Пассаж об Извилистой Реке

 

Кто бы мог подумать. Посмотри-ка на нас. Валяемся тут на солнце и с солнцем. В одиночестве и такие довольные собой. Неведомые мифу. Вдали от «алилуйя». За пределами всех подступов. На заброшенном железнодорожном вокзале старого Истлана, словно в колыбели, где в сердце и в мозгу буйно цветут подсолнухи.

 

Покрытые пылью савана, пользуясь тем, что можем, оставаясь в неизвестности, касаться струн сердца тайно, не возбуждая подозрений; а теперь – кто бы мог подумать! – возле горы подушки плывущих мимо облаков. Всего в нескольких шагах. Вблизи реки, километрах в четырех, вблизи огромных окон и их склепов. Вблизи медовой воды и ее пчел. Без страха перед безднами. Без ужаса перед границами. Без испуга перед лупанариями*.

 

__________________________

* Лупанарий (от лат. lupanarium) – публичный дом.

 

Без передышки. В пределах. В заброшенных скитах; полных, погруженных в себя, мыслящих, зависимых, нескромных, обнаженных, задумчивых, тайных и разорванных – идентичных Скелету Отшельника.

 

Этот крик: ты помнишь?.. Вначале даже в желудке у меня ничто не шевельнулось. Потом, предвещая, зарокотало эхо, глаза ослепило не ведомое дотоле никому сияние. А из него явился, летя, он и стал колдуном, стал магом, воззрился, увидел, что мы смотрим на него, остановил континенты, встреча с потерянным, смрад его благовоний, благоухание его убежищ, он перепрыгивает крыши, атакует пределы, овладевает мостами, тональными тонами нагуаля и висящего подглядывающего глаза: луны! Пока тогда, в шестьдесят девятом, те, кто находился в моем заднем дворе, чванились тем, что попирают ногами луну, мне же пришлось ретироваться и одеться, потому что иначе они обнаружили бы меня в красных трусах, валяющегося там, словно какая-то ископаемая окаменелость, вот они перепугались бы!

 

Потом, среди зарослей чертополоха Бесконечности, мне пришлось продолжать отрабатывать шаги, воссоздавать пейзажи и распарывать швы судеб. Убирать балласт. Грызть дерево, переплывать неудержимые разливы, заполняющие пещерные пространства Млечного Пути.

 

Сколько мелочей у забвения? Сколько покинутых усадеб? Сколько мифов, которые бродят, как призраки? Замерзшие руки, двери, распахнутые и закрытые настежь, пределы… Сколько их? Все они помнят и немедленно узнают тайные шаги, чары – это соприкосновение с доброй волей Добра, - как Сигнал*.

________________________

* Следующий абзац построен на игре слов: повторяющееся в нем испанское слово toque может означать «сигнал», «стук», «звук», «отзвук», «привкус», «прикосновение».

 

Сигнал тревоги, сигнал трубы, сигнал фанфар. Стук в двери костяшками пальцев. Привкус матово-зеленой травы, свитой в спирали и вдыхаемой. Отзвук классической музыки. Отзвук сдержанности, расстояния, радости. Отзвук вершин. Прикосновение к судьбам в их зените и надире. Прикосновение к разорванным сердцам. Чудесный вибрирующий звук дерева, звук громов и молний, звуки камней, развалин, пирамид, голов, безмолвия.

И среди всего этого, неожиданно, ангел.

 

Или как я говорил? Прости, я не расслышал. Тогда, в первый раз. В тот первый раз. Среди всей этой возни с раскопками и золотой пылью. Что ты ищешь? Яшмовые маски, сокровище Моктесумы? Печати из Мертвого моря, спящую Атлантиду?.. коралл, изумруды, саркофаги, свернувшуюся кровь, первые звенья цепи, позвонки, орхидею, небесного сокола, лотос, варварство, Бесконечность, Сигнал, Прикосновение?

 

Снова раздается гром, превращаясь в однообразный стук церемонимального Индейского барабана. Это отзвук. В моих барабанных перепонках еще звучит «бум-бум, бум-бум, бум-бум» грохочущего извечного барабана. Та пляска, священная пляска, ты помнишь ее?

 

…без плюмажа, без перьев, без свечей, без людей, без свидетелей, без химер. Священная пляска Отшельника, пляска до полного изнеможения и даже после того, как он полностью и безвозвратно вошел в транс, пляска пыли, пляска солнц, пляска одиночеств и льда. Бум-бум, бум-бум, бум-бум, бесконечно, беспредельно, до катарсиса от иного мира. Отринув иной мир, без цепей, приковывающих к иному миру, без якорей, привязывающих к иному миру, без возврата…

 

- Прикоснись к нему, - сказал ты мне тогда.

- Что?

- Прикоснись к нему…

- Что это такое?

- Это случай… птичье перо; это тайна, сумрак.

- Оно холодное, холодное как лед, оно металлическое.

- Просто это призрак. Лабиринт. Монолит. Желчь времен.

 

Я протянул руку к той, другой руке, и на моей руке, там, где я прикоснулся к нему, навсегда осталась Печать. Это было все мое Тело. А ты в мгновение ока оказался на вершине холма напротив (помнишь, я крикнул тебе: это чудесно! Как ты это сделал?).

 

И я проснулся. Барабаны смолкли, пляска продолжалась, застывшая в колдовстве непрекращающегося движения, я видел себя там, обессиленный, я выписывал спирали и круги, преклонял в нужный момент колени, затмевал солнца и луны, но так далеко – я обнаружил это – было уже поздно. Ты уже видишь его? – спросил ты меня, мне не верилось, но все было именно так. Всегда и везде. В любом месте. В любом времени. Снаружи или внутри. В тот или другой день. И они повторялись – без пути, без удержу, эти полеты исступления. Постоянно.

Это похоже на исповедь.

- Это ты виноват, - говорю я дону Хуану, и он смеется.

- Шаги: ты слышишь? Это снова он. Он идет босиком, или кто его знает. Он идет так, как идет. И он уже пришел, уже пришел. Он пришел, ушел и снова пришел. Он уже здесь.

- Почему не идет дождь над кустами?

Это говорит Хуан Диего, беззаботный, как ни в чем ни бывало.

 

Алая материя ломается в руках на мелкие кусочки и трескается, или содрогается, как судьба, которая течет, не нуждаясь ни в колодах карт, ни в галлюцинациях, ни в нактоузах, ни в книгах записей, и исполняется. Такая, как есть. Блаженство.

 

Для нее нет ни времени посещений, ни консенсусов, ни объяснений, ни дозволений; ни правил, ни мыслей, ни ожерелий, надетых на шею, ни колеблющихся, уклончивых ответов, ни трагического или счастливого вида, ни внешности, ни символов, ни бьющих колоколов, и она исполняется – такая, как есть, и отделяется.

 

Жизнь появляется там, где ее меньше всего ждут. (В этом мире.)

 

Тогда для чего нужны телескопы, так стремящиеся обнаружить жизнь в иных мирах? Пока в этих иных мирах, рассеянных везде – и сверху, и снизу, и на улице, и даже в кронах деревьев, - над кустами идет дождь?

 

- Он уже идет – смотри.

 

И тогда Хуан Диего преспокойно раздевается до своих красных трусов и купается в проливном потоке дождя над кустарником. Его волк и наши стоят в очереди, как вдруг неизвестно откуда появляется олень, а с какой-то ветки спрыгивает радостный орангутан (откуда он здесь взялся?), а из-за камня выходит единорог Нантикобе (смотри-ка, кто пришел), все становятся в очередь – долой одежду – все мы направляемся туда (последними – дон Хуан и я) и входим под настоящий водопад, обрушивающийся на заросли посреди ливневого леса.

Это мы знаем.

Мы все и каждый из нас освежаемся в грозу.

Так было, и так будет.

Это называется Блаженством.

Можно назвать и так.

Удачные времена восхитительного одиночества, когда мы можем, как ни в чем ни бывало и без свидетелей, перейти Мост.

 

- Как они усыновили тебя?..

…внезапно выпаливает дон Хуан, что за глупость. Однако Хуан Диего нимало не смущается. Вот что значит этот неожиданный и неисповедимый Дар моего бесценного друга дона Хуана… Какое поведение! Достойное этой наготы в мокрых красных трусах.

 

Хуан Диего отвечает столь же прямо, сколь и учтиво, он даже доволен, потому что освежился как следует – и он говорит, обращаясь к площадке – так, будто лес слушает его и удивляется, Хуан Диего обращается к кому бы то ни было:

 

-<Они меня усыновили в тот день, когда помазали меня.А помазали меня в тот день, когда я вдруг почувствовал себя отделенным и потерянным. А отделили меня потому, что я бродил, вынюхивая солнце, которое пряталось среди листьев, а я раскачивал листья, чтобы взять их в руки, потом прикасался к солнцу, а взяв его в руки, нес к реке и бросал в воду,и оно было как сверкающая сфера желтого цвета, колышущаяся на воде, а я забирался в воду, чтобы поиграть с солнцем и с рыбами в водопадах, там, далеко.

Они усыновили меня, когда я обернулся и не знал, как дойти до своей хижины; они усадили меня перед костром, и укутали меня чем-то, и оказалось, что это облака, и я перестал дрожать – я не боялся, они были добры со мной. Я не знал, кто они, они усыновили меня, когда увидели меня таким одиноким.>;

 

Мы сидели тихо, эти слова произносил его голос, такой же настоящий, как звон ветра в арфе, как грохот лавины, которая беспрепятственно низвергается, накрывая леса, как шорох морского бриза, рвущего и сдувающего легкий туман.

 

Таков был его голос.

 

Мы с доном Хуаном затаили дыхание, стараясь не упустить ни одной, даже самой мельчайшей детали. Его голос по-прежнему плыл, вращался, проникая в барабанные перепонки леса. Мои руки были разомкнуты, они как будто тоже слушали. (Я вдруг отдал себе отчет в этом.) Мои неразлучные спутники сидели, насторожив уши, вслушиваясь в звуки этого голоса. Повествующего о таких важных вещах. Это был одиночка, познавший Блаженство, а теперь одаренный жизнью. Прямо перед нами, словно нарисованный красками – кистями благословенного времени, - поблекший, милостивый, свежий и отдаленный.

 

- Значит, они полностью открылись тебе, с того дня ты стал наперсником Богов, они усыновили тебя, и ты сумел выдержать это?

 

- <Я знал, что они нездешние, потому что никогда прежде не видел их там; мне не оставалось ничего другого, кроме как принять их распростертые для объятия руки, их привет и приглашение в их стихию… я понял это сразу же. Их происхождение было таким же очевидным, как и ожерелья из гигантских драгоценных камней у них на шее. Их кожа состояла из чешуек, которые каждое мгновение изменяли цвет, словно отражая в себе порывы безудержных радуг, они вроде бы были покрыты какой-то странной татуировкой – так мне показалось, - но потом я понял, что это никакая не татуировка и что если присмотреться, сосредоточить взгляд на какой-нибудь точке их тел, то становится видно, что каждая крохотная чешуйка содержит в себе пейзажи, полные, сияющие, то есть пейзажи на каждой чешуйке каждого из созданий этого мира и даже полные пейзажи всего нашего возможного и изменяющегося мира; все это отражалось в каждой из тысяч тысяч их чешуек, и все это происходило на них.

 

Я знаю, что понял, что внутри каждой их их чешуек происходит то, что происходит. Там. На их коже. Желая отыскать тот пейзаж, который занимал сам, я внимательно осматривал чешуйки, одну за другой, и все, что я видел, входило в меня, запечатлевалось во мне. Они смотрели на меня этими своими пустыми глазами – пустыми, как глубокие моря в их глазных впадинах. Это очень понрвилось мне в них. Они всегда были довольны и никогда не спали, они были со мной, и я тоже был доволен и не спал, и ходил с ними везде и повсюду. Они исчезали с моих глаз, когда случайно появлялся кто-нибудь из людей моей расы, но я знал, что они здесь, рядом. Стоит только руку протянуть. Но дотянуться до них могу только я.

 

Мало-помалу я накапливал опыт видений, опыт каждого из них, и наслаждался ими, всеми по очереди, одновременно усваивая их, уже усыновленный – я узнал об этом позже – Тонанцин – такой доброй и радостной и Кецалькоатлем – таким отважным и преходящим.

У меня не было родителей; у меня не было счастливого младенчества, но у меня был этот контраст – все же. Меня усыновили, чтобы я не сгнил, подобно клубню батата. Потом я научился разводить грибы там, где мне заблагорассудится, или колокольчики там, где мне заблагорассудится, и я превращался –это открывалось мне постепенно, по мере того, как я превращался – во что захочу. Мне нужно было просто сосредоточиться на той чешуйке, где находился желаемый пейзаж, и я оказывался в нем, так же, как оказался здесь, сейчас. Царство моих Богов было самой большой территорией, где я мог бегать или ночевать.

 

И тогда я избрал эти странствия от океана до океана, от Севера до Юга, чтобы надо мной были все звезды, чтобы я мог бродить среди самых коренных звезд центра замерзших голов, участвующего в медитации мира. Длая это, я не претендовал ни на что, моим единственным стремлением было совершенно сузить мир, который я считал до такой степени своим; и я подстерегал его, захватывал его врасплох.>;

- Как тебя убили?

 

Ни с того ни с сего дон Хуан снова его перебивает, он так несдержан, и это побудило всех, кто пришел сюда, обращаться друг с другом совершенно свободно, чтобы растянуть ту магнетическую силу, которая, как мы знали, все еще имела огромную власть над Хуаном Диего, потустороннюю силу.

 

- Эти скоты бросили меня именно туда, где мне хотелось умереть. В глубокое ущелье, на мои корни, крапиву и орхидеи. Эти глупцы не рассчитали, еще прежде, чем мои убийцы вернулись домой, я уже снова возник в кронах деревьев и мчался верхом на благоуханном ветре.

- Нечто подобное произошло и тогда, - прервал его дон Хуан, - с Христом; с единственным не усыновленным сыном Бога и Девы-Матери, твоего Видения; его убили, подняв его на Благословенный Крест, на самую высокую и самую близкую к небесам вершину, он испустил дух, вышел из этого мира и явился одесную своего Отца.

- Просто убийцы не ведают, чтó творят.

- Почему же, в таком случае, ты смирился со всем происходящим?

Дон Хуан снова задает вопрос в лоб Хуану Диего, чтобы унять его явное волнение и дрожь, мы все замечаем ее, и если мы допускаем какую-нибудь оплошность, все это превращается в порыв ледяной вьюги.

- Прозрачность. Вот поведение шамана. Прозрачность, заключающаяся в том, чтобы уметь находиться где угодно, в любой возможный момент и в любых обстоятельствах.

(В трех измерениях и в четвертом – осмеливаюсь вставить я. И они смеются.)

 

Этим своим странным голосом, к которому самые потаенные фибры прислушиваются, как к бегу ветра крови по жилам, Хуан Диего продолжает рассказывать, нежась – можно сказать – в иле драгоценного времени, так заражающего энтузиазмом, фибры сердца волнуются, и извиваются, и сцепляются в его руках, он отправляет их прямо к себе в желудок и выкручивает его, чтобы выжать из него все, что может выжаться, до последней капли.

 

Ради того, чтобы позволить себе войти в пучину болотистого времени, где ил создает лотос, водяные лилии, орхидеи, нарциссы, плавающую на поверхности жизнь в любом месте галактик, в тех кустах скоплений звездных облаков, где идет дождь так же, как над нашими зарослями…

 

- Когда ощущаешь себя живым, ощущаешь, что находишься здесь, подавляя огромное желание уйти туда, хочется остаться тут на тысячу лет, и это понятно. Тысяча лет для того, чтобы странствовать по миру, - это еще ничто. Когда понимаешь, что есть мосты, источники, родники, окна, сторожевые башни, маяки и что с помощью каждого из этих холмов – ведь во все это заглядываешь, - даже с помощью ласки или взгляда ты можешь оставаться там, странствуя; тогда не понимаешь всех тех, других.

 

Которые дрожат от холода при одном лишь намеке на ветер, которые закрываются от солнца, от его самого тонкого лучика, или пугаются при легчайшем дуновении грозы, или страдаютот малейшего проявления презрения к их желаниям и сокрушаются так, словно речь идет о химере. Это непонятно.

 

Как можно не любить львов? Как можно не внимать дождю? Как можно не наслаждаться пределами и их плодами юности? Стихией и неведомыми одиночествами?.. Вот я здесь – на несколько мгновений, - лежу на солнце, и в конце концов понимаешь, как постепенно сам учишься уходить из других миров, где на террасах безграничных пастбищ валяешься голым на солнцах, на трех, на четырех одновременно, и лучи каждого из них, вступая в заговор между собой, оглушительно взрываются на твоем теле, и оно обретает невесомое изнеможение вечной благодати.

Если ты ложишься здесь, на площадке этого прекрасного леса, и тебя уже не клонит в сон, потому что ты так наполнен здоровьем и жизнью, то представьте себе, что происходит, когда ложишься где-нибудь в этих иных мирах, словно для того, чтобы тысячу лет пробуждаться и никогда более не спать.

(Все вокруг наслаждалось этим голосом. Хуан Диего, Отшельник, такой молчаливый и невидимый, превратился в присутствие своего звучащего голоса, о котором никто прежде не подозревал. Все животные и бактерии, личинки и кролики, гномы и феи, гусеницы и ласки, только нарождающиеся, или взрослые, или агонизирующие, поднялись со своих лож, прервали свои дела, потому что интуитивно чувствовали и знали, что этот голос принадлежит Святому-шаману: яд березы, райский плод, океанская птица, волшебное дуновение…

…и что имя ему - Хуан Диего. Отшельник.)

Некая естественная и загадочная торжественность возрождалась в тенях, скитающиеся и странствующие тени излучали свет, из этого мерцающего света возникали бездны, из бездн восходили волны радужных переливов, и этот нежный ураган счастья преображался в дали, готовые вот-вот превратиться в явное и видимое Блаженство.

- Я здесь, я так далеко, что даже проверив, что по Мосту можно идти, иногда я все же не решаюсь перейти на эту сторону. Я очень далеко. Туман, окутывающий большинство звезд, скрывает меня еще больше. Поэтому, находясь здесь и говоря с вами открыто, без утайки, я повторяю: я доволен. За все эти годы произошло бесчисленное множество рудиментарных событий, но не было смысла возвращаться, поскольку Ей было хорошо и она была видима многим, некоторые приближались и видели Ее лицо. Невольно они удостоверились в природе ее пречистой красоты. Потребуй Она чего-нибудь от меня, я немедленно выполнил бы Ее повеление. Она была очень добра ко мне, она позволила мне не демонстрировать внешне свое почитание и быть под Ее рукой.Так что я не испытываю на этот счет никаких угрызений совести.

Несколько мгновений назад ты попросил меня о помощи, когда потерял письмена, в которых заключается этот рассвет обновленного завтра, а еще ты испытал на себе то зло, которое царило на всей моей любимой земле, вдоль и вширь. Там, где некогда почти не возникало раздоров, потому что лесной ветер очищал коздух от всех колючек и уносил с пастбищ пучки засохшей травы и обломанные шипы, подтачивающие стены, теперь мои люди дышат с трудом, а их глаза слепы к действительности.

Мгновение назад ты попросил моего вмешательства, и я благодарен тебе за твою тревогу, но я не покинул бы тебя в этой попытке расставить все на свои места,в результате должно получиться то, что, по словам дона Хуана, называется малиновым эффектом, создать который может только Дева. Храни Бог ее Благодать. Аминь.

Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

Точное положение площадкы в колыхании чудесных, таких близких звездных волн, соответствует тому, что считается первой великой стеной, откуда становятся видны границы. Так сказал ты.

- Мы говорим о разбитых сердцах? Или о чем-то другом?.. – перебивает дон Хуан.

 

И Хуан Диего продолжает:

- Сердца трепещут в своих желудочках, привлекая дуновения бесценной гибкости, готовые исчерпать себя до конца. Воздушная вода. Вследствие этого любая близость тревожит сердца, кажется им незаконченной. Но там столько сладкой нежности, там, между такими близкими телами и такими сходными душами… ха-ха-ха… что даже мои овцы чувствуют себя неловко.

Ты понимаешь, дорогой друг, до каких пор мы встречались, почему мы встречались и когда мы встретимся полностью, мы, древние…

 

…шепчет Хуан Диего дону Хуану. Тот молчит. Потрясенный великой необыкновенностью этой встречи и явным пониманием.

 

Мы с тобой дули во флейту и в свирель, эхо их звуков отдавалось от затвердевшей пыли, покрывающей пол, мы наигрывали музыку, в ритме которой движется гигантская манта, когда она поднимается из своих морских вод, чтобы плыть по воздуху, чтобы качаться на поверхности неописуемо знойных морей, и скитается, голодная, и иссыхает в смерче, подхватывающем ее и уносящем к морям, которые все еще колышутся в ее древней памяти, и она не находит их, потому что они превратились в пустыни.

 

Подобно этой манте, мы были и остаемся верны растрескавшейся колыбели, которая безостановочно раскачивается на своей хенекеновой веревке с кошмарным скрипом, он наводит ужас, но мы зачарованы восхитительной сонной атмосферой большой комнаты, которая защищает родной уголок, как и ливни, готовые разразиться в кронах деревьев. Это постоянное и подсознательное колыхание как бы внутри непрекращающегося покачивания колыбели происходит от вращения Земли, без помощи рук, это колыбель, в которой мы начали ощущать в себе ритм природы, в которую нас выбросило кораблекрушением, блаженных, без снастей и инструментов, на волю стихии.

 

Потому что именно там, в этой колыбели, мы впервые ощущаем запах влажной земли, излучающей жар своей неудержимой нежности. Мы – дети этой одинокой хижины, стоящей на краю пропасти безумцев. Это наш род.

 

- Ты говоришь обо мне, - заключает дон Хуан.

- О нас; о луне. О ее высохших морях и о ее скрытой стороне. О площадке и об олене. О бабочке, убаюкивающей тех, кто качается в этой колыбели, жестокой, но подготавливающей нас к чувству, объединяющему десять тысяч чувств, которые атакуют нас и ставят перед лицом реальности без стен; а еще я говорю тебе о том, как избежать горького глотка.

- О том, как избежать сна.

- О том, как переходить стремнины и как падать в водопады, когда течение захватывает нас.

- О том, как оседлывать облака.

- О том, как произносить по буквам слово «открытие» и уметь довести до конца спряжение глагола «открывать», и заключенное в нем действие, и его прикосновение.

- О веревке, на которой качается колыбель.

- О том, как становиться спокойными, прозрачными, даже не дышать, чтобы демон перестал содрогаться и чтобы он, бедняга, даже не подозревал, что мы находимся в пределах его досягаемости.

- О комале*

___________________________

* Комаль (исп. comal) – глиняный диск, на котором пекутся тонкие кукурузные лепешки – тортильи. Традиционный предмет мексиканской домашней утвари, использовавшийся индейцами задолго до прихода в Америку европейцев.

 

и копалевом дыме.

- О нопале*

___________________________

* Нопаль (исп. nopal) – кактус опунция, иначе называемый индейской смоковницей. Его плоды съедобны.

 

и змее. О камнях, сожженных солнцем. О слезах благословенного и омерзительного гриба камоте, о круге серого пепла, оставшегося от костра, о дыхании домового.

- В реке, лежа на солнце, валяясь кверху брюхом, чуть не рожая диких червей, которые поползут жевать помет сумеречных койотов.

- В затмениях.

- В раскатах грозы и бури.

- Плененные там… усеченные там, зрячие беглецы и анахореты.

- Забравшиеся в пещеру.

- И погрузившиеся в сводящие с ума чувства роз.

- Шуршащие рядом с Владычицей Небесной, обратившейся в вихрь.

- Сотрясаемые ее блеском и распятые на нем.

 

Вот на таком языке говорили, ведя каждый сам по себе этот диалог – шаманский монолог, дон Хуан и Хуан Диего, временами появлялся Святой, временами – шаман (весь этот диалог в форме монолога поддерживала в глубине постоянная левитация эха священного «бум-бум, бум-бум, бум-бум»).

 

- Да, вакханалия…

- Да, прощальный ужин…

- В братской трапезе…

- И в посте, в таинственном посте.

 

Вот так они разговаривают, приветствуя друг друга при этой встрече, а я – разумеется – не говорю ничего. У этих ответов нет вопросов. Между ними не существует вопросов, потому что они разговаривают друг с другом на равных, на «ты», упоминая и вспоминая о отм, что с ними было, и эти воспоминания становятся неопровержимыми фактами, и не всегда удается сразу определить, Святой ли это или опять шаман; сотрясение, сверкание, блеск, потом уход.

 

И приходится ждать возвращения Хуана Диего. Святость сияет, когда он молчит; никогда не знаешь, уходит ли он, чтобы больше не вернуться, или только отдаляется, чтобы возвратиться в виде молнии. Однако на самом деле неизвестно, ни почему, ни куда он уходит – скажем так – со сцены.

 

Период молчания может повернуться спиной или удвоиться, чтобы сияние стало ярче, улыбка – это восторг, интонация своеобразного и тонкого внутреннего песнопения, скользящего шепота неудержимого Miserere или Gloria*.

__________________________

* Gloria (лат.) – дословно: слава; начало одного из католических псалмов.

 

А бывает, что этот шепот создает стратегию донесшегося откуда-то крика или оглушительного молчания.

 

Внезапно по зарослям скользит шорох, напоминающий шепот прибоя… вот он идет – на это указывают лесные животные – появляются его волки вперемешку с нашими, и дон Хуан восклицает:

- Куда он идет, приближается он или удаляется, - этого не знает никто; отдохни, вздремни, это может затянуться; помни, что одна наша секунда, такая, к которым мы привыкли, - для него часы и дни. Так что он вполне может задержаться на пару сотен лет.

(О Боже; для «них» времени не существует, а для меня оно всегда приходит к концу – думаю я про себя.)

- Ты входишь или выходишь?.. – говорит вдруг дон Хуан. - Тогда уж входи, и дело с концом.

 

На камне появляется Хуан Диего, он словно зачарован, и шепчет:

 

- Я немного побродил там. Все волки с ног валятся от усталости.

Наши волки подходят и лижут меня. «Да, - думаю я, - добро пожаловать» (мы так никогда и не узнаем, как они пробрались сюда).

- Каждое солнце содержит в себе окружности других солнц, которые накатывали волнами, а потом, расширяясь, они погибают одно за другим, становясь кострами, столбами дыма, бескрайней волнующейся поверхностью моря. Некоторые из них, заблудившись, оказались в кувшинах или в мавзолеях, некоторые ускользнули… но они будут существовать тысячелетия – так долго, что их можно отыскать в начале затерянных времен.

 

Так говорил Хуан Диего, а в это время кусты, над которыми шел дождь, «вошли» в нечто вроде отдаления, и в дождевом пространстве появилась радуга; а Хуан Диего продолжал:

 

- В угасшем ореоле каждого солнца - неувядаемый поток его излучения. Каждое создание несет в себе это солнце, нарождающееся и заходящее, его надир, его перигей, его апогей и его зенит…его солнечные температуры, его водяные затмения и его луны светлых и темных ночей – ведь есть столько солнц, и все они сверкают.

- Он пользуется зонтами, как и мы. Когда нам надоедает блеск и сияние, мы поднимаемся на асотеи, террасы или смотровые площадки, а там уж его забота. Он показал мне. В безмерных безднах мы ставим зонты и растягиваемся в их щедрой тени, наподобие Святых, ха-ха-ха-ха (дон Хуан, очень довольный, говорит Хуану Диего, что мы похожи на Святых под зонтами, вот потеха). И тогда мы «видим», как идет поезд… как он останавливается на заброшенных вокзалах (их тысячи по всей территории обеих Америк), «видим» аэролит, Новую, или Посейдона, «Аура-Мазду», или Гипериона… к нам часто приходят те, кому нужен зонт.

- Тогда давайте сделаем перерыв, заберемся под эти зонты.

- Приготовь все к завтрашнему дню, - приказывает мне дон Хуан. – Террасу из тех, на которые обычно спускался наш отшельник, найди ее.

- Ту, на перекрестке дорог…

- Значит, мы увидимся завтра, на рассвете, до восхода солнца, на террасе, что на перекрестке дорог, - подтверждает дон Хуан.

 

----------000----------

 

Все произошло неожиданно. (У меня ушло пять часов на то, чтобы вернуться по лесной тропе, вдоль реки, вместе с моими неразлучными спутниками, при мысли об этой таинственной встрече у меня волосы вставали дыбом, мне нужно было подготовить эту дальнюю террасу, а кроме всего прочего, принести туда зонты. В тот момент, когда заходит разговор об этих встречах, все кажется мне исполненным печали, это как перейти через улицу и оказаться в другом мире, где все не такое, иное – иное отношение к разным вещам, гул иных голосов, иные солнечные системы, иные жилища. Снова сарказм необъявленного визита – неурочного и неуместного – хозяйки асотеи. В конце концов, я одет кое-как, неряшливо и странно. Да и выгляжу плохо, я безумно устал и печален, потому что меня покинули.)

Объяснения? Это невозможно!

 

----------000----------

 

(Нет никакой причины откладывать подобную встречу, это все равно что забраться в жерло извергающегося вулкана, в безумие небольшого пространства между безднами лавы и пропастями. Этот перерыв между встречами сводит меня с ума, мы не знаем, сколько продлится полученная благодать.) Я, естественно, нервничаю – а дон Хуан, глядя на меня, улыбается, - хоть бы уж наша тайная встреча продлилась достаточно для того, чтобы я сумел преодолеть свое ошеломленное состояние и воспринять ее. Все началось со странного рождества. Нет никакой причины, я знаю это, но моя тревога не уходит; ужасная, неожиданная, она словно вышла из времен оранжереи, полной орхидей - как сказал дон Хуан, - орхидей с роскошными ароматами, из которых рождается (священная) черная орхидея. Речь идет о черной орхидее из мифа, о той, что каждый день, на рассвете, Кецалькоатль срывал в своем саду, чтобы подарить этот странный цветок – знак безграничной нежности – Тонанцин, своей возлюбленной. Лесные тропы, проложенные волей шамана; они открываются и закрываются в такт шороху кустов. Его обычные тропы.

 

- Загадки, плененные иероглифы, черная орхидея среди миллионов других орхидей похожа на обретенное прозрачное Блаженство.

 

----------000----------

 

Наконец у нас новая встреча. Я снова перестаю принадлежать миру. Я не знаю, отступаю ли я назад во времени или растворяюсь в черных тучах, застилающих небо, наверное, мое поведение выглядит странным и экстравагантным. Я не знаю, чтó я думаю о себе самом. Я не знаю, чтó думают обо мне другие. Я не знаю, чтó я делаю, потому что я ступаю по раскаленным углям, и развожу костры – всякий раз, как могу, - и пощусь.

 

Я перестаю принадлежать повседневному солнцу (и мне очень жаль), где каждое окно – это безумие всех тех, кто гоняется за химерой, в конце концов пережившее обязанность, сформулированную или не сформулированную разными, но абсолютно ограниченными дозволенным определениями.

 

Я не могу даже отступить в промежуток братской трапезы, где на асотее продолжает гореть костер мантры; мои неразлучные спутники с удовольствием прогуливаются там, в Стихии Отшельника. – Я никогда не исчезну совсем из мира, вдаль от человеческого фактора и его бед. Эти способы действия и методы сильно отличаются от моих (так сказал мне однажды, много лет назад, в приступе какого-то странного милосердия дон Хуан).

 

Вот мы и на террасе заброшенной усадьбы на перекрестке дорог. Он пришел. В эту новую субботу благословенной благодати, – повторяет, смеясь, дон Хуан. Наливай, - приказывает он мне, - мы пьем «Саусалито», в конце концов, мы же не едим камоте.

 

- Твои методы, - говорит Хуан Диего, - это методы Шамана. Ты запечатлеваешь оттиски копыта, запечатлеваешь взмахи крыла, вдохи клюва, настороженность заостренного уха, тьму пещеры, голос фазана.