Методические указания 7 страница. сжалось цыганское сердце,

сжалось цыганское сердце,

полное, медом и хмелем.

О, как равнина крутая

сотнею солнц заплескала!

О, как, сознанье туманя,

вздыбились реки и скалы!..

Но снова цветы на ткани,

и свет предвечерья кроткий

в шахматы с ветром играет

возле оконной решетки.

 

 

НЕВЕРНАЯ ЖЕНА

 

И в полночь на край долины

увел я жену чужую,

а думал - она невинна...

 

То было ночью Сант-Яго,

и, словно сговору рады,

в округе огни погасли

и замерцали цикады.

Я сонных грудей коснулся,

последний проулок минув,

и жарко они раскрылись

кистями ночных жасминов.

А юбки, шурша крахмалом,

в ушах у меня дрожали,

как шелковые завесы,

раскромсанные ножами.

Врастая в безлунный сумрак,

ворчали деревья глухо,

и дальним собачьим лаем

за нами гналась округа...

 

За голубой ежевикой

у тростникового плеса

я в белый песок впечатал

ее смоляные косы.

Я сдернул шелковый галстук.

Она наряд разбросала.

Я снял ремень с кобурою,

она - четыре корсажа.

Ее жасминная кожа

светилась жемчугом теплым,

нежнее лунного света,

когда скользит он по стеклам.

А бедра ее метались,

как пойманные форели,

то лунным холодом стыли,

то белым огнем горели.

И лучшей в мире дорогой

до первой утренней птицы

меня этой ночью мчала

атласная кобылица...

 

Тому, кто слывет мужчиной,

нескромничать не пристало,

и я повторять не стану

слова, что она шептала.

В песчинках и поцелуях

она ушла на рассвете.

Кинжалы трефовых лилий

вдогонку рубили ветер.

 

Я вел себя так, как должно,

цыган до смертного часа.

Я дал ей ларец на память

и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи

у края речной долины,-

она ведь была замужней,

а мне клялась, что невинна.

 

 

РОМАНС О ЧЕРНОЙ ТОСКЕ

 

Петух зарю высекает,

звеня кресалом каленым,

когда Соледад Монтойя

спускается вниз по склонам.

Желтая медь ее тела

пахнет конем и туманом.

Груди, черней наковален,

стонут напевом чеканным.

- Кого, Соледад, зовешь ты

и что тебе ночью надо?

- Зову я кого зовется,-

не ты мне вернешь утрату.

Искала я то, что ищут,-

себя и свою отраду.

- О Соледад, моя мука!

Ждет море коней строптивых,

и кто удила закусит -

погибнет в его обрывах.

- Не вспоминай о море!

Словно могила пустая,

стынут масличные земли,

черной тоской порастая.

- О Соледад, моя мука!

Что за тоска в этом пенье!

Плачешь ты соком лимона,

терпким от губ и терпенья.

- Что за тоска!.. Как шальная

бегу и бьюсь я о стены,

и плещут по полу косы,

змеясь от кухни к постели.

Тоска!.. Смолы я чернее

ц черной тьмою одета.

О юбки мои кружевные!

О бедра мои - страстоцветы!

- Омойся росой зарянок,

малиновою водою,

и бедное свое сердце

смири, Соледад Монтойя...-

 

Взлетают певчие реки

на крыльях неба и веток.

Рожденный день коронован

медовым тыквенным цветом.

Тоска цыганского сердца,

усни, сиротство изведав.

Тоска заглохших истоков

и позабытых рассветов...

 

 

САН-МИГЕЛЬ

 

ГРАНАДА

 

Склоны, и склоны, и склоны -

и на горах полусонных

мулы и тени от мулов,

грузные, словно подсолнух.

 

В вечных потемках ущелий

взгляд их теряется грустно.

Хрустом соленых рассветов

льются воздушные русла.

 

У белогривого неба

ртутные очи померкли,

дав холодеющей тени

успокоение смерти.

 

В холод закутались реки,

чтобы никто их не тронул.

Дикие голые реки,

склоны, и склоны, и склоны...

 

Вверху на башне старинной

в узорах дикого хмеля

гирляндой свеч опоясан

высокий стан Сан-Мигеля.

В окне своей голубятни

по знаку ночи совиной

ручной архангел рядится

в пернатый гнев соловьиный.

Дыша цветочным настоем,

в тоске по свежим полянам

эфеб трехтысячной ночи

поет в ковчеге стеклянном.

 

Танцует ночное море

поэму балконов лунных.

Сменила тростник на шепот

луна в золотых лагунах.

 

Девчонки, грызя орехи,

идут по камням нагретым.

Во мраке крупы купальщиц

Подобны медным планетам.

Гуляет знать городская,

и дамы с грустною миной,

смуглея, бредят ночами

своей поры соловьиной.

И в час полуночной мессы,

слепой, лимонный и хилый,

мужчин и женщин с амвона

корит епископ Манилы.

 

Один Сан-Мигель на башне

покоится среди мрака,

унизанный зеркалами

и знаками зодиака,-

владыка нечетных чисел

и горних миров небесных

в берберском очарованье

заклятий и арабесок.

 

 

САН-РАФАЭЛЬ

 

КОРДОВА

 

I

 

Смутно уходят упряжки

в край тишины тростниковой

мимо омытого влагой

римского торса нагого.

Гвадалквивирские волны

стелют их в зеркале плесов

меж гравированных листьев

и грозовых отголосков.

И возле старых повозок,

в ночи затерянных сиро,

поют, вышивая, дети

про вечную горечь мира.

Но Кордове нет печали

до темных речных дурманов,

и как ни возводит сумрак

архитектуру туманов -

не скрыть ее ног точеных

нетленный и чистый мрамор.

И хрупким узором жести

дрожат лепестки флюгарок

на серой завесе бриза

поверх триумфальных арок.

И мост на десять ладов

толкует морские вести,

пока контрабанду вносят

по старой стене в предместья...

 

 

II

 

Одна лишь речная рыбка

иглой золотой сметала

Кбрдову ласковых плавней

с Кордовой строгих порталов.

 

Сбрасывают одежды

дети с бесстрастным видом,

тоненькие Мерлины,

ученики Товита,

они золотую рыбку

коварным вопросом бесят:

не краше ли цвет муската,

чем пляшущий полумесяц?

Но рыбка их заставляет,

туманя мрамор холодный,

перенимать равновесье

у одинокой колонны,

где сарацинский архангел,

блеснув чешуей доспеха,

когда-то в волнах гортанных

обрел колыбель и эхо...

 

Одна золотая рыбка

в руках у красавиц Кордов:

Кордовы, зыблемой в водах,

и горней Кордовы гордой.

 

 

САН-ГАБРИЭЛЬ

 

СЕВИЛЬЯ

 

I

 

Высокий и узкобедрый,

стройней тростников лагуны,

идет он, кутая тенью

глаза и грустные губы;

поют горячие вены

серебряною струною,

а кожа в ночи мерцает,

как яблоки под луною.

И туфли мерно роняют

в туманы лунных цветений

два такта грустных и кратких

как траур облачной тени.

И нет ему в мире равных -

ни пальмы в песках кочевий,

ни короля на троне,

ни в небе звезды вечерней.

Когда над яшмовой грудью

лицо он клонит в моленье,

ночь на равнину выходит,

чтобы упасть на колени.

И недруга ив плакучих,

властителя бликов лунных,

архангела Габриэля

в ночи заклинают струны.

- Когда в материнском лоне

послышится плач дитяти,

припомни цыган бродячих,

тебе подаривших платье!

 

 

II

 

Анунсиасьон де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

 

И с лилией и улыбкой

перед нею в поклоне плавном

предстал Габриэль - архангел,

Хиральды прекрасный правнук.

Таинственные цикады

по бисеру замерцали.

А звезды по небосклону

рассыпались бубенцами.

 

- О Сан-Габриэль, к порогу

меня пригвоздило счастьем!

Сиянье твое жасмином

скользит по моим запястьям.

- С миром, Анунсиасьон,

о смуглое чудо света!

Дитя у тебя родится

прекрасней ночного ветра.

- Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Заткать бы мне твое ложе

гвоздикой и горицветом!

- С миром, Анунсиасьон,

звезда под бедным нарядом!

Найдешь ты в груди сыновней

три раны с родинкой рядом.

- Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Как ноет под левой грудью,

теплом молока согретой!

- С миром, Анунсиасьон,

о мать царей и пророчиц!

В дороге светят цыганам

твои горючие очи.

 

Дитя запевает в лоне

у матери изумленной.

Дрожит в голосочке песня

миндалинкою зеленой.

Архангел восходит в небо

ступенями сонных улиц...

А звезды на небосклоне

в бессмертники обернулись.

 

 

КАК СХВАТИЛИ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

НА СЕВИЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

 

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

в Севилью смотреть корриду

шагает с веткою ивы.

Смуглее луны зеленой,

шагает, высок и тонок.

Блестят над глазами кольца

его кудрей вороненых.

Лимонов на полдороге

нарезал он в час привала

и долго бросал их в воду,

пока золотой не стала.

И где-то на полдороге,

под тополем на излуке,

ему впятером жандармы

назад заломили руки.

 

Медленно день уходит

поступью матадора

и плавным плащом заката

обводит моря и долы.

Тревожно чуют оливы

вечерний бег Козерога,

а конный ветер несется

в туман свинцовых отрогов.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

среди пяти треуголок

шагает без ветки ивы...

 

Антоньо! И это ты?

Да будь ты цыган на деле,

здесь пять бы ручьев багряных,

стекая с ножа, запели!

И ты еще сын Камборьо?

Подкинут ты в колыбели!

Один на один со смертью,

бывало, в горах сходились.

 

Да вывелись те цыгане!

И пылью ножи покрылись...

 

Открылся засов тюремный,

едва только девять било.

А пятеро конвоиров

вином подкрепили силы.

 

Закрылся засов тюремный,

едва только девять било...

А небо в ночи сверкало,

как круп вороной кобылы!

 

 

СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

 

Замер за Гвадалквивиром

смертью исторгнутый зов.

Взмыл окровавленный голос

в вихре ее голосов.

Рвался он раненым вепрем,

бился у ног на песке,

взмыленным телом дельфина

взвился в последнем броске;

вражеской кровью омыл он

свой кармазинный платок.

Но было ножей четыре,

и выстоять он не мог.

И той порой, когда звезды

ночную воду сверлят,

когда плащи-горицветы

во сне дурманят телят,

древнего голоса смерти

замер последний раскат.

 

Антоньо Торрес Эредья,

прядь - вороненый виток,

зеленолунная смуглость,

голоса алый цветок!

Кто ж напоил твоей кровью

гвадалквивирский песок?

- Четверо братьев Эредья

мне приходились сродни.

То, что другому прощалось,

мне не простили они -

и туфли цвета коринки,

и то, что кольца носил,

а плоть мою на оливках

с жасмином бог замесил.

- Ай, Антоньито Камборьо,

лишь королеве под стать!

Вспомни пречистую деву -

время пришло умирать.

- Ай, Федерико Гарсиа,

оповести патрули!

 

Я, как подрезанный колос,

больше не встану с земли.

 

Четыре багряных раны -

и профиль, как изо льда.

Живая медаль, которой

уже не отлить никогда.

С земли на бархат подушки

его кладет серафим.

И смуглых ангелов руки

зажгли светильник над ним.

И в час, когда четверо братьев

вернулись в город родной,

смертное эхо затихло

гвадалквивирской волной.

 

 

ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

 

- Что там горит на террасе,

так высоко и багрово?

- Сынок, одиннадцать било,

пора задвинуть засовы.

- Четыре огня все ярче -

и глаз отвести нет мочи.

- Наверно, медную утварь

там чистят до поздней ночи.

 

Луна, чесночная долька,

тускнея от смертной боли,

роняла желтые кудри

на желтые колокольни.

По улицам кралась полночь,

стучась у закрытых ставней,

а следом за ней собаки

гнались стоголосой стаей,

и винный янтарный запах

на темных террасах таял.

Сырая осока ветра

и старческий шепот тени

под ветхою аркой ночи

будили гул запустенья.

 

Уснули волы и розы.

И только в оконной створке

четыре луча взывали,

как гневный святой Георгий.

Грустили невесты-травы,

а кровь застывала коркой,

как сорванный мак, сухою,

как юные бедра, горькой.

Рыдали седые реки,

в туманные горы глядя,

и в замерший миг вплетали

обрывки имен и прядей.

А ночь квадратной и белой

была от стен и балконов.

Цыгане и серафимы

коснулись аккордеонов.

 

- Если умру я, мама,

будут ли знать про это?

Синие телеграммы

ты разошли по свету!..

 

Семь воплей, семь ран багряных,

семь диких маков махровых

разбили тусклые луны

в залитых мраком альковах.

И зыбью рук отсеченных,

венков и спутанных прядей

бог знает где отозвалось

глухое море проклятий.

И в двери ворвалось небо

лесным рокотаньем дали.

А в ночь с галерей высоких

четыре луча взывали.

 

 

РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО

 

Как сиро все и устало!

Два конских ока огромных

и два зрачка моих малых

ни в даль земную не смотрят,

ни в те края, где на челнах

уплывший сон поднимает

тринадцать вымпелов черных.

Мои бессонные слуги,

они все смотрят с тоскою

на север скал и металлов,

где призрак мой над рекою

колоду карт ледяную

тасует мертвой рукою...

 

Тугие волы речные

в осоке и остролистах

бодали мальчишек, плывших

на лунах рогов волнистых.

А молоточки пели

сомнамбулическим звоном,

что едет бессонный всадник

верхом на коне бессонном.

 

Двадцать шестого июня

судьи прислали бумагу.

Двадцать шестого июня

сказано было Амарго:

- Можешь срубить олеандры

за воротами своими.

Крест начерти на пороге

и напиши свое имя.

Взойдет над тобой цикута

и семя крапивы злое,

и в ноги сырая известь

вонзит иглу за иглою.

И будет то черной ночью

в магнитных горах высоких,

где только волы речные

пасутся в ночной осоке.

 

Учись же скрещивать руки,

готовь лампаду и ладан

и пей этот горный ветер,

холодный от скал и кладов.

Два месяца тебе сроку

до погребальных обрядов.

 

Мерцающий млечный меч

Сант-Яго из ножен вынул.

Прогнулось ночное небо,

глухой тишиною хлынув.

 

Двадцать шестого июня

глаза он открыл - и снова

закрыл их, уже навеки,

августа двадцать шестого...

Люди сходились на площадь,

где у стены на каменья

сбросил усталый Амарго

груз одинокого бденья.

И как обрывок латыни,

прямоугольной и точной,

уравновешивал смерть

край простыни непорочной.

 

 

РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ

 

Их копи черньш-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

блестят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп -

заплакать жандарм не может;

въезжают, стянув ремнями

сердца из лаковой кожи.

Нолуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую мглу молчанья.

От них никуда не деться -

скачут, тая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

 

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

играет настой черешен.

И кто увидал однажды -

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

 

Ночи, колдующей ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Плакал у каждой двери

израненный конь буланый.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянный.

А ветер, горячий и голый,

крался, таясь у обочин,

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, колдующей ночи.

 

Иосиф с девой Марией

к цыганам спешат в печали -

она свои кастаньеты

на полпути потеряли.

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда, нарядна;

плывет воскресное платье,

блестя фольгой шоколадной.

Иосиф машет рукою,

откинув плащ златотканый,

а следом - Педро Домек

и три восточных султана.

На кровле грезящий месяц

дремотным аистом замер.

Взлетели огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера -

полуночь, роса и пенье.

 

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен...

Гаси зеленые окна -

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди...

 

Они въезжают попарно -

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести.

И связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

 

А город, чуждый тревогам,

тасует двери предместий...

Верхами сорок жандармов

въезжают в говор и песни.

Часы застыли на башне

под зорким оком жандармским.

Столетний коньяк в бутылках

прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упал под копыта ветер.

 

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.

А крылья плащей зловещих

вдогонку летят тенями,

и ножницы черных вихрей

смыкаются за конями...

 

У Вифлеемских ворот

сгрудились люди и кони.

Над мертвой простер Иосиф

израненные ладони.

А ночь полна карабинов,

и воздух рвется струною.

Детей пречистая дева

врачует звездной слюною.

И снова скачут жандармы,

кострами ночь засевая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

У юной Росы Камборьо

клинком отрублены груди,

они на отчем пороге

стоят на бронзовом блюде.

Плясуньи, развеяв косы,

бегут, как от волчьей стаи,

и розы пороховые

взрываются, расцветая...

Когда же пластами пашнп

легла черепица кровель,

заря, склонясь, осенила

холодный каменный профиль...

 

О мой цыганский город!

Прочь жандармерия скачет

черным туннелем молчанья,

а ты - пожаром охвачен.

Забыть ли тебя, мой город!

В глазах у меня отныне

пусть ищут твой дальний отсвет.

Игру луны и пустыни.

 

 

ТРИ ИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНСА

 

МУЧЕНИЯ СВЯТОЙ ОЛАЙИ

 

ПАНОРАМА МЕРИДЫ

 

На улице конь играет,

и по ветру бьется грива.

Зевают и кости мечут

седые солдаты Рима.

Ломает гора Минервы

иссохшие пальцы тисса.

Вода взлетит над обрывом -

и вниз, как мертвая птица.

Рваные ноздри созвездий

на небосводе безглазом

ждут только трещин рассвета,

чтоб расколоться разом.

Брань набухает кровью.

Вспугнутый конь процокал.

Девичий стон разбился

брызгами алых стекол.

Свищет точильный камень,

и рвется огонь из горна.

Быки наковален стонут,

сгибая металл упорно.

И Мерилу день венчает

короной из роз и терна.

 

 

КАЗНЬ

 

Взбегает нагая зелень

ступеньками зыбкой влаги.

Велит приготовить консул

поднос для грудей Олайи.

Жгутом зеленые вены

сплелись в отчаянном вздохе.

В веревках забилось тело,

как птица в чертополохе.

 

И пальцы рук отсеченных

еще царапают плиты,

словно пытаясь сложиться

в жалкий обрубок молитвы,

а из багровых отверстий,

где прежде груди белели,

видны два крохотных неба

и струйка млечной капели.

И кровь ветвится по телу,

а пламя водит ланцетом,

срезая влажные ветви

на каждом деревце этом, -

словно в строю серолицем,

в сухо бряцающих латах,

желтые центурионы

шествуют мимо распятых...

Бушуют темные страсти,

и консул поступью гордой

поднос с обугленной грудью

проносит перед когортой.

 

 

ГЛОРИЯ

 

Снег оседает волнисто.

С дерева виснет Олайя.

Инистый ветер чернеет,

уголь лица овевая.

Полночь в упругих отливах.

Шею Олайя склонила.

Наземь чернильницы зданий

льют равнодушно чернила.

Черной толпой манекены

заполонили навеки

белое поле и ноют

болью немого калеки.

Снежные хлопья редеют.

Снежно белеет Олайя.

Конницей стелется никель,

пику за пикой вонзая.

Светится чаша Грааля

на небесах обожженных,

над соловьями в дубравах

и голосами в затонах.

Стеклами брызнули краски.

Белая в белом Олайя.

Ангелы реют над нею

и повторяют: - Святая...

 

 

НЕБЫЛИЦА О ДОНЕ ПЕДРО И ЕГО КОНЕ

 

РОМАНС С РАЗМЫТЫМ ТЕКСТОМ

 

Едет верхом дон Педро

вниз по траве пригорка.

Ай, по траве пригорка

едет и плачет горько!

Не подобрав поводья,

бог весть о чем тоскуя,

едет искать по свету

хлеба и поцелуя.

Ставни, скрипя вдогонку,

спрашивают у ветра,

что за печаль такая

в сердце у дона Педро...

 

На дно затоки

уплыли строки.

А по затоке

плывет, играя,

луна -

и с высот небесных

завидует ей вторая.

Мальчик

с песчаной стрелки

смотрит на них и просит:

- Полночь, ударь в тарелки!

 

...Вот незнакомый город

видит вдали дон Педро.

Весь золотой тот город,

справа и слева кедры.

Не Вифлеем ли? Веет

мятой и розмарином.

Тает туман на кровлях.

И к воротам старинным

цокает конь по плитам,

гулким, как тамбурины.

Старей и две служанки

молча открыли двери.

 

- "Нет", - уверяет тополь,

а соловей не верит...

 

Под водою

строки плывут чередою.

Гребень воды качает

россыпи звезд и чаек.

Сна не тревожит ветер

гулом гитарной деки.

Только тростник и помнит

то, что уносят реки.

 

...Старец и две служанки,

взяв золотые свечи,

к белым камням могильным

молча пошли под вечер.

Бедного дона Педро

спутник по жизни бранной,

конь непробудно спящий

замер в тени шафранной.

Темный вечерний голос

плыл по речной излуке.;

Рог расколол со звоном

единорог разлуки.

Вспыхнул далекий город,

рухнул, горящий.

Плача побрел изгнанник,

точно незрячий.

Подняли звезды

вьюгу.

Правьте, матросы,

к югу...

 

Под водою

слова застыли.

Голоса затерялись в иле.

И среди ледяных соцветий -

ай! - дон Педро лягушек тешит,

позабытый всеми на свете.

 

 

ФАМАРЬ И АМНОН

 

Луна отраженья ишет,

напрасно кружа по свету, -

лишь пепел пожаров сеют

тигриные вздохи лета.

Как нервы, натянут воздух,

подобный ожогу плети,

и блеянье шерстяное

колышет курчавый ветер.

Пустыня к небу взывает

рубцами плеч оголенных,

от белых звезд содрогаясь,

как от иголок каленых.

 

Ночами снится Фамари,

что в горле - певчие птицы,

и снятся льдистые бубны

и звуки лунной цевницы.

И гибким пальмовым ветром

встает нагая при звездах,

моля, чтоб жаркое тело

осыпал инеем воздух.

На плоской кровле дворцовой

поет под небом пустыни.

И десять горлинок снежных

в ногах царевны застыли.

 

И наяву перед нею

вырос Амнон на ступени,

смоль бороды задрожала,

пеною чресла вскипели.

Из-за решетки глядит он

полными жути глазами.

Стоном стрелы на излете

вздох на губах ее замер...

А он, рукой исхудалой

обвив железные прутья,

в луну впивается взглядом

и видит сестрины груди.

 

В четвертом часу под утро

в постель он лег, обессилев,

пустые стены терзая

глазами, полными крыльев.

Тяжелый рассвет хоронит

под бурым песком селенья -

на миг приоткроет розу,

на миг процветет сиренью.

Колодцев тугие вены

в кувшины сливают эхо.

В изгибах корней замшелых

шипит, извиваясь, эфа.

Амнон на кровати стонет,

затихнет на миг - и снова

спаленное бредом тело

обвито плющом озноба.

 

Фамарь голубою тенью,

в немой тишине немая,

вошла - голубей, чем вена,

тиха, как туман Дуная.

 

- Фамарь, зарей незакатной

сожги мне грешные очи!

Моею кровью горючей

твой белый шелк оторочен.

- Оставь, оставь меня, брат мой,

и плеч губами не мучай -

как будто осы и слезы

роятся стайкою жгучей!

- Фамарь, концы твоих пальцев,

как завязь розы, упруги,

а в пене грудей высоких

две рыбки просятся в руки...

 

Сто царских коней взбесились -

качнулась земля от гула.

Лозинку под ливнем солнца

до самой земли пригнуло.

Рука впивается в косы,

шуршит изодранной тканью.

И струйки теплым кораллом

текут по желтому камню.

 

О, как от дикого крика

все на земле задрожало.

Как над сумятицей туник

заполыхали кинжалы.

Мрачных невольников тени

по двору мечутся немо.

Поршнями медные бедра

ходят под замершим небом.

А над Фамарью цыганки,

простоволосы и босы,

еле дыша, собирают

капли растерзанной розы.

Простыни в запертых спальнях

метит кровавая мета.

Светятся рыбы и грозди -

влажные всплески рассвета.

 

Насильник от царской кары

уходит верхом на муле.

Напрасно вдогонку стрелы

нубийцы со стен метнули.

Забили в четыре эха

полков голубые луны.

И ножницы взял Давид -

и срезал на арфе струны.

 

Федерико

Гарсиа Лорка

Поэт

в Нью-Йорке

1929 -1930

 

 

· Стихи об

· одиночестве в Колумбийском