Александр Покровский 4 страницаИ мы улетели в Ленинград, оставив на земле Мурманск, аэропорт и его дохлые елки. НЕПРОШИБАЕМОСТЬ Непрошибаемость создается так. Слушая, никогда не спешите с ответом, внимательно изучите лицо собеседника, начните со лба, плавно сползите на нос, потом - щеки, губы, подбородок. Подумайте о том, как он все-таки стар, суетлив, несвеж, излишне возбужден, излишне жалок, мелок. Воон морщинка у него побежала, вот еще одна. Ваше лицо примет выражение участия, живейшего интереса. Вот теперь самое время ему отказать. ШИШКА Север-лето-сопки-залив-утренняя-свежесть. И не просто свежесть, а четыре утра, солнце светит где-то сбоку, розовые блики, вода. К плавпирсу подползает подводная лодка - привезла комдива. Вообще-то он сегодня не ожидался, поэтому на пирсе суетится полуразбуженный дежурный (только лег, только уснул, его тут же подняли за шиворот, поставили на ноги. испугали: крикнули в ухо: "Комдив!" - и пошел встречать начальство). Швартовщики с заторможенным лейтенантом: этих еле откопали, уже заводят концы, сейчас будет подаваться трап. Швартовщики - шесть человек плюс лейтенант - с сомнением берутся за трап, за эту тяжкую железяку, и долго тужатся, кряхтят, что называется "отрывают себе попку", - трап даже от пирса не отделяется. Никаких надежд. Только крутится на месте под надсадное кряхтенье: "Осторожно! Ноги! Ноги!" Комдив с папкой под мышкой, стоя на верхней палубе почти прилипшей к пирсу лодки, наполняется нетерпением, распирает его, как надувную резину. Потом с непередаваемо презрительной гримасой он тянет: - Ну-у?! Это его "ну" бьет дежурного по лопаткам, как плеткой: он вгоняет голову в плечи и бормочет, может, швартовщикам, может, себе: - Давайте, давайте, ну давайте... - Дайте мне палку! - чеканит комдив с неописуемым лицом. Ему подают "палку" - узенький деревянный трапик без поручней, по нему прокладывают концы питания с берега. Комдив ступает на него брезгливо, но с первым же качком, изменив лицо, осторожно, не загреметь бы, лезет, и тут... трапик неожиданно так... наклоняется... и комдив руками и чем попало... балансирует-балансирует на самой кромке... сохраняет, можно сказать, с папкой... Те, что на пирсе, ртами-руками на цыпочках невольно повторяют за ним каждое дурацкое движение: взмах - комдив взмахнул - еще взмах туда-сюда, туда-сюда - тысяча легкомысленных движений тазом па жердочке... Потом он медленно начинает валиться, и матрос-швартовщик не выдерживает, непроизвольно дергает рукой, чтоб как-то помочь, и легость (это штука такая на веревочке, ее привязывают к швартову, потом бросают на пирс, там ловят и вытягивают швартов)...и легость - она свинцовая, в оплеточке, - сорвавшись у него с руки, летит в зависшего над водой комдива и бьет его по макушке, по самой башке - бах! - Ax! - ахает комдив и летит в воду. На лету он все-таки хватается за убившую его легость и за веревку, его об пирс, как лягушку, - бямс! - еще раз - бямс! И тут все очнулись, набежали-затоптались, "держи-тащи!" - дернули, чуть руку ему не оторвали, и вытащили на пирс. С комдива льет ручьями: успел водичку черпануть. Ему подают фуражку: ее уже выловили. Он задумчиво ее надевает. Из-за огромной шишки фуражка вертится на голове, как сомбреро на колу. Перед ним зачем-то ставят убившего его матроса. У того в глазах страх в сочетании с готовностью умереть за Отечество. Комдив делает рукой "уберите", матроса убирают. Только теперь комдиву становится больно, и он, схватившись за голову, сморщившись, сосет сквозь зубы: - Ууууу-й! Ссссс-у-ка! Дежурный, встрепенувшись, будто комдивское "сука" относится именно к нему, в готовности к немедленному действию бодро произносит: - Разрешите доложить план на сегодня! - А что, на сегодня еще что-нибудь есть?.. - Есть... - Потом, - говорит комдив, лаская свое уродство, - у меня сейчас личность не в порядке... Комдив отъезжает. На пирсе остаются: дежурный, заторможенный лейтенант, свора матросов и заспанное солнце. ВАСЬКА Ваську в автономку взяли маленьким котенком. За три месяца он превратился в огромного котищу: то ли поля магнитные на него подействовали, что он. так вымахал, то ли радиация, то ли еще что-то на него повлияло. Во всяком случае, слухи о том, что кошки на атомных подводных лодках от полей дохнут, на примере Васьки не подтвердились - он толстел с каждым днем, Крыс он ненавидел. У нас на лодке крыс было - племенное стадо. Раньше на атомоходах крысы не жили, но в один прекрасный период - просто заполонили их. Когда Васька был еще совсем маленьким, его мичманы в каюте вместе с одной такой тварью заперли. Ужас что было: крыса гонялась за ним по всей каюте, но так и не догнала. С тех пор Васька крыс очень не любил. Вырос и ежедневно давил. У нас в автономке доклад командиров боевых частей и служб в 17.00 в центральном посту. Васька регулярно в это время являлся на доклад с очередной своей жертвой: выложит крысу перед командиром и ждет похвалы. - Молодец, - скажет командир и добавит: - Вот, товарищи, смотрите, единственный, от кого я в автономке вижу ежедневную отдачу, это наш кот Васька. Учитесь у него не беречь себя ради общего дела! Ваську периодически запускали в отсеки на подволок кают" там крысы жили целыми прайдами. И начиналось убийство: Васька по неделям оттуда не слезал. Задавленных крыс он лично съедал и в конце автономки уже не влезал ни в какие ворота. После автономки его вытащили на свет Божий, но он испугался, заорал, вырвался и убежал на лодку. - Васька у нас, - говорили мы, - подводник. Никакого берега ему не надо, Все хвалили Ваську и говорили, что он настоящий подводник. В следующую автономку мы взяли для Васьки молоденькую кошечку: пусть хоть у одного настоящего Подводника в походе баба будет. И на доклад они вместе являлись, и дети у них пошли... ВИТЮ НАШЕГО... За борт смыло! Правда, не то чтобы смыло, просто перешвартовались мы ночыо, а он наверху стоял, переминался, ждал, когда мы упремся в пирс башкой, чтоб соскочить. А наша "галоша" сначала не спеша так на пирс наползала-наползала, а потом на последних метрах - КАК ДАСТ! - и все сразу же на три точки приседают, а Витенька у нас человек мнительный, думает и говорит он с задержками, с паузами то есть, а тут он еще туфельки надел, поскольку к бабе душистой они собрались, мускусом сильным себя помочив, - в общем, поскользнулся он и, оставляя на пути свои очертания, по корпусу сполз - и прямо, видимо, в воду между лодкой и пирсом, а иначе куда он делся? А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звездам, и где там Витя среди всей этой зимней сказки - не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат - неужели в лепешку? Все-таки наша "Маша" - 10 тысяч тонн - как прижмет, так и останется от тебя пятно легкосмываемое. Осторожненько так в воздух: - Витя! Ви-тя! От воды глухо: - А... Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: "Ччччерт!" А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой! Мама моя сыромороженая, живой!!! Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули мы его, а шинель на нем ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет. Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул. а изо рта у него сухарик торчит. Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам: - Тело вниз! Живо! Спирт сверху - спирт снизу! Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамопа, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились. - Я... я... - видно, сказать что-то хочет, - я... Все к нему наклонились, стараются угодить. - Что, Витя... что? - К бабе... я хо... чу... о... бе... ща... ал... "Вот это да! - подумали все. - Вот это человек!" - Андрей Андреич! - подошли к старпому. - Витя к бабе хочет! - К бабе? - не удивился старпом. - Ну, пустите его к бабе. И Витя пошел. Сначала медленно так, медленно, а потом все сильнее и сильнее, все свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем. ВИНОВАТ! Бес до белых фуражек ходил в шапке. У нас белые фуражки когда начинаются? Первого мая? Ну вот! Первого мая он и переходил с зимней шапки на белую фуражку. Черную у него с камбуза увели. Комбрига просто подбрасывало, когда он видел этого урода. - Бесовский! - орал комбриг. - Почему в таком виде?! - Виноват, товарищ комбриг! - таращился Бес. - Где ваша черная фуражка? - Нету, товарищ комбриг. - Как это "нету"? - Так, товарищ комбриг, с камбуза увели. - Вы что, не офицер? - Виноват, товарищ комбриг. - Что "виноват", что вы из себя дурака корчите? Почему не купите новую фуражку? Что у вас, денег нет? - Никак нет, товарищ комбриг, все пропил. - Сволочь сизая!!! - орал комбриг, - Виноват, товарищ комбриг. - А-а-а!!! - вопил комбриг, и его вой, подхваченный ветром, носился по Кронштадту, как прошлогодние листья. НЕЧТО Вечерняя поверка - нуднейшее занятие. Строй, перед тем как уснуть, стоит в кубрике, построенный в две шеренги. Старшина перед строем читает фамилии по списку. Каждый прочитанный должен выкрикнуть; "Я!" В общем, скучища страшная, поэтому самые одаренные прячутся во второй шеренге. Курсант Федя Кушкин стоял во второй шеренге и смотрел в затылок Петьке Бокову, по кличке Доходяга. Доходяга держал руки не по швам, как это положено на вечерней поверке, а скрестил их у себя сзади. Федя Кушкин от скуки посмотрел в эти руки. Правая ладошка у Доходяги была сложена так, словно просила, чтоб в нее что-нибудь вложили. Федя смотрел в эту руку и думал, что бы в нее вложить. Вскоре Федя придумал: он улыбнулся, расстегнул клапаны флотских брюк, вытащил из них всем нам понятно что и вложил его Доходяге во влажную ладошку. Доходяга, почувствовав в руке нечто большее, чем просто ничего, вытаращил глаза и оживился. Оживившись, он сжал в руке Федино нечто так, что Федя заорал сильно. - В чем дело, - вскинул голову старшина, - ну? - Боков! - заметил старшина что-то. - Ну-ка, выйти из строя. И Доходяга вышел из строя, ни слова не говоря, мелкими шажками, но он вышел не один. Такими же шажками, этаким караваном, он вывел за собой одареннейшую личность - Федю Кушкина. - держа его за нечто. КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ В совместном проживании двух военно-морских семей в одной двухкомнатной квартире есть свои особенные прелести. Тут уже невозможно замкнуться в собственной треснутой скорлупе; волей-неволей происходит взаимное проникновение и обогащение и роскошь человеческого общения, которая всегда, поставленная во главу угла, перестает быть роскошью. В субботу люди обычно моются. И в подобной квартире они тоже моются. Один из военно-морских мужей влез в ванну, предупредив жену относительно своей спины: жена должна была прийти и ее потереть. Но поскольку жена должна была еще и приготовить обед, то вспомнила она о спине с большим опозданием. В это время в ванне был уже другой, чужой муж, который тоже дожидался, когда же придут и потрут, а ее собственный муж в это время уже лежал на диване весь завернутый и наслаждался комфортом. Комфорт - это такое состояние вещей и хозяев, когда телевизор работает, ты дремлешь на диване, а на кухне, откуда тянет заманчивым, кто-то погромыхивает кастрюлями. Дверь ванной открылась сразу же, и перед женой, оторвавшейся от жареной картошки, предстал намыленный розовый зад изготовившегося. Мужские принадлежности, довольно безжизненно висели. - Эх вы, колокольчики-бубенчики, - воскликнула повеселевшая жена и, просунув руку, несколько раз подбросила колокольчики и бубенчики. Первое, что она увидела на мохнатой от мыльной пены повернувшейся к пей голове, был глаз. Огромный, чужой, расширенный от ужаса ненамыленный глаз. С ЧЕГО ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ? Да с крика, конечно же. И даже не с крика, а с воя какого-то. И будто воет не одна, а сразу триста бешеных собак. Тактическая обстановка; ты с полным чемоданом различной формы одежды прибыл служить, кричат не па тебя, но в твоем присутствии, и с непривычки кажется. что кричат все-таки на тебя. - Вас надо взять за шкирку! И окунуть в пиц-с-з-дууу! И чтоб вы там до дна достали! И чтоб вас сверху накрыл!! Всеми ее тухлыми лепестками!!! А чуть поодаль происходит следующий неприметный разговор: - Ах ты, тля неторопливая! Ты что ж, думаешь, если я здесь вот так хожу, то, значит, я ничего не вижу, а?! И не делайте, так ножкой, будто у вас сифилис и поэтому вам все прощается! После этого я подумал: - Все, Саня, теперь ты здесь долго жить будешь... МАТЕРИАЛЬНАЯ ЧАСТЬ ПРИЗОВОЕ ТРАЛЕНИЕ На призовое траление должна прибывать комиссия. И комиссия прибыла: целая свора вместе с адмиралом, И на полном серьезе: одни мину ставят, другие ее тралят, а комиссия отслеживает. К комиссии в день приезда приставили человека для обеспечения, и она тут же обпилась шила и обожралась тут же, конечно, консервов. Закусили и перестали соображать. А на другой день боевое траление. На приз. Только где ж ее в океане найдешь, мину-то! Командир тральщика, который должен тралить, говорит тому, кто должен для него мины ставить: - Ты, слышь, хлебчик-то там привяжи, ладно? - Ладно. Хлебчик - это такая штука, ее из пенопласта можно сделать, ее привязывают за шкертик к поставленной мине, и он плавает по поверхности океана и обозначает минную связку так, что его в волнах не видно, а в тромбон наблюдается. Тромбон - он что твой перископ с пятнадцатикратным увеличением: мышь не проскочит. Посмотрел командир дивизиона тральщиков в тромбон и вспотел; дверь посреди океана плавает. Хлебчика у них, у сук, не нашлось, так они дверь где-то оторвали и к мине присобачили. Вот... гондоны! И шкертика еще у них не хватило, и встала у них дверь в море раком, и волна об нее хлопает, и на всю округу разносится - бум! бум! Вот... гондоны, а?! Комдив оторвался от тромбона и повернулся к тому, кого к комиссии приставили: - Где эта вонючая комиссия? - В кают-компапии. - Жрут? - Жрут. - Пока они ползают еще, ты им шильца-то добавь, плесни им, родной, шила и закусочки, закусочки непременно сообрази, - говорит комдив и подзывает к себе корунд - рейдовый тралец. На тральце командиром лейтенант. - Эй, убоище, ну-ка давай, дуй сюда! Корунд подскочил. - Так, лейтенант, дверь видишь? Лейтенант кивнул. - Давай, тихо сыпь до двери и выдернешь ее, понял? Корунд "посыпал" до двери. У него не винты, а такие лопухи, что сыпать нечего - мигом был. Он тебе дернет. Лейтенант заарканил дверь и как дернул!.. И мина, с трудом поставленная, всплыла. Мины у нас старые, 1908 тире 1936 года рождения, вот минреп-то и оторвался. Комдив посмотрел в тромбон, увидел все это безобразие и говорит с оттяжкой: - Ну-у, лей-те-нан-т... ну-у, лей-те-нан-т... ну, га-дю-ка... ну, козел... ну, туши лампу... ублюдок... ну... ну-у (Матильда-Бартоломео-Медичи...) ну, фейсом об косяк... ну, сделал... - Эй, - обернулся он к тому херу, что к комиссии приставлен, - комиссия еще не обтрескалась там? - Да нет еще... - Ну, ты им графинчик-то еще добавь. Организуй им еще графинчик, И закусочки еще сообрази. Пусть жрут, пока не обписаются. - Сделаем... - Лейтенант! - заорал комдив, когда лейтенант на корунде подскочил поближе. - Ты чего, собака, творишь? Ты чего творишь, ухлебок! Думать надо, лейтенант! Соображать! Вот этой самой елдой, что у тебя вместо головы! Ты чего там оторвал? Ты чего оторвал, вентиль тебе в грызло! Чего у тебя там вместе с дверью всплыло! ЖИ-ВА!!! Немедленно взять ее на борт! Понял? Лейтенант кивнул. - Ну, смотри, лейтенант, и смотри внимательно. Когда мы те две оставшиеся подрежем, ты зайдешь сбоку и эту тоже бросишь. Понял? Нужно, чтоб три мины всплыло. Три. Ясно? Для комиссии. Понял? Лейтенант еще раз кивнул. Ему стало все ясно. Что может быть проще? Он заарканил всплывшую мину и втащил ее к себе на борт. Комиссию вывели наверх подышать, поддерживая за подтяжки: только они падать, их за подтяжки - паз! - и в вертикальную сторону. А в это время протралили, мины все подрезали, и они всплыли как положено. Две штуки. И тут еще одна всплывает. Откуда она взялась - черт ее знает. Район-то старый, может, старая какая всплыла. Пока эту новую мину наблюдали, лейтенант думал, бросать еще одну или не бросать. Потом решил все же бросить, как велели. Зашел и бросил. Ставили три мины, а выловили четыре. - Убью лейтенанта, - сказал комдив, - убью гада безмозглого. Зарежу! Разнесу в мелкий винегрет. Порву в клочья... Адмирал из комиссии: маленький, старенький, пьяненький, смотрит себе под ножки, бровки у него вверх ползут, а зрачки при этом не спеша стекают сами, направляясь к кончику носа, и еще качает его - туда-сюда, туда-сюда. Ему показывают на мины и говорят: - Товарищ адмирал, ставили три мины, а всплыли четыре. Четвертую еще захватили. Район-то старый, товарищ адмирал, вот они и всплывают... А адмирал как-то покорно так обмяк весь, уставясь в точку, и говорит; - Ну... всплыла и.., всплыла... ну, зах-ва-ти-ли... ее... ну... а шило-то у тебя есть?.. еще... - Есть!!! Лейтенанта потом доставили к комдиву, естественно, когда все улеглось. - Лейтенант. - сказал ему комдив устало, - ну, ты хоть сейчас понимаешь, что ты - ублюдок? Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что ты ублюдок? Ты хоть представляешь себе или до сих пор не представляешь? Что это такое? Чего ты сегодня творил? Обурел в корягу? Лейтенант представил себе все это еще разочек и "обурел в корягу" пошел и назюзюкался до бесчувствия, просто штанцы спадали. Явился он на КПП, а там его не пускают. Новенький он был, лейтенант, только из училища, к нему на КПП еще не привыкли. - А я, - сказал лейтенант кэпэпэшпикам, - про-веряю-щий... из... шта-ба... базы... Кэпэпэшники как только это услышали, так столбняк на них и нашел, и они пропустили лейтенанта в бригаду. Ночью комдива подняли с постельных принадлежностей и сказали ему, что у него проверяющий из штаба базы два часа уже по пирсу шляется, и где только он уже не был, и чего только он там не обнаружил - во всех мусорных ящиках побывал. А теперь они отправились на корабль. - Кто это "они"? - спросил комбриг спросонья. - "Они" - это проверяющий, - сказали ему, издеваясь. Комбриг надел подштанники и помчался. - Где проверяющий? - налетел он на кэпэпэшников. - А вон там, на корабль зашел. Комдив влетел на корабль. - Где он?! - спросил он у вахтенного. - Он? - сказал вахтенный. - Вон... Лейтенант лежал в каюте без чувств. Не будем говорить о том, что орал комбриг, когда его обнаружил; он еще бил по койке ногой. Лейтенанту было все равно, он ничего не слышал, только тело его от этих ударов подпрыгивало. Лейтенант был без памяти, отравившись, зараз столько скушав, и вонючий храп его разносился по кораблю до самого обеда. "МАЗАНДАРАНСКИЙ ТИГР" Командира звали "Мазандаранский тигр". Он принял нашу курсантскую роту как раз в тот день, когда в клубе шел фильм с таким названием. Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах. Когда он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа, вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу. Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. "Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те-нант!" - любил повторять он, и мы за это его называли "Пятнадцатилетним капитаном". Кроме этой устная газета "Гальюн Таймс" наградила его кличками "Саша тихий ужас", Кошмар и "Маниакальный синдром"; дневальные, оставаясь с ним один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось встречать командира, командовать "смирно" и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: "Товарищ капитан-лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось!" В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним "дежурное тело" злым, кинжальным взглядом. Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго. Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока. Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось "отмоканием". С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен был подняться он - Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом - сморкающиеся звуки, Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки. - Смирно! - истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. - Товарищ капитан-лейтенант... Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза. - Вольна-а... - и тут раздалось: - Возь-ми-те голяк... (думаю: Господи, а что это?) и об-рез... [мама моя, а это что?) и у-бе-ри-те э-т-о го-в-но на а-л-ле-е... (слава Богу, понятно). Но дневальный не имеет права покидать столик. Мое мешканье не ускользнуло от Тигра. Он начал медленно, с живота поднимать на меня глаза, и пока он поднимал, у меня внутри все становилось на цыпочки и отрывалось, становилось и отрывалось. Брови у Тигра полезли вверх. Мои брови ему навстречу сделали то же самое. Теперь он смотрел мне в глаза. Не в силах оторвать от него зачарованного взгляда, теплым от ужаса голосом я прошептал: - А... Х... у сто-ли-ка кто будет стоять? Глаза у Мазандаранца вылезли, и я наполнился воздухом, а он зашипел, заприседал головой; лопнуло! прорвалось! загрохотало! - С-сы-то-лик?! Мо-ли-к?! Едри его мать! Я буду стоять! Я! Я бросился в дверь, прогрохотал по лестнице и еще долго-долго носился по инерции по аллеям. Без памяти, без голяка и без обреза. Я готов был руками, руками убирать это говно! Только когда аллеи начали повторяться, я начал соображать. Потом я отправился искать то место, где успели нагадить. О, ужас! Я его не нашел. ЗА СУПОМ Лодка, всплыв, легла в дрейф. В центральном посту в креслах полулежали вахтенные, и наслаждались эти вахтенные свежим и вкусным морским воздухом. Тем, кто никогда не лежал в креслах в центральном посту, никогда не узнать настоящий вкус свежего морского воздуха. Лодка вентилировалась в атмосферу, а значит, все лежали и нюхали. Время было послеобеденное, а в это время, предварительно нанюхавшись, все мечтают только лечь и уснуть впрок. Был полный штиль, а это самое приятное, что может быть для всплывшей дизельной подводной лодки, В штиль никто не лежит рядом с раковиной, не стонет в каюте, не обнимает полупорожнюю банку из-под сухарей. Штиль - это блаженство, если блаженство вообще возможно на военно-морском флоте. На мостике стояли командир и старпом. Командир и старпом курили. У командира на лице висело президентское презрение ко всему непрезидентскому. Старпом курил с недоделанным видом. То есть я хотел сказать, что он курил с видом недоделанной работы, а вокруг стоял жаркий летний полдень; морскую поверхность то и дело вспарывали стаи летучих рыб, которые стремглав от кого-то удирали, и все было хорошо и спокойно, и тут вдруг... - Это что за чудище?! - воскликнул командир: из глубины пять полутораметровых акулят выгнали громадную черепаху, покрытую водорослями и прилипалами. Они погнали ее прямо на лодку, на ходу покусывая за ласты. Командир почувствовал в черепахе черепаховый суп, и это его сильно взволновало. Он толкнул старпома в плечо и закричал: - Быстро! Там, быстро! Такую удивительно содержательную команду нельзя было не понять. Старпом бросился и там нашел автомат и связку "противодиверсантских" гранат. - Давай! Давай быстро! - орал командир. Старпом размахнулся и "дал быстро" - бросил в воду гранаты. Акулята на секунду оставили черепаху в покое и кинулись к гранатам. Проглотить они их не успели - раздался взрыв, и, сверкнув брюхами, пять рыбин стали медленно оседать в глубину. Черепаха скреблась окровавленными ластами о корпус лодки. Я бы сказал, что о корпус лодки скребся черепаховый суп. - Давай! Давай! Давай! - подпрыгнул командир от нетерпения обращаться к старпому, и старпом "дал" еще раз: обвязавшись страховочным концом, он бросился в воду. На противоположном конце этого конца как по-волшебному возникла швартовная команда. Швартов-щики готовы были тянуть в любую секунду. Старпом подплыл к черепахе и, вцепившись ей в панцирь, принялся ногами отрабатывать задний ход. Зрелище было чудесное. - Тя-ни-те! - крикнул он, повернув покрасневшее от натуги лицо. Неизвестно, кто услышал команду первым, только старпом, дрыгнув ногами в последний раз, погрузился в воду вместе с нырнувшей двухсоткилограммовой черепахой. Необычная прилипала ей совсем не мешала. Швартовщики дружно потянули. Они готовы были порвать старпома пополам, но не уступить. Казалось, старпома тянули бесконечно долго. Вахтенный офицер, засекавший время для истории, потом клялся, что старпом пробыл под водой целых четыре минуты. Когда швартовщики достали старпома непорванным на борт, в руках он судорожно сжимал обрывки черепаховых водорослей. Старпом очень сильно таращился и широко разевал рот. Его спросили: - Ну как там? На это он только слабо махнул рукой. Жаль, жаль, что супа не получилось, но зато хоть старпома достали, а это по нынешним временам уже немало. КОМБАТ И ДИМА Лейтенант Каблуков Дима был редкая сволочь в сочетании с политработником. Его только что назначили в роту отдельного батальона воинов-строителей замполитом, но майор-комбат его ни в грош не ставил и в упор не видел. Вот и в этот понедельник он отменил Димины политзанятия и погнал личный состав на хозработы, нелестно выразившись насчет Димы лично, и всяких там попов обалдевших, и их отупевшей от безделья поповщины. - Надо работать, а не языками чесать! - орал майор. - Задолбали в смерть! Ля-ля-ля, ля-ля-ля! Чего вылупился, прыщ на теле государства, ты думаешь, мы на твоей болтовне в светлое будущее попадем? Прислали тут на мою голову, выучили... Дима не стал дальше слушать, кто там и на чью голову выучился, и тут же, при нем и при дежурном по части, покрутил ручку телефона и попросил соединить его с начпо. Обычно это трудно сделать: дозвониться во Владивосток, там пять с половиной часов езды по нашей железной дороге, но тут соединили на удивление быстро, и Дима сказанул в трубку буквально следующее: - Товарищ адмирал! Здравия желаю! Докладывает лейтенант Каблуков, замполит роты. Товарищ адмирал, тут у меня комбат совсем чокнулся. Отменил политзанятия и погнал людей на работы. Нехорошо отзывался о политработниках, товарищ адмирал. Но партия и политотдел для того и существуют, чтоб таких вот Чапаевых ставить в строй. Вы нам сами об этом говорили, товарищ адмирал. Комбата к вам? На беседу? Завтра в пятнадцать часов? Есть, товарищ адмирал! Разрешите положить трубку! Дима с видимым удовольствием положил трубку, Повернулся к комбату и вежливо сказал: - Свистуйте в политотдел, товарищ майор. Начпо вас вызывает завтра к пятнадцати часам. После этого он ушел проводить политзанятия. Дежурный по части окобурел. Майор-комбат - тоже. Такого подлежа от этого щенка он не ожидал. Майор напрягся, пытаясь извлечь из себя что-либо приличное моменту, зверски расковырял себе ум, но ничего не придумал - так силен был удар, - он сказал только: - Ах ты, погань! - и пошел готовить себя к начпо. Весь день у комбата все валилось из рук. Ночью он не сомкнул глаз. В шесть утра комбат сел в утренний поезд. Пять с половиной часов езды до города Владивостока он посвятил напряженным думам: как вывернуться, что врать? О лютости и человеконенавистничестве начпо он был наслышан и хорошо знал, что чем ничтожнее повод, тем тяжелее могут быть последствия. Выйдя из поезда, комбат окончательно пал духом. Не помня как, он добрался до штаба и три часа болтался под окнами.
|
