Закоротило

С самого утра Никитка мечтал сбежать от семьи куда подальше: мать кричит, жена кричит, дочь кричит. Все кричат. Ещё этот говяжий бульон на всю хату пахнул. И голова разболелась, и на душе скребет. Ну, нет... нет. Так не пойдет. Выскочил, тайком прихватив из куста недопитую бутылку водки, и был таков.

Предварительно, конечно, дрожащим голоском прошептал жене своё избитое «я за грибками, ангел мой». Там дальше уж дело-то растянулось, как водится, на целый день. До грибков Никитка так и не дошел, зато подкатил к домику Игнатича.

Калиткой хлопнул, по камушкам потопал. Залетел на крыльцо. Мимо пустого ведра – юрк! Дверь захрапела.

В глазах вдруг – сизо, ничего не видно. В нос крепко шибанула горечь табаку. Но, вроде, быстро отпустило, свыклось, продралось. И картина такая: горка чахнущих ломтиков огурца на тарелке в середине белой пустыни стола, а за столом трое скучающих.

- Доброе утро! – возгласил Никитка бодро и с необычайной радостью, словно и не было никакой головной боли. Хвать из подмышки бутылку и тук на стол.

Троица частично оживилась. Первым из темного уголка выбился – лицо с небрежно скроенной заплаткой – Щербак. Крякнул на стол четыре покусанных стакана. Вторым властно и развалисто подался вперед, к бутылке, Игнатич. Третий же головы так и не поднял, продолжая мирно посапывать себе в изнеженную руку.

- Слышь, Любятин! – Игнатич хлопнул кулаком по спине спящего, - К нам тут гостина пожаловал.

Кривое, растрепанное лицо с закрытыми глазами отнялось от руки, вдохнуло и закачалось. Сидящий поодаль Щербак захохотал. Игнатич начислил всем по полстакана, а себе – целый:

- Это вам для разгону, а мне – душу поправить. Ну, будем.

Хлопнули, заели огурцом. Один только Любятин не притронулся ни к стакану, ни к огурцу. Игнатич нахмурился:

- Ты чегой-то? – опять влепил по любятинской спине, - Ох, совсем ты меня огорчаешь, Люба. Иди-ка, слетай до родника нам, а потом катись на все четыре стороны, катись. А ну, - нежнее хлоп по плечу, - Мы пока разогреемся, как следует.

Любятин встал, заковылял к выходу, храпнул дверью. С улицы глухо загремело ведро.

- Как он здесь оказался? – спросил Никитки, кивая в сторону двери.

- Оно тебе не надо.

- Странный ты. Он твою бабу… свои шуры-муры, а ты…

- Вот мне лучше скажи, чего ко мне не ходишь? Даже обмывать не пришел…

- Дела на «стройке» растянулись.

- Не пустила, что ль? Ха!

- Говорю ж, дела.

- Ну, и черт с тобой.

- И с тобой!

- Эт-да! Ещё по одной! А там уж пойду хвалиться.

Зажурчало по стаканам. Чокнулись и выпили. Папиросы подымили. Заплатка на лице сжалась-разжалась, Щербак довольно выдохнул:

- Хорошо.

А потом Игнатич в ладоши ударил, заключил: «За мной». Все трое переместились из терраски в сени.

- Вона, старый тут поставили.

Шедшие за Игнатичем мужики бросили беглый взгляд в сторону крохотного ящика с серой стекляшкой.

- Ага.

- Угу.

Пошли дальше.

Под трепетный скрип досок из сеней они проследовали в дом. Тут - мимо печки, пригнули головы под сохнущими на веревке тряпками. И вот комнатка: на растрескавшейся тумбе воссиял новехонький телевизор.

- Моя ласточка! – гордо заявил Игнатич.

Выполненный в черном пластике, тонкий, с красным, по-особенному завораживающим огоньком в нижнем углу, телевизор мутно отражал тени трех физиономий.

- Я с него пылинки сдуваю, - Игнатич едва коснулся плоского экрана, повернул руку, нахмурился, - Только вчера протер! Я щас.

И вышел. Никитка остался с Щербаком наедине. Пока лицо-заплатка недоумевающе сжималось, Никитка продолжал показательно поцокивать на телевизор. Нестерпимо закололо молчание, уже как-то даже нарывало оно. Никитка долго не выдержал:

- А откуда у него? А то подробностей не слыхал…

- Ящик-то? Эт самое, ну, грузовичок недавно поломался рядом. Водила к Игнатичу за инструментом пошел. Помог, Игнатич, вроде. Потом, эт самое, сели, по рюмашке за знакомство и починку вдарили.

- А жена-то, небось, и рада, - неуверенно, сжатым голосом пробормотал Никитка, - Заохала-заахала и к Любятину под крыло ко греху поближе от греха подальше.

- Как всегда. Потом в карты затрещали. Водитель проигрался. А Игнатич сразу подметил в кузове евойного грузовичка коробку с телевизором, за неё схватился и, эт самое, уболтал мужика поставить ящик в заклад. Мужик-то сначала даже деньгу отбил, а потом вошел в раж, поднялся, а там проигрался в пух. Вот телевизор и отдал.

Никитка провел рукой по панели телевизора. Вдруг зашумело, забормотало. Загорелась картинка. В комнату вывалился Игнатич, хвостом за ним Любятин с ведрами.

- Руками не тронь! – Игнатич выключил телевизор, - Я ещё каналы нормально не настроил! Так, Люба, ты чего там стоишь? Водку нам неси.

- Какую?

- Магазинную.

- Я… откуда… не могу, как же я…

- Ой, ну не огорчай меня окончательно. Метнись. А потом на все четыре стороны. И ведро не таскай, в сени ставь.

То ли от нерешительности, то ли от страха Любятин не двинулся. Сжал Игнатич кулак и замахнулся. Понимающе на то резко закивал Любятин, покашлял-покашлял в нежный кулачок и вышел.

До самого вечера мужики провозились с телевизором, раз за разом посылая Любятина обратно в магазин за водкой.

Щербак – на улице, его провожало солнце. По стиснутой заплатке лица не переставал течь пот.

- Ещё крутани мальца, - глухо доносилось из дома.

- Ещё давай! – передавал Никитка, высунувшись из окна.

Щербак кивнул. Он взял разводной ключ, прислонил его к трубе, на которой высоко покачивалась антенна, и немного повернул влево.

- Во! – послышалось из дома, - Пошла хорошо! Ай, Люська, - хорошо! Теперь мы, по-королевски, с двумя ящиками будем! Ты там свои сериалы, а я футбол! Во заживем теперь!

Никитка и Щербак вернулись в комнату:

- Мужики, надо отметить. Ох, где этот Люба провалился!

- Так ты ж его до дома отправил.

- Э-не! Сейчас с последней придет. Пошли пока подышим.

Игнатич прицелился, нажал красную кнопку на пульте, телевизор погас. Пританцовывая, он вывалил из домика, за ним – Щербак и Никитка. Сели на лавку, запыхтели-задымили.

По обнаженным холмам напротив пробегали последние оранжевые лучи солнца. Земля начинала отдыхать, трава наливалась росой, и дневная духота медленно сменялась вечерней прохладой.

Когда пришел Любятин, солнце ещё не легло.

Он бы мог давно уйти домой и больше не приходить. В этой компании рады ему не были. Все знали о его шашнях с Люськой, женой Игнатича. Да знал и сам Игнатич. Однажды он застукал их в собственном доме. И жена, и Знайкин застыли тогда полураздетые посреди комнаты, предвкушая гром, который вот-вот должен был разразиться. «А я тут пришел антенну сделать вам, - сам себе не веря, сипел Любятин, - те-те-телевизор наладить. В доме у вас жара, пришлось раздеться. Собирался подойти к Люське, про ключ спросить, а она после огорода переодевалась». - «Телевизор, говоришь. Ну, иди. Делай», - со страшным спокойствием ответил Игнатич, вытащил из-под стола бутылку и вышел.

Никак не мог взять в толк Никитка, почему Любятин послушно носится туда-сюда и так покорно разливает водку по стаканам, несмотря на оплеухи. Ай, дурак, совсем. Ай, тряпка. И как только с ним Люська…

Вернулись в дом, уселись вчетвером перед телевизором, нацедили в стаканы.

- Ну, включаем! – торжественно объявил Игнатич и плюхнул палец на красную кнопку.

Сначала зашумело. Зажегся телевизор. Шальная картинка на экране все никак не могла успокоиться. Потом резкий хлопок. Потух свет. Телевизор смолк.

- Хлопнуло где?

- А шут его…

- Так, Любятин, подь посмотри пробки.

Любятин вышел из комнаты смотреть пробки. Проверили свет: выключателем чик-чик – ничего. Под недоверчивый скрип досок Любятин скоро вернулся в комнату:

- Не пробки.

- Ядрен, Люба, ну что за хохлома! Ладно, двинули наружу. Может, это из-за фонаря.

Вышли. Заметно похолодало, начало синеть. Посмотрели на столб. Игнатич нажал на включатель, и, удивительно, фонарь заработал. К густому желтому конусу поднималась пыль и слетались насекомые.

- Ну-к, Любятин, сбегай в дом, свет проверь.

Любятин забежал в дом, оттуда прокричал: «Не-а!».

- Пробки проверь.

- Всё равно!

- А-а-ай, - махнул рукой Игнатич, - Свет будет – услышим, холодильник загудит. Но проверить нужно. Слышь, Люба, иди сюда! И лестницу из сеней прихвати.

Любятин вернулся с лестницей, которая из-за величины своей клонила его, как грозный предгрозовой ветер клонит тростинку в изнеженном поле.

- Махни на столб, посмотри, что там, - после Игнатич добавил с усмешкой, - Электрик.

Любятин хотел было что-то возразить, но, увидев хмурый взгляд Игнатича, молча полез на столб.

- Что там? – с земли тревожились голоса.

Сверху в ответ едва доносилось невнятное бормотание. Вдруг – затишье. На мгновение – вспышка и треск. Глухой хлопок. Любятина на землю – оп!

Все обступили его, вытаращив глаза.

- Люба-Люба, - вздохнул Игнатич, - Э-э-эх! Не умеешь – не берись.

- Помер, думаешь? – спросил Щербак и заплатка на лице разошлась и скривилась.

- Если б помер – не шумел бы, - ответил Игнатич, - Да и шевелится, вроде. Сипит.

- Чего делать с ним будем? – зашептал Никитка.

- Чего-чего! Не знаю.

- Его надо, эт самое, - заземлить!

- То есть?

- В землю закопать так, чтобы его… ну, эт самое… заземлило.

Все трое замолчали, продолжая таращиться на Любятина. Тот еще раз медленно перевалился на бок и жалобно пропищал.

- Будем закапывать! - утвердительно сказал Щербак.

- Его – на картошку, а я пока за лопатой.

Никитка и Щербак подхватили Любятина и понесли. Через мгновение вернулся к ним Игнатич с крепко прижатыми к груди бутылкой и тремя стаканами. Никитка рассмеялся:

- А лопата где? Горючее – это, конечно же, хорошо, но…

- Мы тут человека закапывать будем, - многозначительно произнес Игнатич.

Лопату после того, как махнули «за здоровье», нашли и Любятина закопали.

- А теперь-то что? Еще по одной?

- Врача… - тоненько полилось с земли.

- Врача! Да! У кого труба есть?

- Дома моя.

- И моя.

- Лады. Тогда так: Щербак, слетай давай до дому вызови кого надо.

- Чего я-то пойду? Вон, пускай, эт самое, Никитка пёхает.

- Да хорош тебе мяться, - улыбнулся Игнатич, подавая стакан.

Выпили. Щербак поставил стакан на лавку, крепко вдохнул, приложив рукав к носу, и пошел. А Игнатич с Никиткой сели на скамейку, закурили. Стали ждать. Они долго молчали, медленно потягивая серыми нитями дым и слушая шершавое пенье сверчков. Ни ветерка, ни движенья. Молчаливо на холмы смотрела луна, а на луну смотрели Игнатич и Никитка. Стало совсем черно, синее покрывало неба разгоралось звездами.

- А где хозяйка-то сегодня? – вдруг спросил Никитка.

- В городе, внуков нянчит.

- Понятно.

- А я тебе вот что хотел сказать: ты на Щербака так не смотри. Обидится.

- А что я?

- Ты не смотрел, да. Ты зырки вылупил, а такое непринято у нас. Тем более, ты заезжий.

- Ничего я не заезжий. Я тут уже пятнадцать лет.

- А мы всю жизнь.

- Ладно, я понял.

- То-то. Но я тебе расскажу про Щербака. Раньше, конечно, еще хуже было с лицом у него - вся кожа в волдырях. Оно и сейчас, конечно – ого-го-го!, как смерть под трактором. А раньше так за Щербаком девки, хвостом плелись. Гулял соловьем то с одной, то с другой, то третьей. Жениться не хотел, выбрать никак не мог. Да и не хотел. Но вот на заводе, где работал, однажды котел взорвался, и кипятком кропонул ему лицо. Теперь уж он за девкими бегает, всё никак не добежит. Мы на этом-то и сошлись: проблемы с бабьим родом объединяют!

Никитка немного помолчал, кивнул и продолжил:

- А что у тебя дома Любятин забыл?

- Да я тут на хитрость пошел. Люську в город отправил. Сам попросил Щербака как бы между словом намекнуть Любятину, мол, я уехал к внукам на неделю, и что Люська моя одна дома. Мы с Щербаком засели в засаду тем же вечером.

- И чего?

- Да Щербак прибежал, говорит: «Придет, придет Любятин» Ну, думаю, попадется голубчик. Ха! А как пришел, как меня увидел вместо Люськи, так и запищал: «Прости, Игнатич, виноват перед тобой». До этого готов был бить в глаз ему, а тут – переклинило.

- Вижу-вижу.

- Да что ты видишь! Ты представь, я ему даже выпить предложил. И отпустить не мог. И вот странное дело: никак не пойму, куда это вся злоба ушла-то. А Щербак на меня кривился, что, мол, сюсюкаться я с этим недоделанным стал. Да я и сам от себя не ожидал. Правда, сегодня опомнился, вроде. Злость опять начала брать. Вот если б его не долбануло, я б его сам долбанул бы – точно тебе говорю.

- Ну, дела, Игнатич, - рассмеялся Никитка.

Трава зашелестела. Впереди появилась дворняга на тонких лапах-спичках.

- Шелл. Он часто ко мне приходит, когда я один. Совсем изголодал, наверное. Вот не дашь пожрать ему, так он пойдет в огород, всё там тебе перероет, понавыкапывает картошки – обижается, понимаешь. А-ну! – Игнатич топнул ногой, - Пшёл отсюда, пшёл!

Собака опустила голову, поджала хвост и заковыляла обратно в темноту. Игнатич начислил еще, несмотря на темень, ровно полстакана Никитке, себе, как всегда, - целый.

- И как только это у тебя получается? – спросил Никитка.

- А чего тут сложного? По булькам!

- То есть?

- Бутылка булькает, когда наливаешь. Просто.

И вновь тишина. Говорить совсем не хотелось. Она курили одну за другой.

Скоро Щербак вернулся. Он молча вырвал у Игнатича из рук стакан, выпил.

- Дозвонился? Приедет? – спросил Игнатич.

- Дозвонился, приедет через час-два.

- Ну и хорошо.

- Да, хорошо.

- Хо-ро-шо, - проскрипел Игнатич, вырывая обратно у Щербака стакан. Бутылка скоро кончилась. Игнатич сходил еще за одной в дом. Выпили еще и еще. Теперь и вторая опустела.

Послышалось тарахтение мотора. Выкатила меловая машина, тихо поскрипела, остановилась. К пьянствующим вышла женщина во всем белом.

- Ну, что тут у вас, чудики?

- Опа! – размашисто приветствовал женщину Игнатич, - Раиса, привет!

- Так. Без лишнего. Чего надо?

- Нам – ничего. А что ты нам можешь предложить?

- Ой, достанется тебе от Люськи, Игнатич. Вижу, у вас всё хорошо. Я пойду тогда.

- Подождите! Ну, Любятина у нас долбануло, - выдал Никитка, - Только что-то я не помню, где мы его закопали.

- Что сделали?

- Мы, эт самое, заземлили его, - добавил Щербак.

- Заземлили, значит, - сердито сказал доктор, - Что ж, я, в таком случае, вынуждена удалиться.

- Э-не, куда ж ты! Подожди, щас пойдем, пойдем, мы всё покажем, - проскрипел Игнатич.

Все трое кое-как встали и побрели. Щербак, пытаясь показать, где зарыт Любятин, даже свалился в овраг, но, к счастью, ничего себе не сломал. Врач уже перестала верить в существование таинственного Любятина, как вдруг выбежала собака – Шелл, который нес в пасти большую картошку.

- Вспомнил! – закричал Никитка, - За мной!

Нашёлся. Любятин лежал на том же месте: его голова одиноко торчала прямо посреди разрытого картофельного поля. Он громко храпел. Врач замер, переводя взгляд то на Любятина, то на пьяную компанию:

- И чего стоим? Выкапывайте, давайте! Ну, идиоты! Ну, похоронили!