Пассаж о Недвижном Трупе

 

…у двери в пещеру поднимается столб из взвихренных листьев, каждый из них вопит и стонет от горя, столб содрогается, они сшибаются между собой, крошатся, их надтреснутые голоса не смолкают; это горестный хор шуршащих спазмов. Как только я ощущаю смрад сухого воздуха, все волоски у меня на коже встают дыбом. Мои волки сглатывают слюну, и этот звук сотрясает их кишки, дон Хуан улыбается, по его мраморному, алой белизны лицу скользят, как по надгробной плите, ломающиеся листья. Мы входим. Мы идем в таком молчании, что наши незримые шаги отдаются многократным эхом. Мы карабкаемся на густую тьму так, будто, связанные одной веревкой, взбираемся на край пропасти, если сорвется один, упадем мы все, так было сказано. В чернильной темноте ничего не видно и не слышно. Я продвигаюсь дальше, следуя за тем, что вроде бы идет вперед. Я ощущаю легчайшую дрожь и тепло шерсти одного из моих неразлучных спутников. Мы вздрагиваем от глухого звука, напоминающего звук падения неживого, обмякшего тела. Я впервые за все время слышу голос дона Хуана: это всего лишь один из закоулков трупа, не надо бояться, он пустой и сгнивший. Просто из него вырвалось что-то вроде гнилостного газа. Но нас обрызгивает какая-то отвратительная завеса. Не останавливайтесь, настаивает дон Хуан.

 

Мы входим в извилистый лабиринт. Рассеченный продольно труп изрыгает прекрасные звуки, похожие на звуки фанфар, неслыханное Miserere плоти, предсмертные хрипы раздирающихся органов, некогда великолепной памяти, лихорадочно вырывающей из гнили свои самые тайные и необходимые крохи. Это кислотный дождь ее застывшего горла; ее позвонки с острыми, как клыки, выступами, подобные еще не утратившим своей органической природы стенам, рассыпаются, разлетаются без ветра, как бусины гигантского ожерелья, и съеживаются. Вокруг столько слизи, что нас начинает тошнить, мы почти превратились в призраки, оцепеневшие с раскрытыми ртами, готовые проглотить собственные головы, чтобы спрятать их от этой отвратительной мерзости. Я не хочу ни смотреть, ни подглядывать, ни подозревать, не хочу ничего, ничего, ничего – только выбраться отсюда и броситься бежать так, как бегут, спасая свою жизнь, но никто не осмеливается разорвать нашу цепочку, потому что иначе нас всех затопит ужас.

 

Дон Хуан предупреждает нас, что скоро наши глаза различать тьму безудержной ночи угасшего небосвода, царящей в трупе. Так и случается: возникают огромные долины сморщенных головокружений, стены которых образуют ее легкие, потом уже окаменевшие обломки темных солнц из черного коралла и миллионы чудовищных волокон – остатки того, что некогда было ее желудком, питавшимся солнцами, которые падали ей в руки, как дикие плоды. Тонанцин так же необъятна и безгранична, как Богиня, которой она была, внутренность ее трупа, вырванная из теней, - это один мост за другим, безумное переплетение туннелей и переходов из тонкой скользкой ткани. Хлюпающая белесая грязь, бальзам из жидкого гелия, ртуть, грызущая ставшие похожими на желе кости, и дон Хуан предупреждает меня – не прикасайся. Труп до сих пор еще гиперчувствителен.

 

Пойдем! – слышу я. Смотрите! – раскатывается эхо его низкого голоса. Это заросли адских амарантов, пятна всех необходимых цветов, подобные лавинам разлагающихся мысленных пустот, это отпрыски ее генеалогического древа, шевелящиеся, как змеи, и поглощающие друг друга. Цепь ошеломленных веков, которые на наших глазах превращаются в воющие призраки. Давайте остановимся – приказывает дон Хуан. Это самое счастливое место трупа и вместе с тем самое печальное. Это ее Мозг, который судорожно и бесстрашно рвется навстречу неизвестному и когда-нибудь сольется с Богом, прилипнет к нему. Ты видишь этот кусок хряща? И я вижу рядом с собой отвратительный язык, и я содрогаюсь. Это один из ее сосудов, одно из основных морей ее внутренней трясины. Возьми кусок от него, сколько сумеешь захватить, наверное, он очень мягкий, так что осторожно, давай. Я подчиняюсь и, хотя все во мне противится этому, отделяю кусок. Зажми его в кулаке. Давайте возвращаться. Тогда наш вожак становится впереди, и дон Хуан приказывает ему: давай, ты, который вместе со мной странствуешь по мирам, веди нас назад, только ты знаешь, куда идти. Наш неразлучный волк-вожак бросается было в направлении выхода, однако дон Хуан останавливает его, говоря: но только медленно, с той же скоростью. с какой мы шли сюда, без малейшего шума, ничем не выдавая наших шагов, так же, как мы вошли… так все и случилось. Мы вышли.

 

Мы раскидываем руки. Мы дошли до следующего факела наверху. Наши неразлучные спутники встряхиваются, мочатся, зевают, потягиваются, и дон Хуан окатывает их из шланга и благословляет их. Через некоторое время они устраиваются каждый на своем месте. Звезды мерцают. Смотри, говорит он мне, вон там. Видишь, полыхнул вулкан, это он зажег костер, а вон и другой. Да, говорю я. Он знает о том, что мы сделали? Нет – отвечает он – он все еще в своем Блаженстве. А теперь вот что, у тебя в руке тот кусок хряща… да, подтверждаю я, хорошо – говорит он. Проглоти его. Что? – Проглоти его! Это же горчица, огненная горчица!… пытаюсь сопротивляться я. Это хуже яда, воняет черт знает чем, что это ты выдумал? Тебе ведь приходилось есть напалм, дерьмо, сандал, кости и костный мозг всех видов существ, пейот, корни всех смесей. Глотай. Я тоже его ел.

 

Он поднимает палец и уходит. Увидимся завтра! Я сижу, ошалевший. У меня в горле застревает Тонанцин, сабля, отвратительный язык пламени из волос и перьев проникает во все клетки моего тела, взрываясь, как стремительно расширяющаяся сверхновая, и все границы заливает красным, это как бесконечная колючая цепь снарядов, слившихся в жутком ядерном взрыве…

 

Меня рвет четыре часа подряд, мои руки сжимают голову, глубоко засунутую в унитаз, я снова и снова пью воду, чтобы смыть эту отвратительную кислоту, глаза у меня закрыты, их жжет, из них текут слезы, в носу горит от едкого смрада колючих обломков позвоночника, от кислотного дождя взорвавшихся звезд, температура моего тела быстро опускается до нуля, оно стынет и худеет от той кошмарной ярости, которую я извергаю, чтобы изгнать из себя незахороненный труп, его проглоченный мною кусок; ядерная радиация, должно быть, кажется сладкой на вкус по сравнению с этим первородным илом, меня рвет четыре часа поряд, без перерыва, без отдыха, и под конец меня сотрясает дикая последняя судорога, она пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я уже в плену смерти. Я разрываюсь от омерзительного поноса и снова пью благословенную воду из унитаза, холодную, как я сам, как стена, как пол, как лед, как застывшая от холода жажда, и меня продолжает нести до тех пор, пока от меня не остается лишь пустой скелет.

 

Собрав последние силы, я ползу на четвереньках, забираюсь в постель и съеживаюсь среди моих неразлучных спутников, дремлющих в этом жутком леднике, несущемся в никуда. Испепеляемом температурами древнего позора и бесчестья. Если я сейчас заберусь под шкуру живого бизона, он замерзнет насмерть. Поэтому я решаю довольствоваться тем, что исторг из своего тела эту темную облатку, невзирая на принудительное искупление этого хаотического Причастия Божеству спящей Тонанцин. Мне все еще не верится. Я изверг из себя все до последнего: из моего рта вперемешку вылетали железы, органы… Сложенные руки Девы, пространство между ними, там, в нем, я закрыл глаза, плача, утопая в целом море слез.