девочкой. Моими игрушками были пистолеты. Я их меняла на куклы у своего двоюродного брата. Я не хотела надевать на себя украшения или наряды, которые казались мне нелепыми. Я читала книги о приключениях, была в восторге от Жюля Верна.

Так что, когда судьба предстала перед нами в виде приказа, посылавшего нас в Багдад, я решила, что это подходящий случай и упускать его нельзя.

В те дни я стала покорным и послушным ребенком. Помогала упаковывать узлы, книги, разные предметы. Лично для меня казалось безумием демонтировать целый дом. Гигантская ошибка, но такова была воля родителей, да к тому же она была мне на руку. Я не собиралась спорить, причем не только потому, что на мои слова никто не обратил бы никакого внимания, но и потому, что существовал отдаленный риск убедить их, что они совершают ошибку… И что потом?

Поездка в поезде до Алеппо казалась невыносимой и бесконечной. Иногда поезд останавливался посреди совершенно пустынного места, чтобы заполнить паровоз углем или водой. На дорогу ушло три дня. Мой отец уверял, что это совсем неплохо.

Несмотря на то, что нас устроили в специальный вагон с двумя независимыми купе и отдельным салоном, моя мать постоянно была недовольна. В конце концов она закрылась в своем купе и не хотела выходить из него, пока мы не прибыли в Алеппо.

Мы выходили из поезда под проливным дождем. Дождь лил как из ведра, с большим шумом, так что нам пришлось бегом бежать до ожидавшего нас автомобиля, который отвез нас в гостиницу.

Из окна я увидела пейзажи, похожие на картинки, висевшие в нашем колледже. Над городом — если его можно было так назвать — нависала крепость. Моя мать сидела молча, время от времени вытирая слезу, катившуюся по ее щеке и напоминавшую ее мужу, что только он был причиной этой катастрофы.

Мой отец тоже был не в лучшем настроении. Новости, поступавшие к нам из Багдада, далеко не радовали.

Потом вдруг в довершение всего ситуация ухудшилась. Мама заболела, и ее пришлось поместить в военный госпиталь. Врачи определили у нее депрессию и рекомендовали отцу отправить ее обратно в Константинополь.

Но дело было не только в депрессии. Это был аппендицит, и, когда решили оперировать, было уже поздно. Когда хирург сообщил, что она скончалась, отец упал в обморок. Он не мог этому поверить. Не мог этого принять. Он снова и снова повторял, что все потеряло смысл. Потом он плакал в течение двух часов, не в силах воспринимать какие-либо доводы. Не могу сказать, что отношения между ними были очень хорошими, но они терпели друг друга. Несмотря на всю тяжесть переживаний, отец был уверен, что в конце концов она поступила по-своему.

В Алеппо мы прожили еще одну неделю. Я никак не могла привыкнуть к тому, что она ушла навсегда, и чувствовала угрызения совести за свое поведение.

Все переменилось, а мой отец жил только своей работой. Он должен был выполнить приказ, и это самое главное. Потом мы поехали из Алеппо до Дер Зора в совершенно новом грузовике, поступившем из Германии. Он был закуплен компанией турецких железных дорог. Мы ехали вдоль Евфрата до самого Багдада.

Я чувствовала себя маленьким ребенком среди огромной пустыни, окаймленной узкой полоской зелени, резко обрывавшейся среди скал. Мы сидели рядом с водителем — молчаливым человеком, казавшимся гордым оттого, что управляет новым транспортным средством, способным заменить караваны верблюдов, которые мы обгоняли, оставляя позади клубы пыли и рев испуганных животных. Прогресс пришел даже в эту каменистую пустыню.

После Дер Зора дела пошли хуже. У нашего грузовика дважды прокололись шины, потом мотор перегрелся и заглох. Водитель воспринял это философски, бормоча, что вокруг слишком много пустыни на один небольшой грузовик.

Нам пришлось расположиться у реки в пальмовой роще. Я с любовью вспоминала о своей матери, но не была уверена, что ей бы здесь понравилось. Нам пришлось перекусить тем, что было под рукой, в том числе галетами и мясными консервами. Мой отец казался нелюдимым и каким-то удалившимся от меня, и я не решалась вмешиваться в его мысли.

На следующий день он нанял нескольких человек из племени бедуинов, для нашего сопровождения. Они были верны Высокой Порте и ненавидели племена, перешедшие на сторону англичан. Они показались мне дикими и примитивными, и мне совсем не понравилось, как они смотрели на меня. Но нам ничего не оставалось, как довериться им, поскольку эскорт из двух солдат железнодорожной роты был явно недостаточным и даже смешным, если представить себе атаку на нас хотя бы такого дикого племени, как то, которое нас сопровождало.

Мой отец проворчал, что турецкая империя далеко уже не такая, как раньше. Я впервые увидела его беспокойство, потому что, как сказал командир нашей нынешней личной гвардии Ибн Рашид, англичане уже находятся на пути к Багдаду с целью его завоевания.

Все посходили с ума — правительство, англичане, французы и даже немцы. К этому выводу пришел мой отец на следующий день, пока мы разбивали лагерь. Он был железнодорожным инженером, и ему не нравилось слово «разрушение». Да и к тому же, с каким настроением он будет строить железную дорогу, зная, что за ним следом идут террористы, чтобы взорвать ее? Он был огорчен и грустен. Я увидела, как он постарел за последние несколько дней.

И все-таки эта совершено новая для меня жизнь вызывала у меня прилив энергии. Еще в колледже я научилась ездить верхом на лошади — каждая девушка из общества должна была уметь это делать. Сейчас же мне приходилось ездить верхом в силу необходимости. А верховая езда в течение почти всего светового дня под палящем солнцем — это не детская забава. Но я решила, что если эти дикие арабы могут, то я тоже смогу.

На практике это выливалось в то, что с приходом ночи я чувствовала себя совсем разбитой, не хотела ничего делать, даже есть. Но через несколько дней я привыкла. Однажды вечером Ибн Рашид ехал рядом со мной, и я уловила восхищенный блеск в его глазах. Я подумала также, что, если с папой что-то случится, я стану еще одной женой этого дикаря. И, несмотря на жару, почувствовала холодок между лопаток.

Однажды под вечер, когда мы прибыли в маленькое селение у реки Аннах, к нам подъехало несколько всадников. Это были турецкие военные, которые тепло приветствовали моего отца. У них были прекрасные новости, и они расселись с нами вокруг костра.

 

Майор Юсуф Исмет был очень спокоен и с удовольствием растягивал свой рассказ. Англичане поймались на приманку в Галлиполи. Франко-английская экспедиция попыталась завоевать Константинополь, чтобы вынудить Высокую Порту выйти из войны. Их десант в Седдульбахр и в Капатепе потерпел поражение, и агрессоры были вынуждены ретироваться с большими потерями.

Ходили слухи, что два огромных английских крейсера («Триумф» и «Мажестик», сказал он на ухо) пошли на дно моря. Потом все подняли стаканы с чаем за Турцию.

Эти новости успокоили моего отца. Англичане не были непобедимыми, и война могла дорого стоить им. Они надеялись, что взятие Басры откроет им путь на Месопотамию. Они, правда, уже были в Кут-эль-Амара на Тигре, но мой отец утверждал, что наши войска выбьют британцев из империи и отомстят за полученные обиды.

В конце концов мы прибыли в Багдад. От гордой и воспитанной семьи, всего лишь четыре недели назад уехавшей от цивилизации и буржуазного образа жизни, осталось очень немного. Отец смотрел на меня довольно настороженно. Его удивила моя способность быстро освоиться в пустыне.

Он признался мне, что опасался, что один из тех диких арабов вдруг закапризничает и захочет выкрасть меня. В этом случае вызволить меня не было бы никакой возможности, даже если бы меня по всей пустыне искала вся турецкая армия.

 

Багдад, как и указывало его название, был Божьим даром. Тигр с гордостью пересекал этот город, неся сюда жизнь из далеких мест моей страны. Пальмовые и лимонные рощи отмечали границы богатых садов, а вода разливалась повсюду благодаря скважинам и широкой сети оросительных каналов.

Контраст был особенно явным, если посмотреть на скалистые склоны и овраги вокруг Евфрата. Караваны верблюдов и надменных арабских всадников на них входили и выходили из города непрерывной каруселью.

Но, как бы то ни было, мы уже прибыли. Ибн Рашид довольно уважительно поприветствовал меня и пробормотал что-то вроде того, что он бы не прочь иметь такую невестку, как я.

Потом сказал, что я могу оставить себе его коня. Немногие люди были способны ездить на нем. И если он принял меня, то никто не может разделить нас.

Я поблагодарила его за этот жест. Действительно, это был удивительный конь, не знаю почему, но мой голос усмирял его. Это очень удивляло арабов, выражая свое удивление, они ударяли себя рука об руку, хлопали руками по ногам.

Мой отец не был ярым мусульманином, но в тот вечер я увидела, как, обратившись в сторону Мекки, он благодарил Бога за его милосердие. Потом за ужином он сказал, что ему не следовало соглашаться на эту должность. Он чувствовал свою вину за смерть мамы, но я успокоила его тем, что все в мире уже предопределено и предписано и что огорчаться по этому поводу не стоит.

Тем не менее что-то внутри говорило мне, что на самом деле это не совсем так — книгу жизни мы пишем ежедневно нашими делами. Думаю, что дни и ночи, проведенные в пустыне в наблюдении за звездами, изменили многие понятия, навязанные мне ранее.

Багдад мог показаться местом, в котором нечего делать. Если выходишь на террасу при заходе солнца, можешь наблюдать за роскошным закатом и петляющей среди пальмовых рощ и небольших садов рекой. Константинополь был совсем другим. Когда-то, очень давно, он мог бы стать столицей мира. Но это время давным-давно прошло.

С другой стороны, еще очень много предстояло сделать. Папа понимал, что одно дело отдавать распоряжения и добиваться их исполнения, а совсем другое — рвать на себе жилы, запуская проект, для реализации которого никто и пальцем не пошевелит.

Через несколько недель он понял, что все это ни к чему, и стал ездить со мной верхом вдоль берега реки. Поезд мог еще подождать, поскольку никто не проявлял ни малейшего интереса к тому, чтобы он дошел до вокзала Гайдарпаша в Константинополе.

Те дни были единственными в нашей жизни, когда мы общались с настоящими друзьями. Сначала на его лице отражалось большое огорчение. Никто не понимал его и не обращал на него ни малейшего внимания. Потом он решил, что жизнь слишком коротка и рискованна и пустил все на самотек.

Он заходил за мной под вечер, когда солнце начинало садиться, и приводил с собой двух оседланных лошадей. Я молча выходила из дома, садилась на своего гнедого коня, который издавал короткие радостные звуки в предвкушении прогулки.

Папа всегда был служащим. Он никогда не обсуждал приказы и принимал только один способ жизни — спокойный, размеренный, будничный и серый. Там, в Багдаде, он быстро понял, что может существовать и другая жизнь, к тому же вполне доступная.

В первые месяцы все шло хорошо. О маме мы никогда не говорили. Как будто она осталась дома в Константинополе, а мы просто уехали отдохнуть. Такая ситуация устраивала нас обоих. Отец оставил свою жизнь позади и не имел ни малейшего желания возвращаться к ней. Я тоже.

 

Это должно было случиться. Однажды вечером мы отъехали довольно далеко от Багдада. Когда мы спохватились, уже стемнело, и моя лошадь заметно хромала. Я не захотела оставлять его одного. Я знала, что если он останется здесь, то я его больше никогда не увижу. Сначала папа немного рассердился, потом пожал плечами, и я подумала, что он сильно изменился.

Пользуясь остатками света, мы начали искать удобное место, чтобы провести там ночь. На берегу стояла полуразвалившаяся хибара. Вокруг было много травы для лошадей. У нас всегда были с собой бутерброды, и мы вмиг покончили с ними, молча сидя на земле. Папа сказал, что он подежурит, а когда захочет спать, он разбудит меня.

Страха у нас не было совсем. Люди, жившие у реки, были спокойными крестьянами. Они знали, что для них лучше не приставать к туркам. Я долго не засыпала, предпочитая смотреть на звезды. Потом усталость одолела меня.

Я проснулась, когда только-только начинало светать. Слабый луч с востока освещал силуэты пальм. Стояла абсолютная тишина.

Я позвала отца. Никто не ответил. Я вновь позвала его и подумала, что он, возможно, ушел к пальмам. Я даже не встревожилась. Он не мог уйти без меня. Может быть, он прогуливается поблизости. Он был беспокойным человеком и никогда не мог сидеть без дела. Он вернется.

Прошло несколько минут, я поднялась и снова позвала его. Потом закричала, чтобы он услышал меня. Я вдруг забеспокоилась и даже подумала, что он, может быть, упал в реку. Лошади были привязаны и стояли спокойно.

Я начала искать его вдоль берега. Я боялась за него. Много раз я звала его, но никто не отвечал. Прошло довольно много времени, и я поняла, что, наверное, случилось что-то серьезное.

Я решила пойти в ближайшую деревню. Накануне вечером мы проезжали мимо нее. Там я попрошу несколько мужчин помочь мне в поисках отца.

Так я и сделала. Старейшина деревни позвал всех. Мы все прошли к реке и стали искать. Проходили часы, и я все больше беспокоилась, уверенная в том, что случилось худшее.

Тело нашли уже к вечеру. Оно плавало лицом вниз среди тростников, всего в метрах двухстах вниз по течению.

Эта смерть потрясла меня больше, чем смерть мамы. У меня никогда не было особого взаимопонимания с ними. Но когда отношения начали принимать не только семейный, но и дружественный характер, случилось это несчастье.

 

Прошло много лет, и я не могу не думать о том, как же все это случилось. Сегодня я прихожу к мысли, что он покончил жизнь самоубийством — он, наверное, чувствовал, что не было смысла жить дальше, что он не в состоянии реализовать проект по строительству железной дороги, что потратил впустую лучшие годы своей жизни. Я никогда уже не узнаю подлинных причин, но даже сейчас я продолжаю это чувствовать. Мы могли бы стать друзьями.

Железнодорожная компания повела себя очень хорошо. Моего отца похоронили с надлежащими церемониями. Имам произнес прочувствованные слова: «Этот человек приехал в Багдад, чтобы попытаться сделать что-то для других людей». Потом меня проводили до дома, выделенного нам для проживания, и сказали, что я могу жить в нем столько, сколько потребуется. Потом мне помогут вернуться в Константинополь. У меня не будет также проблем с деньгами. Папа открыл счет в банке, и директор пришел ко мне и сказал, что я могу располагать этими средствами по своему усмотрению.

Так я осталась одна в Багдаде. В течение всего трех месяцев все изменилось для меня. Я должна привыкнуть решать свои вопросы сама без чьих-либо советов.

Несколько первых недель товарищи моего отца, инженеры, видные военные чины города, другие служащие помогали мне. Приглашали на обед, на чай, на прогулку. Потом понемногу все вошло в свой ритм, я почувствовала себя вне этого общества, и, кроме того, мне стало неловко, потому что некоторые офицеры стали приставать ко мне.

Однажды ночью я осознала, что самое лучшее для меня было бы вернуться в Константинополь. Там у меня была семья и много друзей. Кроме того, я скучала по некоторым удобствам. Тём не менее вернуться было не так просто, и я прикидывала, как лучше это сделать, — той же дорогой или через Аль-Мосул. Оба эти маршрута были долгие, тяжелые и сложные. В конце концов мне предложили поехать вместе с семьями других инженеров, возвращавшихся в Константинополь. Нам даже выделили отряд солдат для сопровождения по маршруту от Аль-Мосула до Алеппо. Этот путь был более долгим, чем через Евфрат, но зато более безопасным. Я увидела ясное небо, и уже через пару часов мои чемоданы были собраны. Мне пришлось оставить много вещей, привезенных нами из Константинополя в уверенности, что мы едем в Багдад надолго. Ко мне пришло понимание, что в жизни, в конце-концов, всегда берут верх обстоятельства.

Мы должны были выехать на следующий день утром. Мне сказали, что для меня найдется одно место в машине, но я знала, что нас будет сопровождать отряд кавалерии, поэтому я предпочла ехать верхом. Это, по крайней мере, позволит мне иметь большую свободу и не зависеть от господ, желавших взять надо мной шефство. Командиру отряда не понравилась моя инициатива, но потом он, наверное, подумал, что не стоит спорить со мной, тем более что неудобства верховой езды заставят меня переменить решение. Такое решение меня устраивало, и мы разделились, убежденные, что это оптимальное решение. Я была настроена перенести все трудности и, если моя лошадь не падет от усталости, въехать в Алеппо верхом. Вряд ли этот нелепый караван сможет покрывать более пятнадцати миль за день. Начальник-то считал, что еще до прибытия в Самарру я сломаюсь.

 

Из Багдада мы выехали на рассвете. Четыре автомобиля, в одном из которых ехало шестнадцать человек, четыре телеги, каждая запряжена шестью мулами. Передвижная пушка, два пулемета, двадцать два верблюда и двадцать четыре солдата и офицера. Я подумала, что на дорогу до Алеппо у нас уйдет вся жизнь. Этот нелепый караван не мог делать более пятнадцати миль в сутки.

Через неделю мы прибыли в Самарру. Путешествовать в разгаре августа было очень тяжело. С двенадцати часов дня мы вынуждены были искать тень, чтобы устроить себе привал. В противном случае животные не выдержали бы.

Начальник отряда быстро удостоверился в том, что я была такой же сильной и подготовленной, как и его офицеры. Кроме того, я решила вести себя благоразумно, чтобы у меня не отняли лошадь и не заставили путешествовать в машине вместе с дамами и детьми. Для меня это было бы унижением, и я не собиралась его выносить.

На рассвете мы собирались очень быстро. Дежурные солдаты разжигали костры и варили кофе. Потом все должны были участвовать в демонтаже и уборке стоянки, а в шесть мы уже были в дороге. Потом шесть часов пути, а в двенадцать программа повторялась. Еда, отдых и ужин в восемь. Вечером раскладывался лагерь до следующего утра.

Вскоре это превратилось в рутину. Жара становилась невыносимой, и когда нам удавалось, то под охраной солдат мы купались в удивительно прохладных водах Тигра.

Это было настоящее удовольствие, и, хотя это считалось нарушением норм, я как могла удалялась, чтобы искупаться наедине.

Эта недисциплинированность мне спасла жизнь. Мы были в центре совершенно пустынного места, но отзвуки военных пушек долетали аж до середины пустыни.

Англичане вели партизанскую войну. Некоторые из них щедро раздавали золото, чтобы отдельные племена восставали против нас. На протяжении многих лет мы, турки, смогли создать целую систему стимулов в этом нецивилизованном пространстве. Арабы нас боялись, курды ненавидели, но, несмотря ни на что, мы могли перемещаться вполне уверенно с одного места в другое.

Британцы хотели «окончить с этим. Они начинали разжигать неприязнь бедуинов и других племен против нас. Они раздавали золото и нечто более ценное — оружие, бинокли, тюки с чаем, привезенным из Индии. Против этих подарков устоять было невозможно, и некоторые племена сдались на милость наиболее щедрых купцов.

С другой стороны, надо признать, что они уже устали от османского господства, а некоторые стали распространять слухи, что султан в Константинополе не настоящий халиф.

Я услышала выстрелы, плавая в одной тихой заводи образовавшейся среди тростников. Я была скрыта от посторонних взглядов, а температура воды была исключительно приятной Сначала я подумала, что кто-то охотится. Это уже бывало и раньше.

Но это было не похоже на охоту. Выстрелы были такими, словно шла атака на наш лагерь. Я быстро выскочила из воды, мигом оделась прислушиваясь к выстрелам. Я находилась относительно близко, метрах в трехстах, но полная тишина, стоявшая вокруг, создавала впечатление, что я была намного ближе.

Я не знала, что мне делать. У меня не было оружия, и ехать верхом в лагерь было бессмысленно. Я взяла лошадь под уздцы зашла в высокие заросли тростника, росшего вдоль реки, и стал ждать, когда уляжется буря. Выстрелы звучали довольно долго потом они стали удалялся и затихли совсем. Я подождала еще около часа, а потом пешком, ведя лошадь за собой и прикрываясь зарослями тростника, подошла поближе, чтобы посмотреть что же произошло.

Я вся дрожала от страха. Я боялась увидеть нечто ужасное хотя и не знала, кто напал на нас и по какой причине. Стараясь не выдать себя шумом, я привязала лошадь к высокому кусту и почта на животе вползла на небольшой пригорок, с которого стало видно место, где мы разбили лагерь.

Группа арабов что-то искала среди нашего багажа. Автомобили полностью сгорели, а солдаты лежали то там, то здесь, как будто смерть застала их перебегавшими от одной машины к другой, женщины и дети стояли кучно и дрожали от страха, а некоторые арабы смотрели на них, словно пытались выбрать себе жертву.

Н была в ужасе и не знала, что предпринять. Если пытаться бежать, то арабы меня сразу найдут. Они ведь знали эти места как свои пять пальцев. Казалось, что спрятаться в пустыне легко но им были знакомы все заросли, места водопоев, тропы, они были способны увидеть на огромном расстоянии зверя или человека о этом я могла убедиться во время нашего путешествия от Алеппо до Багдада.

Со мной была всего лишь маленькая фляга, из которой я отпивала по глотку, пока мы ехали верхом. Я была в отчаянии. Я видела открытые баулы и чемоданы, в том числе и мои.

Но я не собиралась сдаваться. Я хорошо знала, что со мной будет, если меня захватят. Оставалось только одно: попытаться бежать. Если очень повезет, то можно вернуться в Багдад большой осторожностью я вернулась к тому месту, где оставила свою лошадь. Мое отчаяние росло при мысли о том что ничем не могу помочь пленникам. С другой стороны мне было очень жаль убитых солдат и офицеров. Некоторые из них в пути стали выказывать мне знаки симпатии и даже рассказывать о своей жизни… И вдруг это все закончилось.

Моя лошадь проявляла нервозность, мотала вверх-вниз головой. Я подумала, что она может начать бить копытом землю или ржать, и это выдаст меня. Надо было уходить, и как можно скорее. Отойти к тростниковым зарослям и ждать там до ночи. А потом бежать под покровом темноты и при свете луны. Как я и сделала. Арабы продолжали заниматься своим делом, а я, отъехав от них, была во власти смешанного чувства страха и сочувствия к моим товарищам по путешествию. Я долго шла пешком, ведя лошадь под уздцы. Животное привыкло ко мне и следовало за мной как собачка. К счастью, луна светила достаточно ярко. Недостаточно, чтобы ехать верхом, но света вполне хватало, чтобы передвигаться пешком.

Я понимала, что мои шансы минимальны, но я должна была верить в свою звезду. Я хотела верить, что со мной ничего не и это ощущение овладевало мной и придавало мне силы.

Всю ночь я провела в пути без остановок и отдыха. Всякий раз, когда я останавливалась от усталости, вид арабов, выбиравших женщин и детей, заставлял меня продолжать путь.

Я удалялась от реки и шла вдоль какого-то рва, и мне показалось, что это верный путь к Багдаду. Вскоре я поняла, что добраться до Багдада невозможно. Если меня не найдут арабы, напавшие на нас, то солнце и жажда ускорят мой конец.

Друг я испугалась, осознав, что моя лошадь тоже долго не протянет в этой засушливой пустыне. Мне ничего не оставалось, как вернуться к реке, от которой я отошла уже на шесть или семь миль — около трех часов пути.

Я пошла в том направлении, которое мне показалось верным, старясь укрыться под редкими деревьями вдоль рва. У Фурата кровоточили копыта, и он заметно хромал. У меня начала болеть голова, на коже появилось жжение. В довершение ко всему ров закончился и превратился в глубокий овраг. Эта дорога не могла привести куда-либо. Мне ничего не оставалось, как вернуться и попытаться до наступления ночи выйти на правильную дорогу.

Фурат остановился. Ему нужно было напиться. Из его пасти шла пена, конь смотрел на меня и устало дышал. Потом он упал на бок с глубоким вздохом, как будто уже не собирался когда-либо вставать.

Какое-то время я пыталась поднять его. Потом начала плакать, чего никогда до сих пор со мной не случалось. Я не хотела, чтобы Фурат умирал, да и сама не хотела умирать.

Я вдруг увидела, насколько я ничтожна в этой пустыне. Я вспомнила об огромном расстоянии, которое надо было пройти до реки, и прилегла рядом с лошадью.

Это место было подходящим для смерти, впрочем, как и всякое другое. Я почувствовала глубокое облегчение, что больше не надо бороться. Это ощущение меня успокоило. Фурат все-таки будет со мной, я закрыла глаза и представила, как я снова буду ехать на нем верхом.

 

* * *