КАССАНДРЕ 9 страница

x x x

Когда укор колоколов

Нахлынет с древних колоколен,

И самый воздух гулом болен,

И нету ни молитв, ни слов -

Я уничтожен, заглушен.

Вино, и крепче и тяжеле

Сердечного коснулось хмеля -

И снова я не утолен.

Я не хочу моих святынь,

Мои обеты я нарушу -

И мне переполняет душу

Неизъяснимая полынь.

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

Мне стало страшно жизнь отжить -

И с дерева, как лист, отпрянуть,

И ничего не полюбить,

И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,

Живую душу распиная,

Как Моисей на высоте,

Исчезнуть в облаке Синая.

И я слежу -- со всем живым

Меня связующие нити,

И бытия узорный дым

На мраморной сличаю плите;

И содроганья теплых птиц

Улавливаю через сети,

И с истлевающих страниц

Притягиваю прах столетий.

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

Я вижу каменное небо

Над тусклой паутиной вод.

В тисках постылого Эреба

Душа томительно живет.

Я понимаю этот ужас

И постигаю эту связь:

И небо падает, не рушась,

И море плещет, не пенясь.

О, крылья, бледные химеры

На грубом золоте песка,

И паруса трилистник серый,

Распятый, как моя тоска!

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

Листьев сочувственный шорох

Угадывать сердцем привык,

В темных читаю узорах

Смиренного сердца язык.

Верные, четкие мысли -

Прозрачная, строгая ткань...

Острые листья исчисли -

Словами играть перестань.

К высям просвета какого

Уходит твой лиственный шум -

Темное дерево слова,

Ослепшее дерево дум?

Май 1910, Гельсингфорс

x x x

Вечер нежный. Сумрак важный.

Гул за гулом. Вал за валом.

И в лицо нам ветер влажный

Бьет соленым покрывалом.

Все погасло. Все смешалось.

Волны берегом хмелели.

В нас вошла слепая радость -

И сердца отяжелели.

Оглушил нас хаос темный,

Одурманил воздух пьяный,

Убаюкал хор огромный:

Флейты, лютни и тимпаны...

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

С. П. Каблукову

Убиты медью вечерней

И сломаны венчики слов.

И тело требует терний,

И вера -- безумных цветов.

Упасть на древние плиты

И к страстному Богу воззвать,

И знать, что молитвой слиты

Все чувства в одну благодать!

Растет прилив славословий -

И вновь, в ожиданьи конца,

Вином божественной крови

Его -- тяжелеют сердца;

И храм, как корабль огромный,

Несется в пучине веков.

И парус духа бездомный

Все ветры изведать готов.

Июль 1910, Ганге

 

x x x

С. П. Каблукову

........................

Я помню берег вековой

И скал глубокие морщины,

Где, покрывая шум морской,

Ваш раздавался голос львиный.

И Ваши бледные черты

И, в острых взорах византийца,

Огонь духовной красоты -

Запомнятся и будут сниться.

Вы чувствовали тайны нить,

Вы чуяли рожденье слова...

Лишь тот умеет похвалить,

Чье осуждение сурово.

Август 1910, Берлин

 

x x x

Как облаком сердце одето

И камнем прикинулась плоть,

Пока назначенье поэта

Ему не откроет Господь:

Какая-то страсть налетела,

Какая-то тяжесть жива;

И призраки требуют тела,

И плоти причастны слова.

Как женщины, жаждут предметы,

Как ласки, заветных имен.

Но тайные ловит приметы

Поэт, в темноту погружен.

Он ждет сокровенного знака,

На песнь, как на подвиг, готов:

И дышит таинственность брака

В простом сочетании слов.

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

Неумолимые слова...

Окаменела Иудея,

И, с каждым мигом тяжелея,

Его поникла голова.

Стояли воины кругом

На страже стынущего тела;

Как венчик, голова висела

На стебле тонком и чужом.

И царствовал, и никнул Он,

Как лилия в родимый омут,

И глубина, где стебли тонут,

Торжествовала свой закон.

Август 1910, Целендорф

 

x x x

В самом себе, как змей, таясь,

Вокруг себя, как плющ, виясь,-

Я подымаюсь над собою:

Себя хочу, к себе лечу,

Крылами темными плещу,

Расширенными над водою;

И, как испуганный орел,

Вернувшись, больше не нашел

Гнезда, сорвавшегося в бездну,-

Омоюсь молнии огнем

И, заклиная тяжкий гром,

В холодном облаке исчезну!

Август 1910, Берлин

 

Змей

Осенний сумрак -- ржавое железо

Скрипит, поет и разъедает плоть...

Что весь соблазн и все богатства Креза

Пред лезвием твоей тоски, Господь!

Я как змеей танцующей измучен

И перед ней, тоскуя, трепещу,

Я не хочу души своей излучин,

И разума, и Музы не хочу.

Достаточно лукавых отрицаний

Распутывать извилистый клубок;

Нет стройных слов для жалоб и признаний,

И кубок мой тяжел и неглубок.

К чему дышать? На жестких камнях пляшет

Больной удав, свиваясь и клубясь;

Качается, и тело опояшет,

И падает, внезапно утомясь.

И бесполезно, накануне казни,

Видением и пеньем потрясен,

Я слушаю, как узник, без боязни

Железа визг и ветра темный стон.

x x x

В изголовьи Черное Распятье,

В сердце жар, и в мыслях пустота,-

И ложится тонкое проклятье -

Пыльный след на дерево Креста.

Ах, зачем на стеклах дым морозный

Так похож на мозаичный сон!

Ах, зачем молчанья голос грозный

Безнадежной негой растворен!

И слова евангельской латыни

Прозвучали, как морской прибой;

И волной нахлынувшей святыни

Поднят был корабль безумный мой:

Нет, не парус, распятый и серый,

В неизвестный край меня влечет -

Страшен мне "подводный камень веры"1

Роковой ее круговорот!

Ноябрь 1910, Петербург

1 Тютчев (прим. О. Мандельштама)

x x x

Темных уз земного заточенья

Я ничем преодолеть не мог,

И тяжелым панцирем презренья

Я окован с головы до ног.

Иногда со мной бывает нежен

И меня преследует двойник;

Как и я -- он так же неизбежен

И ко мне внимательно приник.

И, глухую затаив развязку,

Сам себя я вызвал на турнир;

С самого себя срываю маску

И презрительный лелею мир.

Я своей печали недостоин,

И моя последняя мечта -

Роковой и краткий гул пробоин

Моего узорного щита.

1910?

 

x x x

Медленно урна пустая,

Вращаясь над тусклой поляной,

Сеет, надменно мерцая,

Туманы в лазури ледяной.

Тянет, чарует и манит -

Непонят, невынут, нетронут -

Жребий,-- и небо обманет,

И взоры в возможном потонут.

Что расскажу я о вечных,

Заочных, заоблачных странах:

Весь я в порывах конечных,

В соблазнах, изменах и ранах.

Выбор мой труден и беден.

И тусклый простор безучастен.

Стыну -- и взор мой победен.

И круг мой обыденный страстен.

11 февраля 1911

x x x

Когда подымаю,

Опускаю взор -

Я двух чаш встречаю

Зыбкий разговор.

И мукою в мире

Взнесены мои

Тяжелые гири,

Шаткие ладьи.

Знают души наши

Отчаянья власть:

И поднятой чаше

Суждено упасть.

Есть в тяжести радость,

И в паденьи есть

Колебаний сладость -

Острой стрелки месть!

Июнь 1911

x x x

Душу от внешних условий

Освободить я умею:

Пенье -- кипение крови

Слышу -- и быстро хмелею.

И вещества, мне родного

Где-то на грани томленья,

В цепь сочетаются снова

Первоначальные звенья.

Там в беспристрастном эфире

Взвешены сущности наши -

Брошены звездные гири

На задрожавшие чаши;

И в ликованьи предела

Есть упоение жизни:

Воспоминание тела

О... неизменной отчизне...

Июль 1911

x x x

Я знаю, что обман в видении немыслим

И ткань моей мечты прозрачна и прочна;

Что с дивной легкостью мы, созидая, числим

И достигает звезд полет веретена,-

Когда, овеяно потусторонним ветром,

Оно оторвалось от медленной земли,

И раскрывается неуловимым метром

Рай -- распростертому в уныньи и в пыли.

Так ринемся скорей из области томленья -

По мановению эфирного гонца -

В край, где слагаются заоблачные звенья

И башни высятся заочного дворца!

Несозданных миров отмститель будь, художник,-

Несуществующим существованье дай;

Туманным облаком окутай свой треножник

И падающих звезд пойми летучий рай!

Июль 1911

x x x

Ты прошла сквозь облако тумана.

На ланитах нежные румяна.

Светит день холодный и недужный.

Я брожу свободный и ненужный...

Злая осень ворожит над нами,

Угрожает спелыми плодами,

Говорит вершинами с вершиной

И в глаза целует паутиной.

Как застыл тревожной жизни танец!

Как на всем играет твой румянец!

Как сквозит и в облаке тумана

Ярких дней сияющая рана!

4 августа 1911

x x x

Не спрашивай: ты знаешь,

Что нежность безотчетна,

И как ты называешь

Мой трепет -- все равно;

И для чего признанье,

Когда бесповоротно

Мое существованье

Тобою решено?

Дай руку мне. Что страсти?

Танцующие змеи!

И таинство их власти -

Убийственный магнит!

И, змей тревожный танец

Остановить не смея,

Я созерцаю глянец

Девических ланит.

7 августа 1911

x x x

В лазури месяц новый

Ясен и высок.

Радуют подковы

Звонкий грунт дорог.

Глубоко вздохнул я -

В небе голубом

Словно зачерпнул я

Серебряным ковшом!

Счастия тяжелый

Я надел венец.

В кузнице веселой

Работает кузнец.

Радость бессвязна,

Бездна не страшна.

Однообразно

Звучно царство сна!

12 ноября 1911

* Поздний вариант: стихотворение названо "Кузнец", отличается последней строфой и датировкой:

Круглое братство

Он для всех кует.

Легкий месяц, здравствуй!

Здравствуй, Новый год!

Ноябрь 1911, 1922

x x x

Стрекозы быстрыми кругами

Тревожат черный блеск пруда,

И вздрагивает, тростниками

Чуть окаймленная, вода.

То -- пряжу за собою тянут

И словно паутину ткут,

То -- распластавшись -- в омут канут -

И волны траур свой сомкнут.

И я, какой-то невеселый,

Томлюсь и падаю в глуши -

Как будто чувствую уколы

И холод в тайниках души...

x x x

Тысячеструйный поток -

Журчала весенняя ласка.

Скользнула-мелькнула коляска,

Легкая, как мотылек.

Я улыбнулся весне,

Я оглянулся украдкой,-

Женщина гладкой перчаткой

Правила, точно во сне.

В путь убегала она,

В траурный шелк одета,

Тонкая вуалета -

Тоже была черна...

1912 (1911?)

 

x x x

Когда показывают восемь

Часы собора-исполина,

Мы в полусне твой призрак носим,

Чужого города картина.

В руках плетеные корзинки,

Служанки спорят с продавцами,

Воркуют голуби на рынке

И плещут сизыми крылами.

Хлеба, серебряные рыбы,

Плоды и овощи простые,

Крестьяне -- каменные глыбы

И краски темные, живые.

А в сетке пестрого тумана

Сгрудилась ласковая стая,

Как будто площадь утром рано -

Торговли скиния святая.

 

Шарманка

Шарманка, жалобное пенье,

Тягучих арий дребедень,-

Как безобразное виденье,

Осеннюю тревожит сень...

Чтоб всколыхнула на мгновенье

Та песня вод стоячих лень,

Сентиментальное волненье

Туманной музыкой одень.

Какой обыкновенный день!

Как невозможно вдохновенье -

В мозгу игла, брожу как тень.

Я бы приветствовал кремень

Точильщика -- как избавленье:

Бродяга -- я люблю движенье.

16 июня 1912

x x x

А. Ахматовой

Как черный ангел на снегу

Ты показалась мне сегодня,

И утаить я не могу-

Есть на тебе печать Господня.

Такая странная печать -

Как бы дарованная свыше,-

Что, кажется, в церковной нише

Тебе назначено стоять.

Пускай нездешняя любовь

С любовью здешней будут слиты,

Пускай бушующая кровь

Не перейдет в твои ланиты,

И пышный мрамор оттенит

Всю призрачность твоих лохмотий,

Всю наготу причастных плоти,

Но не краснеющих ланит.

Начало 1914?

 

x x x

Черты лица искажены

Какой-то старческой улыбкой:

Кто скажет, что гитане гибкой

Все муки ада суждены?

x x x

От легкой жизни мы сошли с ума:

С утра вино, а вечером похмелье.

Как удержать напрасное веселье,

Румянец твой, о нежная чума?

В пожатьи рук мучительный обряд,

На улицах ночные поцелуи,

Когда речные тяжелеют струи

И фонари, как факелы, горят.

Мы смерти ждем, как сказочного волна,

Но я боюсь, что раньше всех умрет

Тот, у кого тревожно-красный рот

И на глаза спадающая челка.

Ноябрь 1913

Мадригал

Нет, не поднять волшебного фрегата:

Вся комната в табачной синеве,-

И пред людьми русалка виновата -

Зеленоглазая, в морской траве!

Она курить, конечно, не умеет,

Горячим пеплом губы обожгла;

И не заметила, что платье тлеет,-

Зеленый шелк, и на полу зола...

Так моряки в прохладе изумрудной

Ни чубуков, ни трубок не нашли;

Ведь и дышать им научиться трудно

Сухим и горьким воздухом земли!

x x x

Веселая скороговорка;

О, будни -- пляска дикарей!

Я с невысокого пригорка

Опять присматриваюсь к ней.

Бывают искренние вкусы,

И предприимчивый моряк

С собой захватывает бусы,

Цветные стекла и табак.

Люблю обмен. Мелькают перья.

Наивных восклицаний дождь.

Лоснящийся от лицемерья,

Косится на бочонок вождь.

Скорей подбросить кольца, трубки -

За мех, и золото, и яд;

И с чистой совестью, на шлюпке,

Вернуться на родной фрегат!

Июнь 1913

Песенка

У меня не много денег,

В кабаках меня не любят,

А служанки вяжут веник

И сердито щепки рубят.

Я запачкал руки в саже,

На моих ресницах копоть,

Создаю свои миражи

И мешаю всем работать.

Голубые судомойки,

Добродетельная челядь,

И на самой жесткой койке

Ваша честность рай вам стелет.

Тяжела с бельем корзина,

И мясник острит так плотски.

Тем краснее льются вина

До утра в хрусталь господский!

Летние стансы

В аллее колокольчик медный,

Французский говор, нежный взгляд -

И за решеткой заповедной

Пустеет понемногу сад.

Что делать в городе в июне?

Не зажигают фонарей;

На яхте, на чухонской шхуне

Уехать хочется скорей!

Нева -- как вздувшаяся вена

До утренних румяных роз.

Везя всклокоченное сено,

Плетется на асфальте воз.

А там рабочая землянка,

Трещит и варится смола;

Ломовика судьба-цыганка

Обратно в степи привела...

И с бесконечной челобитной

О справедливости людской

Чернеет на скамье гранитной

Самоубийца молодой.

Июнь? 1913

 

Американ бар

Еще девиц не видно в баре,

Лакей невежлив и угрюм;

И в крепкой чудится сигаре

Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,

И дразнит сода-виски форт:

Кто незнаком с буфетным знаком

И в ярлыках не слишком тверд?

Бананов груда золотая

На всякий случай подана,

И продавщица восковая

Невозмутима, как луна.

Сначала нам слегка взгрустнется,

Мы спросим кофе с кюрассо.

В пол-оборота обернется

Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,

Я на вращающийся стул

Влезаю в шляпе и, соломкой

Мешая лед, внимаю гул...

Хозяйский глаз желтей червонца

Мечтателей не оскорбит...

Мы недовольны светом солнца,

Теченьем меренных орбит!

Не позднее июня 1913

Египтянин

(Надпись на камне 18-19 династии)

Я избежал суровой пени

И почестей достиг;

От радости мои колени

Дрожали, как тростник.

И прямо в полы балахона,

Большие, как луна,

На двор с высокого балкона

Бросали ордена.

То, что я сделал, превосходно -

И это сделал я!

И место новое доходно

И прочно для житья.

И, предвкушая счастья глянец,

Я танцевал не зря

Изящный и отличный танец

В присутствии царя.

По воздуху летает птица.

Бедняк идет пешком.

Вельможе ехать не годится

Дрянным сухим путем.

И, захватив с собой подарки

И с орденами тюк,

Как подобает мне, на барке

Я поплыву на юг.

Египтянин

Я выстроил себе благополучья дом,

Он весь из дерева, и ни куска гранита,

И царская его осматривала свита,

В нем виноградники, цветник и водоем.

Чтоб воздух проникал в удобное жилье,

Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,

И безошибочно я выбрал пальмы эти

Краеугольными -- прямые, как копье.

Кто может описать сановника доход!

Бессмертны высокопоставленные лица!

(Где управляющий? Готова ли гробница?)

В хозяйстве письменный я слушаю отчет.

Тяжелым жерновом мучнистое зерно

Приказано смолоть служанке низкорослой,

Священникам налог исправно будет послан,

Составлен протокол на хлеб и полотно.

В столовой на полу пес, растянувшись, лег,

И кресло прочное стоит на львиных лапах.

Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах -

Загробных радостей вещественный залог.

1913 (1914?)

x x x

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют,-

Гигантские шаги, с которых петли сняты,-

В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут...

То было в сентябре, вертелись флюгера,

И ставни хлопали,-- но буйная игра

Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное то плавно подымалось,

То грузно падало: средь пестрого двора

Живая карусель, без музыки, вращалась!

Апрель 1912

Спорт

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,

И черни он понравился вполне.

Потомки толстокожего футбола -

Крокет на льду и поло на коне.

Средь юношей теперь -- по старине

Цветет прыжок и выпад дискобола,

Когда сойдутся в легком полотне,

Оксфорд и Кэмбридж -- две приречных школы.

Но только тот действительно спортсмэн -

Кто разорвал печальной жизни плен:

Он знает мир, где дышит радость, пенясь...

И детского крокета молотки,

И северные наши городки,

И дар богов -- великолепный теннис!

1913 -- 1914

Футбол

Телохранитель был отравлен.

В неравной битве изнемог,

Обезображен, обесславлен,

Футбола толстокожий бог.

И с легкостью тяжеловеса

Удары отбивал боксер:

О, беззащитная завеса,

Неохраняемый шатер!

Должно быть, так толпа сгрудилась,

Когда, мучительно жива,

Не допив кубка, покатилась

К ногам тупая голова.

Неизъяснимо лицемерно

Не так ли кончиком ноги

Над теплым трупом Олоферна

Юдифь глумилась...

Второй футбол

Рассеян утренник тяжелый,

На босу ногу день пришел;

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты -

Как подобает в их лета,-

Кто мяч толкает угловатый,

Кто охраняет ворота...

Любовь, охотничьи попойки -

Все в будущем, а ныне -- скорбь

И вскакивать на жесткой койке,

Чуть свет, под барабанов дробь!

Увы: ни музыки, ни славы!

Так от зари и до зари,

В силках науки и забавы

Томятся дети-дикари.

Осенней путаницы сито.

Деревья мокрые в золе.

Мундир обрызган. Грудь открыта.

Околыш красный на земле.

Автопортрет

В поднятьи головы крылатый

Намек -- но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук -

Тайник движенья непочатый.

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость,-

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

1914 1913?

 

x x x

Как овцы, жалкою толпой

Бежали старцы Еврипида.

Иду змеиною тропой,

И в сердце темная обида.

Но этот час уж недалек:

Я отряхну мои печали,

Как мальчик вечером песок

Вытряхивает из сандалий.

x x x

Развеселился, наконец,

Изведал духа совершенство,

Уверовал в свое блаженство

И успокоился, как царь,

Почуяв славу за плечами -

Когда первосвященник в храме

И голубь залетел в алтарь.

1912 (1913?)

x x x

Когда держался Рим в союзе с естеством,

Носились образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

А ныне человек -- ни раб, ни властелин,

Не опьянен собой -- а только отуманен;

Невольно думаешь: всемирный гражданин!

А хочется сказать -- всемирный горожанин!

Перед войной

Ни триумфа, ни войны!

О, железные, доколе

Безопасный Капитолий

Мы хранить осуждены?

Или, римские перуны -

Гнев народа! -- обманув,

Отдыхает острый клюв

Той ораторской трибуны?

Или возит кирпичи

Солнца дряхлая повозка

И в руках у недоноска

Рима ржавые ключи?

Август-сентябрь 1914

 

Немецкая каска

Немецкая каска, священный трофей,

Лежит на камине в гостиной твоей.

Дотронься,-- она, как игрушка, легка;

Пронизана воздухом медь шишака.

В Познани и Польше не всем воевать -

Своими глазами врага увидать:

И, слушая ядер губительный хор,

Сорвать с неприятеля гордый убор!

Нам только взглянуть на блестящую медь

И вспомнить о тех, кто готов умереть!

Сентябрь-октябрь 1914

 

Polacy!

Поляки! Я не вижу смысла

В безумном подвиге стрелков:

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше

Зимою покрывать ковыль?

Или о Габсбургов костыль

Пристало опираться Польше?

А ты, славянская комета,

В своем блужданьи вековом,

Рассыпалась чужим огнем,

Сообщница чужого света!

Октябрь 1914

* Поляки! (польск.)

 

Реймс и Кельн

...Но в старом Кельне тоже есть собор,

Неконченный и все-таки прекрасный,

И хоть один священник беспристрастный,

И в дивной целости стрельчатый бор.

Он потрясен чудовищным набатом,

И в грозный час, когда густеет мгла,

Немецкие поют колокола:

-- Что сотворили вы над реймским братом?

Сентябрь 1914

x x x

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик,

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать:

Выпростав руки, блаженства в знак,

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые наши сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Декабрь 1914

Аббат

Переменилось все земное,

И лишь не сбросила земля

Сутану римского покроя

И ваше золото, поля.

И, самый скромный современник,

Как жаворонок, Жамм поет,-

Ведь католический священник

Ему советы подает!

Священник слышит пенье птичье

И всякую живую весть.

Питает все его величье

Сияющей тонзуры честь.

Свет дивный от нее исходит,

Когда он вечером идет

Иль по утрам на рынке бродит

И милостыню подает.

Я поклонился, он ответил

Кивком учтивым головы,

И, говоря со мной, заметил:

"Католиком умрете вы!"

А в толщь унынья и безделья

Какой врезается алмаз,

Когда мы вспомним новоселье,

Что в Риме ожидает нас!

Там каноническое счастье,

Как солнце, стало на зенит,

И никакое самовластье

Ему сиять не запретит.

О, жаворонок, гибкий пленник,

Кто лучше песнь твою поймет,

Чем католический священник

В июле, в урожайный год!

1915 (1914?)

x x x

У моря ропот старческой кифары...

Еще жива несправедливость Рима,

И воют псы, и бедные татары

В глухой деревне каменного Крыма.

О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье

Овечьих стад и смутных волн движенье?

Что понапрасну льешь свое сиянье,

Луна,-- без Рима жалкое явленье?

Не та, что ночью смотрит в Капитолий

И озаряет лес столпов холодных,

А деревенская луна, не боле,

Луна,-- возлюбленная псов голодных.

Октябрь 1915

x x x

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе -- великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит,

Свет в круглой храмине под куполом в июле,

Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули

О луговине той, где время не бежит.

И Евхаристия, как вечный полдень, длится -

Все причащаются, играют и поют,

И на виду у всех божественный сосуд

Неисчерпаемым веселием струится.

x x x

-- Я потеряла нежную камею,

Не знаю где, на берегу Невы.

Я римлянку прелестную жалею,-

Чуть не в слезах мне говорили вы.

Но для чего, прекрасная грузинка,

Тревожить прах божественных гробниц?

Еще одна пушистая снежинка

Растаяла на веере ресниц.

И кроткую вы наклонили шею.

Камеи нет -- нет римлянки, увы.

Я Тинотину смуглую жалею -

Девичий Рим на берегу Невы.

Осень 1916

Мадригал

Кн. Андрониковой

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

Помоги мне в эту ночь

Солнце выручить из плена,

Помоги мне пышность тлена

Стройной песнью превозмочь,

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

x x x

О, этот воздух, смутой пьяный,

На черной площади Кремля.

Качают шаткий "мир" смутьяны,

Тревожно пахнут тополя.

Соборов восковые лики,

Колоколов дремучий лес,

Как бы разбойник безъязыкий

В стропилах каменных исчез.

А в запечатанных соборах,

Где и прохладно и темно,

Как в нежных глиняных амфорах,

Играет русское вино.

Успенский, дивно округленный,

Весь удивленье райских дуг,

И Благовещенский, зеленый,

И, мнится, заворкует вдруг.

Архангельский и Воскресенья

Просвечивают, как ладонь,-

Повсюду скрытое горенье,

В кувшинах спрятанный огонь...

Апрель 1916

x x x

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы

И ощетинился убийца-броневик,

И пулеметчик низколобый,-

-- Керенского распять! -- потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

И сердце биться перестало!

И укоризненно мелькает эта тень,

Где зданий красная подкова;

Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:

-- Вязать его, щенка Петрова!

Среди гражданских бурь и яростных личин,

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шел бестрепетно, свободный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

И если для других восторженный народ